Щурюсь от сигаретного дыма и киваю.

— Доброй ночи, значит, – и протягивает руку для пожатия. Отвечаю. В конце концов, вежливость еще никто не отменял. Этот полковник мне ничего не сделал и в моем прошлом совершенно не виноват.

Хотя мужик неприятный и затея приехать сюда не кажется такой уж правильной. Отвык я от собственного прошлого. Черт бы его побрал. А может Плаха намеренно отправил меня сюда? Напомнить, кто я? Или пустить по ложному следу? Морщусь, прогоняя неприятные мысли.

— Егор попросил устроить вам встречу с Макаром. Вор в законе, – поясняет торопливо, хотя мне по большому счету все равно: детей мне с ним не крестить, лишь бы о Загорском поведал, – на нем пробы ставить негде. Он из колонии не вылезает. Только выйдет на волю и снова обратно. Романтика, – протягивает весело и ржет над собственной шуткой.

А я выбрасываю наполовину скуренную сигарету, вынимаю ключи из зажигания.

— Я бы рад поболтать, но хочется побыстрее убраться отсюда, – произношу хрипло. Горло саднит нещадно. Прокашливаюсь в кулак.

Полковник кивает.

— Плохие воспоминания? – отвечать не считаю нужным, а он снова кивает, будто реально понимает все обо мне. — Наслышан-наслышан. О вас многие говорят. Выходят, не врут. И вы тот самый Самурай?

Пожимаю плечами.

— Кто говорит, тому виднее.

Проходим проходную, где я оставляю ключи, телефон и шлем. Спасибо хоть ремень не сняли, а могли ведь. Злость скрипит на зубах морозным ветром.

Теснота коридоров давит, как и лязг замков и решеток. Сжимаю кулаки, старательно дыша и отсчитывая каждый шаг.

Макара, жилистого старика в тюремной робе, приводят в кабинет полковника. Приносят чай, сушку и оставляют вдвоем. Я стою у дверей, привалившись плечом к стене, и изучаю старика, неторопливо сербающего чай.

— Зачем пожаловал – в курсе, – заговаривает Макар, меряя оценивающим взглядом. — А кто ты – знать не знаю.

— Пора менять агентуру, – усмехаюсь, скрестив на груди руки. — Плохо работают, доносят поди не одному тебе.

— Смышленый. Сигареткой не угостишь?

Подхожу к столу, протягиваю Макару пачку, тот перехватывает мое запястье, на котором плетеный кожаный браслет и иероглифы черным росчерком.

Макар выворачивает руку иероглифами к свету, смотрит внимательно.

— В поражении залог победы, – читает, немало меня изумляя. — Правильная фраза, сильная.

Отпускает.

— И про тебя говорят, что ты мужик правильный. А ты как девица с побрякушками. Не стремно?

Сажусь на стул напротив.

— Эта побрякушка заговоренная, – отвечаю без утайки. Браслет этот мне Катя на руку надела в зале суда. С тех пор не снимаю, так что можно сказать – оберег это, а не простая побрякушка. Но вряд ли Макару нужны подробности. — Без нее стремно. А ты, гляжу, полиглот.

Макар умалчивает, но неожиданно историю просит в обмен на информацию. Захотелось ему вдруг послушать легенду о Самурае из первых уст. И плевать ему, что времени у меня нет на пустые разговоры. Ему доказать нужно, что я – это я. И не отделаться ведь. Придется рассказывать. Уложиться бы за час. Сегодня нужно успеть забрать Катю, если она все еще там. Делаю вдох. И на выдохе заговариваю.


ГЛАВА 7

Семнадцать лет назад.


— Плаха, не мельтеши, – огрызаюсь, устало наблюдая за вышагивающим по комнате для свиданий другом. — Все, приговор вынесен. Успокойся уже и сядь. Давай нормально поговорим.

— Адвоката надо, – задумчиво говорит Плаха, — хорошего. Нет, самого лучшего. Есть у меня один знакомый. Апелляцию подавать…

— Егор, твою мать! – рявкаю. — Не лезь ты в это дело, Богом прошу. Слышишь?

— Крис, так нельзя, – нависает надо мной. — Тебя же подставили, да еще так топорно. И все это понимают, и ты…

— И я понимаю. Более того, я как никто другой знаю – наркоту мне подбросили. Я никогда ничего общего не имел с этой дрянью и не буду. Но ни ты, ни я ничего не изменим. А рисковать еще тобой я не хочу. И потом, что такое пять лет, – усмехаюсь. — Отсижу спокойно и вольной птицей…

— Носом в дерьмо, – рычит Плаха, ударяя кулаком по столу. — Ты хоть понимаешь, что такое пять лет на зоне для девятнадцатилетнего мальчишки? Это тебе не детдом, Крис. Там все гораздо хуже. Тебя сломают там, понимаешь? Если не убьют, то искалечат. Не сокамерники, менты, – понизив голос. — А они хуже любого зэка бывают. И что дальше? Кому ты потом нужен будешь?

— Лильке.

— А ты уверен? – и смотрит внимательно, реакции моей ждет. Хочет заставить бороться. А понять не хочет, что воевать с Ямпольским, что с ветряными мельницами – бессмысленно. Исход заранее известен.

— Справлюсь как-нибудь, – злюсь. Надоело уже все. Быстрее бы заперли в клетку, чтобы не видеть и не слышать никого. Чтобы подумать, что делать дальше. — И вообще, ты мне свидание обещал.

