И боль разорвала изнутри. Катя закричала и рухнула в темноту.

Она пришла в себя от резкого запаха. В висках дробно барабанило, тело била крупная дрожь. Катя не понимала, где находится и почему так холодно. Где-то далеко звучал встревоженный голос, разговаривал, звал. И рядом с ним было тепло. Рядом с голосом светило солнце. И Катя рванулась к нему. Стало жарко. Невыносимо. Она задыхалась. И горькое питье, стекающее по горлу, обжигающее язык, выжигало внутренности. Катя хрипела, кашляла, ловя ускользающий запах смородины. Цеплялась за него и за чьи-то пальцы, сильные, горячие. И мир снова приобретал привычные черты, цвета, запахи.

Катя открыла глаза и обнаружила себя на кровати, закутанную в пуховое дело и придавленную чем-то тяжелым. Попробовала выбраться, но ее лишь сильнее прижало, и горячее дыхание обожгло шею. Вздрогнула и замерла. Страх ледяшкой застыл в животе. Где она? Как здесь оказалась? И кто лежит рядом? Паника накрыла с головой. И Катя стала лихорадочно выбираться из пухового кокона, задыхалась, но лишь больше запутывалась. И боялась повернуться, увидеть рядом…кого? Неважно. В висках билась только одна мысль: «Бежать!»

— Катя, не брыкайся, а то свалишься, – раздалось рядом хриплое. Катя перестала дышать. Этот низкий, с переливами, голос не мог сейчас звучать так близко. Его хозяин укатил невесть куда черт знает сколько лет назад и вышвырнул ее из своей жизни. И никак не мог сейчас лежать рядом и разговаривать с ней. Она что, все-таки умерла? Хорошо если так. Но тогда и Корф тоже…мертв? Холод сковал, рассыпал по коже колкие мурашки. — Как ты себя чувствуешь? – допытывался голос, твердой и такой горячей – Катя все-таки выпростала руку из-под одеяла и потрогала осторожно – рукой притянув ее еще ближе.

— Корф? – спросила, не веря, повернувшись на голос. Он лежал на боку, подложив под голову руку, и внимательно смотрел на Катю. Лицо еще разморено ото сна, но стальной взгляд уже цепкий и под ним некомфортно.

— Знаешь, я как-то не так представлял нашу встречу, – нахмурился он.

А Катя вообще ее не представляла. Устала. А поначалу все мечтала, как он приедет и заберет ее с Машкой. От мысли о дочери боль судорогой выгнула нутро и Катю замутило. Настороженное лицо Корфа превратилось в одно бурое пятно, и ее вырвало.

Рвало ее долго, а Корф все это время сидел рядом, держа волосы, шепча что-то успокаивающее. Успокоившись, Катя откинулась на подушки. Ее морозило и все внутри дрожало. И ничего не хотелось, только лечь и умереть. А Корф не давал: заставлял пить, есть, разговаривать.

— Корф, изыди, – пробормотала Катя, кутаясь в одеяло. Но он вытряхнул ее из пухового кокона. Рывком усадил на край кровати. Катя послушно села, слабо соображая, чего он хочет. А он начал ее раздевать: стянул провонявшую потом водолазку, майку, а когда взялся за джинсы – Катя запротестовала. Переоделась в чисто пахнущую одежду сама. Сама же поплелась следом за Корфом на кухню, уселась на стул. Есть не хотелось, от одного вида еды – тошнило. Хотелось вернуться обратно, и чтобы никто не трогал. Но Корф поставил передо Катей тарелку с манкой, сел рядом, набрал в ложку и поднес к ее рту.

— Давай, за маму, – поднес к самым губам, вынуждая проглотить вязкую и сладкую кашу. Катя скривилась. С детства терпеть не могла манку. — А теперь за меня, – еще одна ложка. Катя помотала головой, отказываясь.

— Корф, ты издеваешься, да? – прошелестела она ломким голосом. — Ненавижу манку.

Он весело кивнул и проглотил кашу вместо Кати, прижмурился от удовольствия, облизал ложку.

— И тебя ненавижу, – процедила Катя, ощущая, как в животе заурчало от голода, а в горле застрял противный комок. — Ты зачем вернулся? Жил бы в своей Америке или где ты там был. И другим бы не мешал…

— Подыхать, – перебил он совершенно серьезно. — Я так понял, жизнь тебе стала не мила. А позволь полюбопытствовать, – он говорил вкрадчиво, приблизившись к ее лицу, и весь напрягся, как будто к нападению приготовился, – чем тебе так жизнь не угодила, что ты с моста сигануть решила?

— Не позволю, – прорычала Катя, резко дернувшись назад. И больно стукнулась затылком о стену: в голове зазвенело, из глаз посыпались искры вместе со слезами. — Ты вообще не имеешь никакого права лезть в мою жизнь! Я сама решаю, как мне жить и как подыхать. Понял?!

— Да пожалуйста, – легко согласился он. — Вот ты, – отшвырнул ложку, та со звоном прокатилась по столешнице, – вон окно. Дерзай.

А ведь и правда. Окно так близко и Корф не станет мешать – обещал, а он всегда держит слово.

Катя перевела на него неуверенный взгляд, ожидая подвоха. Но он истолковал ее взгляд иначе. Резко поднялся. Подошел к окну и распахнул створку. Пахнуло морозом.

— Прошу прощения, что без красной дорожки. Принцесски редко ко мне захаживают, – цедил он сквозь зубы. — А уж выходят через окно, и того реже. Прошу, – и сделал приглашающий жест.

