– Я с вами! – завопила она и кивнула в сторону Майка, который, смеясь во все горло, размахивал остатками позолоченного стула перед носом четверых парней, а те старались добраться до него.

Когда они вышли на улицу, Мэри трясло. Пэдди снял с себя взятый напрокат фрак и укутал им плечи Мэри.

Но ее трясло не от холода, а от увиденного ею насилия. Больше всего ее напугало то, что никого, похоже, не волновали жестокость и зверство. Все смеялись и улыбались, даже драчуны вроде Майка Келли. И даже женщины, которые уходили оттуда, казалось, относились к побоищу совершенно спокойно. А музыканты продолжали играть, будто разбитые в кровь носы и головы ничем не отличались от танцующих ног.

Мэри задела ногой торчащий из мостовой выступ кирпича. Она заплакала из-за пропавшего впустую вечера. Но Пэдди она сказала, что плачет от боли в пятке.

– У вас кровь идет! – воскликнул Пэдди, когда Мэри повернула ногу, чтобы посмотреть. Он легко поднял ее и понес домой, хотя мерз в одной рубашке.

Мэри не могла перестать плакать. Теперь она плакала не от разочарования и не от боли в ноге. Она плакала оттого, что Пэдди Девлин любит ее, а она любить его не может.

В пансионе Мэри промыла и перебинтовала рану, которая оказалась совсем пустяковой. Она отвечала на расспросы миссис О'Нил, высоко подняв испорченные туфельки и улыбаясь самой лучезарной улыбкой, на которую только была способна.

– Бал был замечательный, – сказала она. – Я слышала выражение «станцевать туфли до дыр», а теперь так оно и вышло. Говорят, это доказательство самого отменного веселья.

Луиза ответила кривоватой улыбкой:

– Скажи это моему братцу. Он-то считает доказательством, когда потом голова трещит три дня. И кулаки сбиты до костей.

В ту ночь Мэри с трудом смогла заснуть. Она пыталась понять людей и жизнь на Ирландском канале. По сравнению с ними она чувствовала себя немощной трусихой. Они все так бурно выражали – и радость, и горе. Еда, питье, веселые потасовки были так безудержны, что она совсем терялась и ощущала себя неполноценной.

«Я здесь чужая и никогда не стану своей».

Она подумала, не это ли имела в виду Луиза, говоря, что Мэри «не нашего поля ягода». Она понимала, что изменить себя не может. И не хочет. Она хотела жить той жизнью, кусочек которой наблюдала в Монфлери. Жизнью упорядоченной и красивой, где галереи благоухают цветами, а лужайки зелены, где за столом сидят улыбающиеся люди с тихими голосами и поднимают хрустальные бокалы под портретами, с которых смотрят лица, похожие на их собственные.

Теперь она месяцами не вспоминала о потерянной шкатулке, которая была ее наследством. Иногда она была почти уверена, что это ей только приснилось.

Но наступали моменты, похожие на этот, когда она самой себе казалась чужой в доме на Эдел-стрит. Она вспоминала шкатулку и убеждала себя, что принадлежит к другому миру – более культурному, рафинированному, цивилизованному. «Я буду жить так, как хочу, – пообещала она себе. – Магазин уже процветает. А если я буду трудиться и дальше, у меня будет все, что я захочу. Ведь работа у меня спорится».

Она стыдилась своей гордыни. Но в то же время гордыня эта приносила ей радость.

Когда наконец пришел сон, Мэри уснула, согнув ладони колечком, так что большой палец касался необычно длинного мизинца, – ладони, которым идеально подошла бы отороченная кружевом перчатка из шкатулки.


За милю с небольшим от нее в изящном старом доме на Ройал-стрит, Селест Сазерак заперла дверь своей комнаты. Потом отворила дверцу бюро и вынула из него старую шкатулку. Дерево сверкало – Селест каждый вечер полировала его. Раскрыв шкатулку, она выложила перед собой на покрытый бархатной скатертью столик сокровища, поставила в центр серебряный подсвечник и зажгла пять свечей. Затем выключила газовый свет и села на скамеечку перед столом. Она принялась протирать шкатулку, мурлыкая разложенным на столе сокровищам песню без слов. Свет свечей падал на старые перчатки.

Глава 38

На другое утро после квартеронского бала, на рассвете, Вальмон Сен-Бревэн выехал из города. Он не спеша направлялся к плантации, доверив лошади самой выбирать путь на скованной инеем дороге. Сам же целиком сосредоточился на мыслях, которые беспорядочно проносились в голове.

Он знал, что эта девушка, Сесиль, достанется ему, если только он захочет взять ее, что бы там ни говорила Мари. А он желал Сесиль. Больше чем какую-либо другую женщину с самого его отъезда из Парижа.

