— Вы не желаете покататься, мадам де Кюстен?

— Эмили, — сказала она. — И да, с удовольствием.

Удовольствие — не то слово для определения чувства, словно сердце у неё бьётся так сильно, что его стук слышен по всей комнате.

Они начали пробираться через толпу, Керр отмахивался в ответ на приветствия своих знакомых. Судя по взглядам им вслед, Эмма могла без колебаний заключить, что завтра получит, по меньшей мере, четыре письма с деталями презренного поведения своего жениха.

Краем глаза она заметила свою кузину Мэри и быстро отвернулась в противоположную сторону. Её маска могла послужить достаточной защитой, чтобы оставаться неузнанной Керром, но одного внимательного взгляда кузины хватит для развенчания маскарада.

Он увлекал девушку за собой, едва поддерживая за локоть. Кивок головы, и появился лакей с её ротондой [14]. Керр набросил ротонду ей на плечи. Его пальцы задержались на минуту, и сильный запах её же духов донёсся до Эммы. Вот почему женщины пользуются духами, внезапно подумала она. Для собственного удовольствия.

— Вы всегда увлекались англичанами? — спросил Керр.

— Конечно, нет, — ответила Эмма. — Большинство английских мужчин очень непривлекательны: молочно-белые, с этими жёлтыми волосами, которые, как известно, выпадут за одну ночь, оставив мужчину голым как бильярдный шар, уже через несколько лет.

Она пошла вперёд, и Гил последовал за ней. Он напряжённо думал. Совершенно ясно, что мадам де Кюстен находилась в Париже одновременно с ним, и она оказалась на пути его мародёрства и пьянства. И если она желает завести последний роман перед тем, как выйти замуж за своего почтенного торговца, то кто он такой, чтобы возражать?

— До Ваших слов я не видел особой причины радоваться моим тёмным волосам, — сказал он ей.

Она скривила губы и обвела его долгим, пронизывающим взглядом от кончиков волос до сапог. Гил едва не засмеялся. Нет ничего приятнее француженки, страстно стремящейся к развлечению на час.

— Действительно, — сказала она. — Ваши волосы приятного чёрного цвета. На самом деле, я принимала Вас за француза, пока не услыхала о Ваших успехах среди французских женщин.

— Ой, — смеясь, проговорил Гил. В конце концов, он тоже собирается жениться. Возможно, эта французская дама станет его последним увлечением, перед тем как он вступит в брак, послушный долгу. — Я полностью… к Вашим услугам, мадам.

— В таком случае, — сказала она с великолепным апломбом. — Я остановилась в Грийоне, и буду крайне признательна, если Вы проводите меня в гостиницу.

Граф поднял брови. У малышки Эмили был примечательный дар в деле назначения любовных свиданий. На секунду он ощутил вспышку симпатии к почтенному бюргеру. Её глаза светились от возбуждения сквозь маску. У неё прелестные глаза, с густой бахромой ресниц, которые загибались наверх в уголках глаз, придавая ей чарующего кокетства. Действительно, как он мог забыть такую женщину?

Он отогнал эту мысль. Две бутылки бренди за вечер могут сделать подобное с человеком. И когда такой человек пытается изо всех сил забыть о том, что его младший братишка только что умер, другие вещи имеют свойство забываться вместе с тем.

— Не могли бы Вы снять маску? — спросил он.

— О, думаю, что нет, — ответила она. Голос её звучал как грех, как ликующий грех. Эмма наклонилась вперёд и положила маленькую ручку в перчатке ему на колено. Взрыв настоящего вожделения произошёл у него в паху. — Я думаю, было бы забавно оставить её, Керр, если Вы простите меня. В конце концов, Вы не запомнили моего лица с нашей последней встречи, и мне бы хотелось избежать замешательства для нас обоих в случае, если мы встретимся снова. Я всё же выхожу замуж за англичанина.

— Вы называли меня Гилом на маскараде. И я вполне уверен, что забуду Ваше лицо опять, если Вы меня попросите об этом.

— Простите меня за недостаток уверенности в себе, — проговорила Эмма, и отзвук смеха в её голосе был ещё более мучителен, чем её рука, остававшаяся у него на колене. — Я бы хотела остаться в маске.

— Существуют разные способы затуманить мою память, — сказал Керр. И, не отрывая от неё глаз, он протянул руку и погасил маленькую масляную лампу, висевшую сбоку. Его сторона кареты немедленно погрузилась в темноту, единственный свет исходил от лампы, горящей с её стороны. Её свет отливал золотом на тёмно-рыжих волосах Эммы, ловил блеск бриллиантов в ушах, превращал тёмный бархат ротонды в сияющую бронзу.

Она взглянула на свою лампу. Затем медленно, осторожно, она начала стаскивать свою правую перчатку, палец за пальцем.

— Могу я помочь Вам с лампой? — спросил Гил, немного испугавшись, обнаружив, что его голос понизился до рычания. Было нечто невыносимо эротичное в том, чтобы наблюдать, как она медленно, очень медленно снимает перчатку.

