— Нет. Передайте Хенрику мою благодарность, — сказала она официанту. — И еще скажите, что я хочу увидеться с ним после завтрака.

Она снова обернулась к Бену:

— Вы говорили мне о том, как жили в Нью-Йорке.

— Я говорил вам о том, что у вас хорошее ухо.

— Но в связи с Нью-Йорком. Хотя у вас акцент почти не заметен. — Она наклонила голову набок. — Вы специально старались от него избавиться? Может быть, вы таким образом избавляетесь и от неприятных воспоминаний?

— У меня не больше неприятностей, чем у вас.

— Но я не стараюсь избавиться от них. Я хочу понять их.

— Чтобы снова совершать ошибки? Или, наоборот, чтобы их не совершать?

— Чтобы не совершать. Было бы слишком просто их повторить.

— Особенно если они касаются других людей.

— Нет, не касаются.

— Неужели ни одного человека? Вы совершили ошибки только по своей вине?

— Я не сказала «ошибки», я говорила «воспоминания». И конечно, они касаются и других людей. Но они не имеют ничего общего с тем, повторю я что-либо или нет. Скажите мне, пожалуйста, как мы…

— Это был мужчина? Женщина? Друг? Кто-то из семьи?

— Все понемногу. Смерть, и развод, и… всякие другие вещи. Как мы?..

— Смерть вашего деда?

— О! Вы знаете и об этом? Да, конечно, все в наших отелях должны были узнать. Да, и это тоже.

— И ваш развод. Недавно?

— В прошлом ноябре. Точно в День благодарения. Мой бывший муж отвоевал себе хороший подарок на приближавшееся Рождество в виде крупной суммы денег и продолжил свою веселую жизнь, а я продала квартиру, которую купила для нас обоих около гавани, и уехала из города. Не скажете ли вы мне, как получилось, что мы говорим обо мне, хотя я начала расспрашивать вас?

— Не имею ни малейшего представления, — ответил он торжественно, и впервые они рассмеялись вместе.

Эллисон облизнула кончик своего пальца и собрала им крошки яблочного пирога.

— Очень вкусно. Интересно, его печет ваш повар?

— Нет, ваш повар.

Она покраснела:

— Я не хотела вас обидеть. Вы же — часть этого отеля.

— Я только работаю в нем. А вы владеете им.

Она нахмурилась:

— Почему вы хотите задеть меня?

Он помолчал:

— Не знаю. Почему мы завтракаем вместе?

— Потому что я хочу узнать вас поближе. А вы все усложняете, делаете все не так, как…

— Не так, как большинство мужчин?

Она улыбнулась:

— Да, совсем не так. Я думаю, мы должны начать все сначала.

— Прошу прощения, мне нужно работать. — Он отодвинул стул и встал. — Мне действительно очень жаль.

— Но всего девять часов утра!

— Моя работа начинается в девять.

— А когда вы заканчиваете?

— В шесть.

— Тогда встречаемся в семь за ужином.

— Эллисон… — Он заметил, как изменилось ее лицо, что она затаила дыхание, услышав в его хрипловатом голосе нежность. «Эллисон Сэлинджер, — думал он, — наследница отелей Сэлинджера и состояния Сэлинджера. Дочь Феликса». Непохожая на мягких, уступчивых женщин, которых всегда предпочитал Бен, а яркая, необыкновенная женщина и в то же время не умеющая скрывать свои чувства. И она хотела его. Он расслабился. — В семь часов, — ответил он и слегка коснулся рукой ее плеча, почувствовав ладонью, как плечо слегка дернулось. — Ресторан я выбираю сам?

— Пожалуйста.

— Я позвоню вам в номер в семь.

Он повернулся к ней спиной, потом снова обернулся и поцеловал ей руку, как бы невзначай, как это принято в Европе. «Успею еще поцеловать ее как любовник», — подумал он и покинул переполненный ресторан, направившись через вестибюль в свой кабинет. Весь день он то и дело думал об Эллисон Сэлинджер и даже, позвонив ей около семи, не знал, что скажет ей, когда она выйдет к нему в вестибюль.

Они дошли до Диккер он Тиюс в молчании. Эллисон, казалось, думала о чем-то своем, а Бен, очень тонко чувствующий все нюансы настроения другого человека, спрашивал себя, что он мог сделать не так. Они избегали смотреть друг на друга, продолжая идти вместе, и начали немного оттаивать только тогда, когда попали наконец под очарование прозрачного золотистого света заходящего солнца, который заполнил город в этот ранний вечер.

Именно такой свет пытался запечатлеть Рембрандт на своих картинах; его старались поймать своими фотокамерами сегодняшние туристы в момент, когда он заливал узкие городские улочки, старинные камни мостовых и величественные здания — остроконечные, с арками и часами на симметричных башнях, с трубами на крышах домов; это был свет больших надежд и ожиданий. И наконец, именно этот свет заставил Бена оставить свои странствия по Европе и остаться здесь.