— Да будет тебе свидание, – отходит к зарешеченному окну, — завтра. Только…

— Плаха, послушай, – вздыхаю устало. Теперь пришел мой черед умничать. — Как только ты влезешь в это дело, хана твоей карьере, сечешь? Граф сделает все, чтобы тебя вытурили со службы с волчьим билетом.

— Не маленький уже.

— Так и я не маленький. И не хочу всю жизнь жить на коротком поводке. А если соглашусь на сделку с графом, он меня этим поводком и удавит рано или поздно.

— Что же он такого тебе предложил?

— Стать его наследником и жениться на его дочери, – спокойно отвечаю, скрестив на столе пальцы.

А самого потряхивать начинает от злости, как вспомню, как этот ублюдок о Печеньке говорил. Как о порченном товаре, который надо выгоднее и быстрее продать. И начхать ему, что ей всего тринадцать! Что она…принцесса, которую на руках носить надо, а не вываливать в грязи и не выдавать замуж за такого, как я. И что у меня, в конце концов, своя жизнь имеется и невеста.

— Ты серьезно? – в голосе друга недоверие. — И вот это, – обводит рукой комнату-камеру, – из-за того, что ты отказался от лакомого куска?

— А, по-твоему, я должен был согласиться? – перебираю пальцами, про себя читая детскую считалочку, успокаиваясь.

— Да, твою мать, должен был! Ради себя и своего будущего! И не сидел бы сейчас жопой на параше.

— А сидел бы жопой в каком-нибудь Йеле или Кембридже, – фыркаю, не смотря на друга. Боюсь не сдержаться.

— И чем плохо? И Катюха ничем не хуже твоей Лильки.

Даже лучше, но это все равно что на сестре жениться. Она же мелкая еще совсем. А когда повзрослеет, возненавидит меня. Точно знаю – возненавидит, потому что какая нахрен любовь из-под палки? А я… я же ей всю жизнь сломаю. А она заслуживает лучшего, чем я. Нормального мужа. А со мной что? Меня даже от мысли, что с ней сексом надо заниматься – передергивает. И не потому, что уродина, а потому что родная. Сестра почти. И что мне потом: в монахи записываться? А как граф наследника потребует? А ведь потребует, сукин сын! Нет! Встряхиваю головой. Поэтому пусть лучше так. У меня своя дорога, у нее своя, параллельная. Только вот начни сейчас все это Плахе объяснять – не поймет. Поэтому я медленно поднимаюсь, молча подхожу к железной двери, стучу.

— Все! Свидание окончено! – ору, уверенный, что надзиратели где-то рядом, слушают, какие мы тут разговоры разговариваем. — Вали отсюда, – уже Плахе. — А узнаю, что в дело влез – ты мне не друг.

А я очень не хочу терять такого друга. Не говорю, но он сам понимает. Обнимает крепко.

— Держись, Крис.

— Про свидание не забудь, – вместо прощания.

И скорая встреча с Лилькой греет ночью в стылой камере. А утро приносит неожиданность в лице храбрящейся Печеньки. И почему я решил, что придет Лиля? Вот же Плаха. Лучше бы вообще свиданку не устраивал. Ну и на кой ей здесь находиться?

— Вижу, ты мне не рад, – вместо приветствия. Какая проницательная девочка. Чему тут радоваться, когда молодой организм жаждет совсем другую. Вдох. Выдох.

— Ну что за глупости, – улыбаюсь, – просто не надо было тебе приходить. Это плохое место, Ир…Печенька, – запинаюсь на ее имени, исправляясь на привычное прозвище. До сих пор не привык называть ее Иреной. Ну какая из нее к бесу Ирена? Катька. Моя Катька.

В два шага сокращаю расстояние между нами и сгребаю нахохлившуюся Печеньку в охапку. Она вцепляется пальчиками в мои плечи и тихо всхлипывает. Вот только слез мне не хватает.

— Кать, только не реви, пожалуйста. Я жив-здоров, как видишь.

Она кивает и трется носом о рубашку. Отлепляется от меня. Я смотрю внимательно. Нос покраснел, глаза воспалены. Давно ревет, дуреха.

— Ууу, – протягиваю, щелкнув ее по носу, – да тут полный аллес капут. Что это вы, принцесса, вздумали рыдать почем зря?

Лишь плечами пожимает и улыбается виновато. Свалилась же на мою голову. Качаю головой. И вот как оставлять ее одну? Надо Плаху попросить, чтоб присмотрел.

— Садись давай, буду чаем тебя поить, – усаживаю ее на кровать, наливаю из термоса чай – Плаха озаботился, спасибо ему, – впихиваю в маленькие ладошки алюминиевую кружку. Сажусь рядом, и она тут же придвигается ближе. Обнимаю ее за плечи. Утыкаюсь носом в черные кудри, слушая, как она пьет чай маленькими глотками и каждый раскатывает во рту, наслаждаясь, оттягивая момент расставания. И не знает, как начать разговор. Чувствую, как напряжена ее спина. И страхом пахнет.

— Кать, ничего не бойся, – улыбаюсь, когда она вскидывает голову и в ее синих глазах немой вопрос. — Ты когда боишься, пахнешь горьким шоколадом.

А когда улыбается – вишней. Чуть кислой, но такой сочной, что невозможно оторваться. И лезешь на самую верхушку за самой спелой, почти черной.

Улыбаюсь шире странной ассоциации, а Печенька смущается.

И румянец заливает ее щеки, а пальчики дрожат. Перехватываю ее ладони, сжимаю в своих.