— Болит? Где? — спрашивает женщина. Она ведет меня до машины. Дорогущий джип мигает фарами.

— Не волнуйтесь. Жить буду, — огрызаюсь. Вырываюсь и иду вперед вдоль дороги. Нога болит, и наступать на нее невыносимо.

— Замерзнешь же! — доносится вдогонку.

— Послушай, — она идет следом, уговаривает. — Позволь мне помочь тебе. Я врач. Я осмотрю тебя и отвезу, куда скажешь. Да остановись же ты!

Она загораживает мне дорогу.

— У меня сын такой же как ты упрямец. Его Марком зовут. А я – Юлия Антоновна. Но если хочешь, можешь меня Юлей звать.

И руку мне протягивает. Пальцы тонкие, как у Печеньки. Оборачиваюсь на машину. Стемнело уже совсем. И вряд ли ночью меня пустят к Кате. А тетка вроде не опасная. Может, и правда подвезет?

— Крис, — пожимаю ее ладонь. И она тут же тянет меня в машину. Я хромаю и почти прыгаю из-за боли в ноге. Юля усаживает меня в машину, приседает на корточки и быстро, но осторожно ощупывает ногу. В самом низу больно так, что в глазах темнеет. Сжимаю кулаки.

— Тебе сейчас ходить нельзя. Отлежаться лучше пару деньков. Ушиб – штука опасная. Нога может распухнуть, что месяц ходить не сможешь. Как же ты тут оказался, Крис? Один. Ночью. А? Родители твои где?

Самому узнать охота. Но не рассказывать же ей, кто я и зачем здесь. Сдаст еще в «приемник».

— Дома, наверное. Мы поссорились. Я и ушел из дому. Сел в электричку, сошел на первой попавшейся станции. И вот…

— Заблудился?

Киваю. А она смотрит внимательно, аж стремно. Оценивает, вру я или нет.

— Что же вы бестолковые такие, — качает головой и захлопывает заднюю дверцу. Сама за руль садится. — Родители наверняка волнуются. С ног сбились, ищут тебя. Говори адрес. Я отвезу.

— Не поеду я домой. Не нужен я им, — врать так врать, чего уж.

— А может ты не от родителей сбежал, а? — и снова так смотрит странно, что хочется все ей выложить как на духу.

Пожимаю плечами. Пусть что хочет, то и думает. Правду я ей все равно не скажу.

— Ладно. Не хочешь правду говорить – твое дело, — мысли читает, что ли? — Но я думаю, что ты из приюта сбежал. Верно?

Говорит, что я могу ничего не говорить, а сама выспрашивает. Отворачиваюсь и не отвечаю.

— Значит, все-таки из приюта, — соглашается сама с собой. Хотя мне какая разница-то? Вздыхаю.

— Мне обратно нельзя, — заговариваю тихо. — Я к сестре приехал.

Юля поворачивается ко мне, смотрит внимательно. Я вдруг вижу, какие у нее добрые глаза. Как у тети Кати из нашей столовки. Она вот тоже всегда так на меня смотрит – по-доброму.

— К сестре, говоришь? — хмурится. — Ладно, поступим так. Переночуешь у меня. А утром поговорим. Идет?

— А не боитесь? Беспризорника в дом тащите. Вдруг украду чего-нибудь.

— Не украдешь, — уверенно возражает она. Так, будто каждый день помогает таким, как я.

И что мне делать теперь? Хмурюсь, обдумываю варианты. А вдруг она живет далеко? И как мне потом искать Печеньку?

— Не переживай, я тебя не съем. Да и живу недалеко. Так что утром отвезу тебя к сестре, если расскажешь, куда. Но если ты против – я тебя не держу. Иди куда шел.

Вот это да! Сама же только что уговаривала пойти с ней. А теперь выгоняет? Обозлившись, открываю дверцу и задыхаюсь холодным ветром. Идти ночью самому в метель – гиблое дело. Окоченею – кто тогда за Печенькой присмотрит. Захлопываю дверцу. Юля слабо улыбается.

— Вот и славно, — и заводит машину.

Она и правда живет недалеко. Всего пять минут на машине – засекаю по часам на приборной панели – и два поворота: направо в пролесок с трассы, и снова направо к дому.

У нее тепло и печка топится. Огонь в ней выплясывает что-то. Сижу на табуретке, смотрю на пламя. Юля разговаривает со мной. Что-то рассказывает. О сыне, который так на меня похож. Говорит и говорит.

— А где он? — спрашиваю, и она вдруг замолкает, смотрит на огонь. Но так и не отвечает на мой вопрос. Усаживает за стол, пытается кормить. Но есть совершенно не хочется. И я сербаю горячий суп, чтобы не расстраивать Юлю. Мне кажется – она хорошая. А потом кто-то стучится в дверь. В такую-то погоду! Она выходит на улицу, в снежную завируху. А я отодвигаю тарелку и встаю. Изучаю просторную комнату: стол, шкаф, диван. Ничего особенного. В следующей комнате только кровать и тумбочка. Третья вообще пустая. Странно. Дом будто нежилой, хотя в нем тепло и пахнет выпечкой. Вхожу в комнату с кроватью. Пахнет чистотой. На окне тонкие занавески, а на тумбочке лежит что-то плотное, как картон. Оглядываюсь, прислушиваюсь к голосу на улице: Юля все еще разговаривает с кем-то. Ссорится!

А я беру кусочек картона и выхожу на свет. У меня в руках фотография, а на ней…Не может быть! На фотографии хмурый пацан держит на плечах улыбчивую малявку. И она так похожа на мою Печеньку, что в горле пересыхает. Не может быть!