Других причин осесть в Амстердаме у Бена не было. Даже в дни, когда небо заволакивало низкими облаками и постоянно шел дождь, город продолжал жить нервной, кипучей жизнью, которая напоминала ему Нью-Йорк: люди носились по улицам, а не прогуливались по ним, театры и концертные залы были переполнены каждый вечер, в магазинах можно было найти товар со всего света, а жизнь в том районе города, где располагались публичные дома, ночные клубы со стриптизом, секс-шопы и кабаре, била ключом, затмевая другие страны. Это был город, где Бен Гарднер мог найти работу и стать кем угодно; это был город, который он мог назвать почти своим домом.

Он начал с того, что снял комнату в Иордане, районе, который привлекал всех эстрадных артистов Амстердама, а также рабочих, молодых художников и писателей, пытающихся пробиться в большое искусство. Он купил себе велосипед, взяв пример с большинства жителей города, которые давно прекратили попытки найти место для парковки своих автомобилей, решив, что два колеса надежнее четырех. Через неделю он нашел женщину и начал учить голландский язык; меньше чем через год он переехал на квартиру по соседству и устроился на работу в «Амстердам Сэлинджер», где начал с носильщика, потом выполнял ремонтные работы, а через некоторое время стал помощником начальника отдела безопасности. Год спустя он получил должность начальника отдела безопасности.

Сейчас, идя рядом с Эллисон в потоке туристов, торопящихся пообедать где-нибудь, и людей, возвращающихся домой после работы, он изредка нарушал молчание, показывая ей какое-нибудь интересное здание или обращая ее внимание на ларьки, где продавались блины с селедкой. Он попросил ее на мгновение остановиться и послушать один из огромных уличных инструментов, который был таким тяжелым, что его толкала толпа мужчин, в то время как из него разносились звуки вальса и джазовая музыка, которую производили цимбалы, трубы, барабаны, деревянные блоки и смотанная проволока, странная смесь которых составляла его внутренности.

Но несмотря на золотистые вечерние сумерки, уличные ларьки и музыку, когда они уселись за столик у окна в ресторане, они продолжали испытывать неловкость. Ни вид на высокие здания вдоль Принценграхт — «Канал принцессы», — ни классическая французская роскошь ресторана, ни прекрасное вино, которое заказал заранее Бен, не разрядили напряжения между ними. Наконец Эллисон, заставив себя казаться естественной, нарушила молчание. Глядя на воду в канале, покрытую рябью и белыми гребешками, она рукой указала на длинный ряд плавучих домов вдоль противоположной стороны.

— Неужели все лодки в городе разрисованы сельскими пейзажами?

Бен посмотрел туда, куда она показывала. У лодок были плоские днища, каждая имела прямоугольный домик в центре, который был ярко разрисован коровами и бабочками, мельницами в высокой траве, белыми и розовыми цветами, высовывающимися из травы, и летящими птицами на фоне синего неба. На многих лодках на корме стояли стулья; на одной из лодок маленькая собачка сидела на стуле и смотрела на берег.

— Они выкрашены все по-разному, — сказал он. — Многие живут на них, потому что не могут позволить себе ничего другого. Поэтому они раскрашивают их в сельском стиле, чтобы напомнить себе о том, что мечтают когда-нибудь заиметь.

— Я бы хотела жить на такой лодке, — мечтательно сказала Эллисон.

— Очень мало места.

— Но зато уютно и спокойно. И всегда можно пристать там, где вам хочется, чтобы уйти.

— С лодки? Или от того, с кем вы живете?

— О, я бы жила там только одна. Пока, конечно, не нашла бы себе человека, с кем бы мне хотелось жить вместе. И тогда бы мне не захотелось никуда уходить.

Бен поднял свой бокал с вином:

— За того человека. Надеюсь, он найдет вас.

Странно он выразился. Эллисон внимательно посмотрела на него.

— Спасибо. Я тоже надеюсь.

Они немного помолчали, но уже более раскованно, чем в начале вечера.

— Что вы будете делать, когда вернетесь в Бостон?

— О, нет, не начинайте снова. — Она сидела прямо, в одной руке держа бокал с вином, другая, как полагается, лежала на коленях. — Сейчас мы будем говорить о вас. Расскажите мне о Нью-Йорке. Расскажите мне о том, что привело вас из Нью-Йорка в Амстердам.

Последний раз Бен рассказывал о себе много лет назад. И говорил почти правду, балансируя на грани между тем, что он мог сказать, а что не мог. За последние годы он понял, что очень часто гораздо лучше рассказать правду, чем полуправду, но всегда лучше сказать полуправду, чем не говорить ничего.

— Мой отец владел мебельной компанией — он был конструктор и производитель — и у него был партнер, который дал ему стартовые деньги и нашел несколько клиентов.

— Какую мебель он делал?

— Для отелей. Компания была небольшая, но она расширялась, и мой отец гордился этим. Это было до того, как я родился, но много лет спустя он рассказал мне, что у него было три вещи, которые он любил в своей жизни — меня, мою мать и свою маленькую компанию. Когда началась война — вторая мировая война, — мой отец воевал в Европе. Я так и не узнал, как его партнеру удалось избежать призыва в армию, но он остался дома я продолжал работать в компании. За несколько месяцев до конца войны моего отца тяжело ранило. Он вернулся домой, больной и сердитый, и выяснилось, что его компании больше не существует. Его партнер расформировал ее, а все идеи, чертежи забрал в другую компанию, которой он владел вместе со своим отцом.