— Но почему? Вы можете сделать все намного лучше, чем… — Глаза ее расширились, она быстро вернулась к его стулу. — Что-то не в порядке? Вы больны?

— Нет. Но я уже не молод. Мудрый человек всегда заглядывает вперед, а если я не обрел мудрость в восемьдесят три, то когда же? — Он протянул длинный конверт, надписанный ее именем. — Возьми, убери куда-нибудь в надежное место. Тебе он может не понадобиться, но я хочу, чтобы он был у тебя.

— Пусть он будет у вас в столе, — сказала Лора. — Вы не возражаете? Я буду знать, где он лежит, но пусть он остается у вас. — Я не хочу думать о том, что вы можете умереть, я не хочу, чтобы при мне было что-то, что будет напоминать о том, что я потеряю вас. — Этот конверт принадлежит вам, до тех пор… пока он сможет мне понадобиться.

— Если для тебя так лучше… — Он бросил конверт в верхний ящик стола. — Сейчас я собираюсь немного поспать, чтобы быть в порядке за столом. Иди, дорогая. Встретимся в семь часов.

Лора медленно вышла из дома и пошла вниз по Бикон-Хилл, перешла мостик Артура Фидлера и направилась по набережной вдоль реки Чарльз. Это был один из ее излюбленных маршрутов. С одной стороны тенистой, заросшей полоски земли широкой лентой вилась река, украшенная разноцветными точечками яхт, с другой — узкая речная протока, а внизу, в мягком свете были видны старые кирпичные дома Бэк-Бея. Мягкая, прохладная тень заключала ее в особенную ауру старины и покоя, того, что она любила в Бостоне больше всего. Она думала, что нигде больше не чувствовала бы себя такой защищенной, где ее прошлое полностью бы стерлось из памяти. И нигде больше она не чувствовала бы себя настолько уверенно, чтобы написать Бену о своей помолвке. Он все еще был в Амстердаме. На этой работе он, казалось, задержался надолго. Она написала ему о том, что закончила колледж, о своих планах на замужество и работу в Чикаго. Она рассказала ему почти все, только не упомянула имени Поля. «Еще будет достаточно времени, когда мы поженимся, он вынужден будет держать свое отношение к Сэлинджерам при себе. Может, он и вовсе изменит отношение к ним. Но все в свое время».

Апартаменты Поля были на третьем этаже одного из старых четырехэтажных домов в Бэк-Бее, который расположился за квартал от реки. В цокольном этаже размещалась его студия, и Лора нашла его там за расстановкой фотографий, старых работ, которые она уже видела, а новых у него не было — кроме ее фотографий; иногда он не снимал месяцами. Он повернулся и поцеловал ее:

— Стол я накрыл, но мне очень жаль, что ужин еще не готов.

Она рассмеялась:

— Я и не ожидала чудес! Впрочем, ужин будет самым простым: рыбное филе и салат.

Заключенная в кольцо его объятий, она прильнула к нему:

— Я так благодарна! За то, что встретила тебя, полюбила, и знаю, что ты тоже любишь.

— А кого же ты благодаришь? — спросил он с улыбкой.

— Судьбу, — ответила Лора. — Мойр, трех дочерей Зевса. Они ткут паутину жизни, измеряют и кроят.

— И привели тебя в нашу семью четыре года назад? — Она растерянно замолчала, а он добавил: — Хорошо, кто бы это ни сделал, огромное ему спасибо. Он или она изменили мою жизнь. Наши жизни, если вдуматься. Мы были бы другими, так или иначе, не будь здесь тебя.

— Мы можем прогуляться перед ужином? — спросила Лора.

— Если тебе еще хочется после целого рабочего дня с Жюлем. — Что-то было причиной этого неожиданного молчания, подумал он, что-то из ее прошлого. Он не мог понять, почему она никак не осознает тот факт, что ничто не имело значения, только настоящее и будущее, которое они построят вместе. Когда они шли по Фэерфилд к перекрестку, навстречу шумной толпе студентов колледжа, располагавшегося в одном из старых зданий, стоящих вдоль Коммонуэлс-авеню, он нежно взял ее за руку.

— У тебя был хороший день?

— Удивительный. Графиня Ирина осталась очень довольна нами. Я рассказывала тебе о ней в прошлом году — они из Румынии, эмигранты. Помнишь, им была нужна яхта на неделю, и мы устраивали ей яхту и ее любимого шеф-повара? В этом году она захотела устроить что-нибудь совершенно необычное, и я подумала о курорте, который приблизительно шесть месяцев тому назад нашел Жюль и с тех пор просто бредит им. Называется он «Дарнтон» и находится на островке озера Шамплейн. Я позвонила владелице, Келли Дарнтон, она управляет им вместе с мужем, и договорилась о неделе для графини и ее гостей, с развлечениями, а потом Жюль забронировал поезд, чтобы доставить всех туда. Она была так довольна, как маленькая девочка, которая хочет похвастаться перед друзьями. Все время повторяла, какая я прекрасная, замечательная.

— Она права. — Поль обнял ее за плечи. — Мы поедем к Дарнтонам на наш медовый месяц? Или ты предпочтешь Африку?

Она улыбнулась:

— Это единственный выбор?

— Я думал о Лондоне, Париже, Риме, но все туда ездят…

— Я — нет. Он остановился:

— Извини, ты никогда не была в Европе, конечно, вот куда нам следует поехать.

— Нет, выбирай место, куда бы хотелось поехать тебе. Мне действительно все равно, но когда-нибудь мне хотелось бы увидеть Европу.

