Мэри любовалась переливавшейся красками – голубым, бирюзовым, зеленым – поверхностью Мексиканского залива; ей в жизни не приходилось видеть ничего красивее.

– Мне все это кажется сном, – с восхищением призналась она бабушке.

– А мне кажется сном, что ты здесь, опять рядом со мной. Я так скучала по тебе.

– И я тоже, Mémère. – К удивлению Мэри, ее ответ, произнесенный почти автоматически, во многом соответствовал действительности. Анна-Мари Сазерак, если только она не находилась в состоянии наркотического забытья, могла быть очень интересной собеседницей. И Мэри любила слушать истории из детства своей матери и бесчисленных кузин, живших или и поныне здравствующих в Новом Орлеане.

К тому же Мэри открыла для себя, что именно бабушка является центром огромного дома на Ройал-стрит. Даже когда она накачивалась наркотиками, дом продолжал жить налаженной жизнью, слуги старались сделать все наилучшим образом, дабы не нарушить ее покой; видимо, они любили свою хозяйку. Стоило Mémère уехать, и все переменилось, в отношениях между слугами появились вражда и соперничество, поэтому, а может быть, просто желая испытать новую хозяйку, они беспрестанно теребили Мэри по разным поводам, требуя от нее каких-то решений, жалуясь друг на друга и выпрашивая особых привилегий для себя. Разговаривая со слугами, Мэри чувствовала себя неловко. Институт рабства вызывал в ней отвращение, и ей едва ли удавалось скрыть это. Поэтому наличие рабов в собственном доме заставляло ее чувствовать себя виноватой.

«Скорей бы уж жара кончилась и бабушка вернулась в город!»

– Мне кажется, дом вам понравится, Mémère. Ремонт почти закончен. Знаете, какого мастера я нашла, чтоб поправить тот золотой лепесток на плафоне…

В долгие безмятежные послеполуденные часы Мэри сидела вместе с бабушкой на открытой морскому ветру широкой террасе, обращенной к заливу; раскачиваясь в креслах-качалках, они читали, разговаривали или просто молчали, думая каждая о своем. Mémère вытребовала это время и террасу для личного уединения.

– Я обожаю своих внуков, – заявила она, – но не все же двадцать четыре часа в сутки.

Мэри вполне понимала причины, побудившие бабушку сделать подобное заявление. У Жюльена и Элеанор было семь детей самого разного возраста, старшему, Полю, было четырнадцать, а младшей, Августе, два. И хотя сама она была всего на три года старше Поля, после утра, проведенного с детьми, Мэри чувствовала себя постаревшей и вымотанной донельзя. Поэтому она с радостью согласилась разделить с бабушкой уединение и покой террасы.

Однажды у них снова зашел разговор о сокровищах шкатулки, и Мэри спросила, не ее ли матери принадлежала перчатка.

– О нет, детка. Пальцы твоей матери были совершенно обычными. Потому-то я и была так потрясена, узнав о твоих, ведь я была уверена, что это фамильное сходство окончилось на моей матери. До меня все Мари имели такие пальцы. Вероятно, именно поэтому первая Марии приехала в Новый Орлеан. Должно быть, она была из бедной семьи и, чтобы выйти замуж, у нее не было приданого. Впрочем, я предпочитаю верить легенде, которая живет в нашем роду, – о том, что она была первой обладательницей длинного мизинца и поэтому ее считали ведьмой. В те времена люди еще верили в них.

«Некоторые верят до сих пор», – подумала Мэри, вспомнив жаркие речи Жанны.

– Значит, Мари Дюкло приехала в Америку. И что же случилось с ней дальше? – потребовала продолжения Мэри. Ей не хотелось вспоминать о Жанне.

– Она вышла замуж за одного из солдат короля, как и подобало обладательнице шкатулки. Женщин присылали из Франции и до «девушек с гробиками», но большинство из них замуж выходить не пожелало. Жизнь женщины в новой колонии была трудной, и, чтобы не обременять себя обязанностями жены и матери, они предпочли заниматься своим старым ремеслом, тем самым, из-за которого во Франции угодили за решетку, – там их и набирали люди короля. Те женщины были проститутками и воровками.

Конечно же, они посмеивались над девушками и их шкатулками. Иногда я думаю, может, кто-нибудь из девушек и не выдержал, присоединился к компании старожилок. Легенда о том умалчивает.

Во всяком случае известно, что Мари Дюкло этой участи избежала. Она вышла замуж за пехотинца, его звали Анри Виландри, и у них родилось четырнадцать детей; однако до совершеннолетия дожили лишь пятеро.

Мэри была поражена.

– Как, она потеряла девятерых? Почему? Это ужасно!

– Это случается во все времена, Мари, и смерть детей всегда трагедия. Они умирают при родах, во время эпидемий, от несчастных случаев и от множества других причин. Та Мари, которая была владелицей твоих перчаток, была третьей по счету, две первые умерли в младенчестве. Нашу Мари звали Жанной-Мари. Она родилась в семьсот тридцать втором году, Новому Орлеану тогда было всего четырнадцать лет.