И Катю повело. Что-то щелкнуло внутри: она сорвалась с места и ринулась к окну. Туда, в серость утра, чтобы никому не мешать. Но оказалась впечатана в стену мощным телом Корфа.

— Говори! – орал он. — Ну же, Катя! В чем дело? Что с тобой произошло? Говори, давай!

Она мотала головой, вырывалась, но он вцепился мертвой хваткой, не пускал, требовал объяснений. А Катя не могла. Не могла ничего рассказать. Она должна умереть. Она больше не нужна никому в этой чертовой жизни.

— Отпусти, – хрипела, – пожалуйста. Я должна…мне надо…

— Тебе надо мне все рассказать! Иначе я все сам узнаю, и тогда будет только хуже.

Будет. Потому что тогда он узнает правду. И станет только хуже.

— Дочка, — слетело с языка. — Ее больше нет…

— Дочка? — опешил Корф.

Катя слабо кивнула. И на глаза навернулись слезы.

— Черт, — ругнулся он и сгреб Катю в охапку.

Она прижалась к нему, теряясь в крепких объятиях, и, уткнувшись носом в его грудь, завыла.

Катя думала, с Корфом станет легче. Ошиблась. Она боялась его. Днем старательно избегала встреч, а ночью запиралась у себя в спальне. И ревела белугой, не понимая, что происходит. Она же помнила, какой он ласковый. Разумом понимала, что он никогда ее не обидит. Но ничего не могла с собой поделать. Они встречались только утром: вместе завтракали и молчали. Корф хмурился все время, а когда пытался ее коснуться – Катя шарахалась в сторону. Так она перебила у него в доме почти всю посуду, потому что для прикосновений Корф вечно выбирал неподходящее время. Потом он заставил ее купить новую, и они объездили весь город, перебрали кучу наборов: от стекла до фарфора, смеялись над смешными рожами на чашках, а в итоге выбрали набор белых и черных тарелок.

Рядом с Машкой было проще: она спасала от воспоминаний и давала надежду, что все может измениться. Но Загорский отнял у Кати даже это. И стало совсем паршиво. А Корф только все усугублял. Нет, он не доставал Катю расспросами, не пытался быть вежливым или внимательным. Он просто был рядом: готовил ужин, смотрел с ней любимые мультфильмы, ходил гулять. И от этого все выворачивалось наизнанку.

А потом он притащил ее к психологу. Катя отбыла сеанс, как повинность. Психолог, имя которого Катя даже не пыталась запоминать, все время о чем-то спрашивал. Лез своим любопытным носом туда, куда она не пускала даже Корфа. Куда страшилась заглядывать сама. Предлагал что-то писать, рисовать. Катя брала в руки карандаш, долго вертела, пытаясь что-то изобразить – получалось явное безобразие, и в итоге она смяла все листы, сломала карандаш, назвала все этой полной чушью и ушла.

— Я больше туда не пойду! — мрачно заявила Катя, когда они вернулись к Корфу. — Это не психолог, психолух какой-то.

И снова попыталась запереться в спальне, но Корф не дал, схватил за руку и притянул к себе. Катя пискнула, потом взбрыкнула, пытаясь вырваться, но Корф не отпустил.

— Значит так, принцесска, — говорил он с тихой яростью. Катя замерла, невольно вдыхая сладкий аромат смородины, — я не знаю, что творится в твоей голове. Дерьмо, судя по всему. Но я больше не позволю тебе убегать от меня. Ты будешь жить со мной. И радоваться этой гребаной жизни, как бы хреново тебе не было. А захочется порыдать – я явно лучше подушек. Ясно тебе?

— Зачем? — только и выдавила Катя, хотя на языке вертелось куча других вопросов. Но Корф понял все, что она хотела спросить.

— Затем, что я так хочу, — отрезал мрачно, утягивая за собой на кухню, откуда доносились умопомрачительные ароматы.


ГЛАВА 14

Восемь лет назад.


Я умел убеждать. Катя стала послушной девочкой: больше не запиралась в комнате, хотя по-прежнему избегала моих прикосновений, разговаривала со мной, не замыкаясь в себе, но ходить к психологу отказалась наотрез. Она улыбалась, когда мы смотрели телевизор или ходили в кино, а после делилась впечатлениями так вдохновенно, что у нее зарумянивались щеки и блестели глаза. А потом словно натыкалась на что-то и превращалась в ледышку: холодную и молчаливую. Без меня она никуда не ходила, лишь раз в неделю просила отпускать ее. Куда – не признавалась. И настаивала, чтобы я не следил за ней, иначе она уйдет и не вернется. Она пугала, но без особого энтузиазма, хотя уже тогда я понимал, что ее уход станет для меня катастрофой. И я отпускал ее без лишних вопросов, подозревая, что она ходит на могилу к дочери, и до тошноты боялся, что она не вернется. Сам же пропадал у Плахи. Он учил меня ухаживать за лошадьми. Говорил, что забота – дарит умиротворение. Я умиротворялся, старательно вытряхивая из головы беспокойные мысли о Кате. Так прошло несколько недель кряду. Катя всегда возвращалась, но такая, будто побывала на том свете. Я понимал, каково это. В такие ночи мы напивались, и раз в неделю спали вместе. Крепко обнявшись до самого рассвета. В серых рассветных сумерках я уходил, чтобы не пугать ее. И чтобы не слететь с катушек от дикого желания. В такие ночи Кате снились кошмары: она металась, плакала и говорила. Я бы предпочел не слышать ее снов. Утром она ничего не помнила, а я забывался в работе.