— Ты все увидишь, любовь моя. Все будет твоим.

Они медленно шли, и заходящее солнце превращало их тени в длинные, тонкие фигуры, которые лениво тянулись за ними. Группки студентов и служащих спешили после работы домой, заполняя тротуары, но они едва замечали их, идя молча, как в золотом сне, утопая в солнце, пока не дошли до дома Поля. Но когда они поднимались по лестнице в его квартиру, услышали, как бесконечно настойчиво звонит телефон, а когда Поль взял трубку, Лора услышала голос Розы — она плакала и повторяла снова и снова:

— Мистер Оуэн… мистер Оуэн… И она была уверена, что он умер.

— Нет, — сказала Ленни, когда они приехали в госпиталь. — Не умер. Но у него очень сильный удар, и доктор Бергман считает, что ему не выжить. — Она не дала словам сорваться с губ, будто если она произнесет их, это обязательно произойдет.

— Мы можем увидеть его? — спросил Поль. — Мы только заглянем в дверь… Ленин покачала головой:

— Они никому не разрешают входить. Тем более он без сознания, он был в таком состоянии, когда Роза нашла его…

В холле собрались все члены семьи, которые приехали, как только узнали эту новость, а потом, после нескольких часов ожидания, приходили и уходили, принося еду и кофе, пытались читать газеты, тихо разговаривая об Оуэне — как плохо он выглядел в последнее время и что им следовало бы взять его на Кейп-Код в этом году пораньше.

Каждый час доктор Бергман выходил и говорил, что у него нет ничего нового, что он мог бы им сообщить. Но к полуночи состояние Оуэна стабилизировалось.

— Мы не знаем степень поражения, но через день или два узнаем поточнее. Я думаю, всем нужно ехать домой и поспать. Все может продлиться очень долго.

— Я хочу видеть его, — без выражения сказал Феликс.

Ленни дотронулась до его руки:

— Мы придем сюда рано утром. Я уверена, мы сможем тогда повидать его.

— Может быть, — отозвался доктор и на следующее утро действительно разрешил Ленни и Феликсу провести несколько минут рядом с постелью Оуэна. Он, казалось, был опутан трубками и проводами, и Феликс все время повторял:

— Ужасно, ужасно!

Он не мог поверить, что это был его могущественный отец, который лежал, как восковая кукла, со всеми этими свисающими вокруг него приспособлениями. Но отчасти он находился в шоковом состоянии, потому что его захлестнула волна предчувствия, настолько сильная, что он едва мог стоять на ногах. Он давно ожидал смерти своего отца, — любой сын, отцу которого за восемьдесят ждал бы этого. Но шли годы, а Оуэн, казалось, будет жить вечно. До сих пор все видели в нем главу семьи Сэлинджеров и главу системы отелей «Сэлинджер», хотя уже многие годы Феликс был президентом фирмы и отвечал за все, даже когда его отец появлялся в офисе, принимал участие во встречах или собраниях ответственных сотрудников. Но сейчас Оуэн умирал, и Феликс знал об этом, на этот раз знал точно, и эта уверенность выпустила на волю все то, что он так давно ждал, и сдерживать эти чувства было выше его сил.

Он не мог выставлять свои чувства напоказ, должен был разделять горе и страх перед неизбежным со спокойным достоинством, как подобает главе семьи. Но глубоко внутри ожидание росло, давило и становилось все нестерпимее. Ему было пятьдесят пять, и впервые за эти годы над ним не будет нависать тень. Аса станет делать то, что он скажет, не будет никого, кто мог бы оспаривать или отменять его решения. «Сэлинджер-отель инкорпорейтед» наконец-то будет носить его эмблему, и только его. Во всех смыслах этого слова все будет принадлежать ему.

— Феликс, — прервала его мысли Ленни. Держа его за локоть, она выводила его из комнаты, думая, что неизбежная смерть отца испугала и сломила его.

— Я еду в офис, — отрывисто бросил он. — Приеду позже.

Он ушел, почти убежал, прежде чем она успела ответить. Он должен был выбраться из этого длинного коридора, уставленного замысловатым оборудованием, с пациентами в креслах-каталках, с тележками, полными лекарств. В этом медицинском стерильном аду, как зловещие глаза, мелькали телевизионные экраны с движущимися линиями, рисовавшими пики и падения сокращения сердца, и приборы с проводами, которые опутывали пациента, контролируя деятельность его мозга. Феликс всегда был здоров, гордился собой, тем, что был крепок, энергичен, он обладал необыкновенной силой воли и всегда сохранял спокойствие, не терял самообладание, не поддавался ни панике, ни страху. Но когда он шел к машине, он почти бежал. В этот день он позвонил Ленни из офиса и сообщил, что уже не сможет приехать сегодня, слишком многое зависело сейчас от него на работе.

Аса знал, что болезнь Оуэна ничего не изменит в нормальном течении работы отелей, но он тоже остался в офисе: кто-то должен присматривать за Феликсом.

Поэтому бодрствовали женщины. Ленни, жена Асы Кэрол, их дочь Патриция, Барбара Дженсен, Эллисон и Лора, и очень часто приходила Роза. Томас Дженсен был в инспекторской поездке по ряду отелей Сэлинджеров и возвращался в Бостон только на выходные дни, но в другие дни Поль был единственным мужчиной, который находился вместе с женщинами в комнате, где они сидели, приносил кофе, ел вместе с ними в кафетерии, и наконец-то спустя неделю присутствовал при том, как его дядю перевели в отдельную палату. Оуэн не мог говорить, двигать левой рукой и ногой, но он был в сознании и не при смерти.