Тогда площади назывались островами, потому что, когда шел дождь, канавы, окаймляющие их, доверху наполнялись водой, превращая отдельные районы в острова. Через эти канавы были переброшены широкие доски, которые служили мостами, соединяющими их во время наводнений, и улицы с обеих сторон тоже были застланы досками, по которым можно было пройти, не утопая в грязи. Так появились первые тротуары. Тогда все население города, включая детей и рабов, едва ли насчитывало пятьсот человек. Люди знали друг друга гораздо ближе, чем сейчас. Говорят, в те времена не было и сотни домов, да и они по большей части были обыкновенными хижинами.

Однако Пляс д'Арм уже была. И церковь, и монастырь урсулинок. Это они, святые сестры, принесли цивилизацию в Новый Орлеан. Они были сестрами милосердия, учительницами, а самое главное, они верили в будущее Нового Орлеана. Можешь представить, чего стоило в этой грязи, слякоти, отбросах, при дожде и урагане высаживать и растить тутовые деревья. Затем они развели шелковичных червей и научили молодых женщин изготовлять шелк, чтобы из него можно было шить одежду.

Но я отвлеклась. Мы ведь говорили о перчатках Жанны-Мари. Ей было, должно быть, всего десять, когда из Франции прислали нового губернатора. Это был необычайный человек. Звали его маркиз де Водрель. С ним прибыла его жена маркиза и целый штат придворных. Вели они себя так, словно их заляпанный грязью кирпичный дом был настоящим Версалем. Они привезли с собой уйму мебели, серебро, зеркала, ковры, роскошные одежды, парики, косметику и даже пышный экипаж и к нему – четверку белых лошадей. И если было не слишком грязно, маркиза со своей камеристкой разъезжала в нем по улицам, любезно раскланиваясь с жительницами города, которые в это время возились у себя в огородах, пасли скотину или присматривали за детьми, играющими возле домов.

Естественно, что все молодые девушки, не исключая Жанны-Мари, хотели походить вовсе не на своих мамаш, а на маркизу. Мари отнюдь не пришла в восторг от того, что ее папенька, который был солдатом, просватал ее за дубильщика кож. Жиль Шалон был, наверное, неплохой партией. Он считался хорошим мастером, да и спрос на кожу всегда был высок. И его жена не знала бы нужды. Правда, к несчастью, он был кривой – потерял один глаз во время военной кампании против индейцев. Да и запах от него исходил пренеприятнейший.

Тем не менее она вышла за него замуж. И, судя по всему, была ему хорошей женой. Она родила пятерых сыновей и пятерых дочерей. В знак благодарности он, когда кампания против индейцев закончилась, поместил свою дубильню на некотором расстоянии от дома, а ей сшил пару перчаток, в которых не постыдилась бы выйти и сама маркиза.

– Какая замечательная история, Mémère!

– Все женщины в нашем роду по-своему замечательны, Мари. И запомни, что моя бабушка Мари-Элен, та самая, что на портрете в гостиной, была дочерью Жанны-Мари Шалон. Должно быть, ее матушка была безумно счастлива, что дочери удалось достичь еще более высокого положения, чем у самой маркизы де Водрель.

Мэри была поражена. Эта мысль показалась ей совершенно неожиданной. Казалось невероятным, что женщина на портрете могла оказаться не совсем леди.

– Неужели Мари-Элен так гордилась своим высоким положением? И относилась к своим родителям свысока?

Mémère засмеялась:

– Детка моя, как же мало ты пока знаешь о своей семье! Отец Мари-Элен заключил выгодный контракт на поставку кожи для испанской армии в Луизиане. И разумеется, нажил на этом колоссальное состояние, причем без малейших усилий. Он построил огромный дом, в котором живет теперь твой кузен Кристоф. Его отец, Лорен, был мне дядей, а Мари-Элен старшим братом. Он стал правительственным чиновником. Позаботился их отец и о других своих сыновьях и зятьях, все они получили хорошие места. Мэри взмахнула руками:

– Нет, нет, Mémère! Когда вы начинаете сыпать именами кузенов и кузин, у меня все мешается в голове.

– Ты их все выучишь, Мари. Это всего лишь вопрос времени.


– Ну нет, мне никогда не запомнить их имена, – стенала Мэри. По случаю празднования Дня Независимости из города приехал Жюльен, а вместе с ним еще человек семнадцать родственников, кузенов разных степеней родства. С восхищением, граничащим с благоговением, Мэри наблюдала, как Элеанор спокойно разрешала проблемы питания и размещения неожиданных гостей. Вытеснив собственных детей с их законных мест и пустив в ход раскладушки, гамаки и детские кроватки, не забыв о подушках и постельном белье, она сумела устроить так, что в шести спальнях их коттеджа нашлось место для каждого гостя или гостьи, которые вольны были жить сколько угодно.

Жюльен привез с собой все необходимое для фейерверка. И вот стар и млад, вдоволь налакомившись арбузами и полюбовавшись закатом на берегу, с восторгом приветствовали ракеты, которые одна за другой взмывали в темное небо, рассыпаясь на множество разноцветных звезд. Такие же фейерверки устраивались на соседних виллах. Примерно с час все небо в округе пылало огнями.

Мэри вспомнила фейерверк, который видела ровно год назад, и порадовалась тому, что теперь она отмечает Четвертое июля уже не одна, среди незнакомой, выкрикивающей угрозы толпы, а в кругу родных.