Хлопает дверь. Роняю фотографию, но тут же поднимаю. Быстро кладу обратно и возвращаюсь за стол, но в дверях сталкиваюсь с Юлей. Она расстроена и даже кажется, плачет.

— Я тебе постелю здесь, возле печки, хорошо?

Киваю.

— Ты ничего не бойся, Крис. Все будет хорошо.

Спорный вопрос. Кому хорошо? У нее наверняка, а у нас с Печенькой – вряд ли. В детдомах хорошо не бывает. Но я не возражаю, снова киваю.

Она укладывает меня на диване. Но я не сплю. Не привык спать в незнакомых местах. Смотрю в потолок и думаю. Вспоминаю ту фотографию и ничего не понимаю. Если тот пацан – сын Юли, то кто тогда та девочка, так похожая на Печеньку? На обороте фотографии написано: «Марк и Ирена. 16 июля». Получается, Ирена – это настоящее имя Печеньки? Вздыхаю. Тру лицо. Подхожу к печке. Огонь стух, лишь тлеет по чуть-чуть, но все равно тепло очень. Даже жарко. Сажусь рядом, прислонившись к теплому боку, и не замечаю, как задремываю.

А утром шум, громкие голоса. Подскакиваю и тут же шиплю от боли в ноги. Выглядываю в окно: Юля ругается с каким-то дядькой. Тот кажется мне знакомым. Хмурюсь, пытаясь вспомнить. И когда он замечает меня – вспоминаю графа.

Злой, он влетает в дом, хватает меня за шкирку, вытягивает на улицу, едва дав обуться. Юля кричит. Я брыкаюсь. Но граф сильнее. Вталкивает меня в свою машину, садится за руль и рвет с места, оставляя позади брызги снега и Юлю.

Я растираю ноющую ногу, натягиваю куртку. Граф молчит. И я молчу, только запоминаю дорогу. Днем она совсем другая: не мрачная, сверкающая разноцветным снегом, засыпавшим зеленые елки.

Граф тормозит на автобусной остановке, вылезает из машины. Я тоже выбираюсь на улицу, пока граф не вытащил силой. Кутаюсь в куртку, переступаю с ноги на ногу, пережидая боль.

— Через полчаса будет автобус. Доедешь до конечной. Ты же в приют приехал, верно?

— Почему вы так ненавидите ее? Она же ваша.

Граф щурится, сжимает кулаки. Злится. Я отступаю назад.

— Я очень надеюсь, что больше не увижу ни тебя, ни ее. Иначе в один прекрасный день она просто исчезнет. Понял?

Как тут не понять? Мне все понятно. Только я теперь не отступлю. Пусть этот граф думает, что победил. Он не один у Печеньки. Есть еще Юля. И я найду способ вернуть Кате семью.

Граф дожидается, пока я сяду в автобус, и еще долго курит на остановке. Я выхожу на конечной. У водителя спрашиваю, как дойти до приюта. Тот кивает в сторону леса, где за верхушками елок виднеется серая крыша.

За высоким забором огромный двор. Сейчас он пуст. Обхожу территорию по-над забором, ищу лаз. Не может быть, чтобы его не было. И я нахожу. Со стороны леса в заборе нет нескольких прутьев. Протискиваюсь в дыру. Ногой цепляюсь за что-то, падаю на колени в холодный снег. Больно! И слезы из глаз. Лежу немного, поскуливая. Загребаю снега, жую. Зубы сводит. Перестаю плакать. Поднимаюсь. Нога болит, будто гвоздем тыкают. Я однажды наступил на огромный ржавый гвоздь – на пятке шрам остался. Мне тогда уколов кучу кололи, а воспитательница причитала, что от меня одни неприятности. Я потом долго на пятку ступить не мог – ходил, как балерина на носочках.

Здание детдома старое, с темными пятнами на боках. Медленно обхожу его, заглядываю в окна, ищу свою Печеньку. Дергаю трухлявые рамы – может, повезет, и я внутрь проберусь. Но все законопачено наглухо. От обиды снова лезут слезы. И вдруг я вижу ее! Она сидит в инвалидном кресле у окна. На коленях у нее альбом, на подоконнике краски, а кончик кисточки она закусила. Касаюсь ладонями стекла, улыбаюсь непослушными от холода губами – все-таки я страшно замерз. Стучу тихонько. Она вздрагивает, роняет кисточку и смотрит на меня. Сначала не верит, а потом улыбается счастливо. Льнет к стеклу, говорит что-то. А потом вдруг начинает суетиться, просит не уходить и исчезает из виду. Да и куда мне идти? Замерз так, что зуб на зуб не попадает. Сползаю по стене на снег. Кутаюсь в куртку. И жду, жду, жду. Не знаю, сколько проходит времени, как из-за угла появляется хмурая тетка. Она ведет меня внутрь. Там тепло. Она ничего не спрашивает. Усаживает в большой столовой, ставит миску с кашей и чашку с горячим чаем. Наверняка уже граф предупредил. Пусть. Я ем молча. От чая становится хорошо.

А потом привозят Печеньку. Синие глаза блестят от слез. Она улыбается.

— Корф, — только и говорит. Ждет, пока тетка оставляет нас одних. А потом дергает меня за рукав. И я обнимаю ее крепко-крепко. Она вцепляется в мою куртку и ревет.

— Все хорошо, Печенька, — глажу ее по спине, волосам. Они совсем короткие. Обрезали. И злость сводит скулы. — Не плачь. Я рядом. И больше никуда не денусь. Слышишь?

Заглядываю в ее бледное личико. Она растирает слезы по раскрасневшимся щекам, не отпускает моих заледеневших пальцев. И смотрит, смотрит. Будто запомнить хочет.

— Верь мне, Печенька. Все будет хорошо, — пытаюсь улыбнуться.

— Я верю, — всхлипывает она.