Она тихо засмеялась. Керр заметил, что она не из тех женщин, которые хихикают. Наконец, она стянула свою перчатку, обнажив кисть, такой же красивой формы, как и её губы.

— Не следует иметь дела с масляными лампами в перчатках, — проговорила она, прикручивая фитиль. — Это опасно.

Свет мигнул, бросая последний отсвет на её сливочно-белую шею, и погас. Теперь карета освещалась лишь мерцанием света, проникавшего сквозь опущенные шторки, в то время как экипаж с грохотом катил по Лондону.

Гил сидел мгновение в темноте, ощущая всеми чувствами каждое движение женщины. Она снимает свою левую перчатку, если он не ошибается.

— Я не стану заниматься с тобой любовью в карете, — внезапно сказал он.

Смех Эммы был столь неприличным, что едва не лишил его контроля и не заставил его броситься на её сиденье.

— Mon Dieu[15], какой ты респектабельный, когда трезвый, — проговорила она. — В Париже ты вёл себя sans ceremonie[16].

— Могу только сожалеть о потере моей памяти, — сказал Керр, совершенно серьёзно. — Могу я подержать твои перчатки?

Он наклонился вперёд.

— Разумеется, — сказала Эмма, роняя перчатки прямо ему в руку.

— Ты видишь, как кошка, в темноте?

— Нет, но я привыкла к этому, поскольку провела много времени за кулисами театра. В театрах задняя часть не освещается, чтобы не быть на виду у зрителей.

— Ты актриса?

Актрисы пользовались репутацией не лучшей, чем проститутки, хотя Эмма могла бы оспорить этот пункт. Рисуя в течение пяти лет декорации для мистера Тэя, она узнала, хотя и с расстояния, что актёры и актрисы склонны к моральному падению так же, как и другие люди.

— Нет, я не актриса, — ответила она, расстёгивая застёжку на горле и позволяя толстому бархату ротонды упасть с плеч.

— Можно? — его голос упал до хриплого скрежета, что заставило её сердце чаще биться в груди. Она передала ему ротонду.

— Тогда почему, скажи на милость, ты проводила время в театре?

— Я рисую декорации, сцены, которые обозначают изменение места действия.

— Ты рисуешь задники? — произнёс Гил, в крайнем изумлении.

— Именно. Я нарисовала один для любительского представления несколько лет назад, и занялась этим в качестве услуги местному театру. Именно так я встретила своего любящего жениха, — добавила Эмма, вспомнив о его предполагаемом существовании.

— Ах, да, — сказал граф. — Почтенный бюргер, тот мужчина, за которого ты выходишь на следующей неделе.

— Совершенно верно.

Разве он не собирается её поцеловать? Они проехали дом с фонарями, горящими вдоль всей мостовой, и карету на мгновение озарило светом как раз, чтобы Эмма успела поймать взгляд задумчивых глаз.

— Как долго ты пил в Париже? — спросила она, повинуясь импульсу.

Керр глядел на неё со своей стороны, но теперь в экипаже было темно, и она не могла ничего прочесть по его лицу. Он, наверное, снял перчатки, потому что взял её правую руку и начал её поглаживать, скользя большими пальцами по её пальчикам. Эмма животом ощутила лёгкий прилив жара.

— Шесть месяцев, — проговорил Гил в тот момент, когда тишина затянулась так надолго, что она собиралась начать болтать о чём-то другом. — Я пил на протяжении шести месяцев. И я предполагаю, в один из таких дающих забвение вечеров я встретил тебя, ma chère[17].

Но Эмма не хотела говорить об их встрече, которой не было.

— И пьянство было вызвано гибелью твоего брата?

Граф наклонился вперёд и прижал её руку к своим губам. Прикосновение поцелуем к кончикам её пальцев превратило тепло у неё в животе в пламя. Она подавила вздох. Ей нужно казаться опытной, не теряясь от такой простой вещи как прикосновение.

— Уолтер умер в октябре около года назад, — сказал Гил, снова откидываясь назад и пропуская её пальчики сквозь свои большие. — Он разбился в экипаже, будучи в Оксфорде. Прости, если я уже рассказывал тебе детали, когда мы виделись в последний раз. Он был на третьем году обучения, и они смеялись над…

Он остановился, и хватка его пальцев усилилась.

— Что произошло? — спросила Эмма, хотя хорошо знала сама. Она, конечно же, присутствовала на похоронах. Она приложила свою траурную перчатку к его траурной перчатке и что-то прошептала из-под чёрной вуали, надетой в память о девере, который не станет её деверем. На похоронах у Гила глаза были мёртвые, чёрные, лишённые выражения. Она помнила этот взгляд до сих пор. И следующее, что они услышали о графе — он уехал в Париж.

— Он выпил, — говорил Гил ровным голосом. — Нет ничего необычного в том, чтобы пить, конечно. В некотором смысле, прохождение университетского курса является синонимом погружению в бутылку бренди. Но выпивший мужчина не очень хорошо контролирует поводья. И собственное равновесие. И Уолтер выпал из экипажа, вот и всё. Разбился насмерть, свалившись в тот момент, когда его экипаж заворачивал за угол.