Однако обстоятельства складывались мерзко – девушку не нужно было покорять, ее просто выставили на продажу.

Ему было вполне по средствам купить ее. Приобрести для нее один из домов возле Рэмпарт-стрит, слуг, экипаж, обстановку, одежду, драгоценности. Она могла бы стать самой роскошной, самой ублажаемой содержанкой в городе, и на это ушла бы лишь мизерная часть его средств.

Он живо представил себе удовольствие, которое получит, потакая ее прихотям, сидя напротив нее за маленьким столиком, – она с обнаженными плечами, шею украшает изумрудное колье… изысканный обед с лучшими винами…

За все уплачено. Словно она скаковая лошадь или батрак на плантации. В высшей степени прекрасное создание – и рабыня, несмотря на все бумаги, свидетельствующие о том, что она свободна.

«Но она сама выбрала такую жизнь, – возражал себе Вэл. – С ее красотой она могла бы выйти замуж за любого из сотен мужчин. Ей не обязательно предлагать себя в любовницы белому. Не обязательно являться на бал квартеронок».

Но он знал, что лжет сам себе. Сесиль была дочерью содержанки. Она была незаконнорожденной по определению. Да, это весьма родовитая незаконность, но очевидная для всех, словно левая перевязь на фамильном гербе. А это означало, что она не может вступить в брак с богатым цветным мужчиной, способным поддерживать тот образ жизни, к которому она привыкла. У свободных цветных было собственное светское общество, с не менее жесткими классовыми и фамильными различиями, чем в белом обществе.

Вероятно, Вальмон знал о жизни этой особенной части населения Нового Орлеана больше, чем любой другой белый. Мари Лаво писала ему о ней, подрастая, осознавая свое место в этом мире, задумываясь о писаных и неписаных законах, которые управляли этим миром.

Он был не в состоянии ответить на ее невинные вопросы о тех особых проблемах, которые касались жизни цветных в стране белых. О том, что эти люди могут быть скорее белыми, чем черными, по цвету кожи, но не по закону. Что по закону они свободны, но фактически нет. Свободные цветные мужчины и женщины могли владеть собственностью и сдавать ее в аренду белым; они могли открыть дело и обслуживать белых клиентов; могли подать на белого в суд и выиграть процесс. Но они не могли вступать в брак с белыми или нанимать их на службу. Более того, при появлении в публичном месте женщины должны были носить тиньоны, как рабыни. И свободную цветную женщину могли арестовать за «плохое поведение» по заявлению белой женщины, если та могла предоставить двух свидетелей. Наказанием была публичная порка.

Свободный цветной мужчина был лишен самого важного права, какое только мог иметь мужчина, – права защитить свою честь. Он не мог вызвать белого на дуэль. Хотя лучшим и самым известным учителем фехтования в Новом Орлеане был Бастиль Крокер, свободный цветной, который давал уроки юношам из самых знатных креольских семей.

Свободные цветные были частью Нового Орлеана с самого основания города. Когда принадлежавший французам остров Санто-Доминго охватило восстание рабов, тысячи богатых цветных бежали с острова, ища убежища во франкоязычном Новом Орлеане. До появления американцев они составляли почти половину населения Нового Орлеана, не считая рабов. Они владели третью всей собственности, включая плантации с сотнями рабов; у них были свои ложи в опере, непосредственно над ложами высшего креольского общества; они обучали детей в особых частных школах, причем мальчики получали дальнейшее образование во Франции. Среди них были поэты и бездельники, врачи и пьяницы, игроки и филантропы, богатые и бедные, святые и грешники – все, чем располагало и прочее человечество. Включая и предубеждение против ребенка, рожденного вне брака и не признанного отцом – незаконнорожденного.

Сесиль Дюлак не могла выйти замуж за мужчину, равного себе по образованию, культуре, воспитанию. С самого рождения она была обречена стать содержанкой.

Вальмон знал все это и внушал себе, что если Сесиль на роду написано стать содержанкой белого, то этим белым вполне может быть он, Вальмон Сен-Бревэн. Он будет лелеять ее и с большим пониманием относиться к сложности ее положения, нежели любой другой на его месте. И с ним ей будет лучше, чем с какой-нибудь скандальной скотиной вроде того торговца хлопком.

И все же… все же… Вэл никогда не навязывал себя женщине, никогда не бывал близок с женщиной, не жаждавшей его объятий. Для простого удовлетворения плоти он всегда ходил к наилучшим шлюхам. Что же до любви, то он признавал лишь любовь обоюдную. Не обязательно ту, которую воспевают поэты. Он не был убежден, что любовь, о которой они пишут, существует где-либо, кроме стихов.

Он мог любить Сесиль – в соответствии со своим пониманием любви. Мог быть неравнодушным к ее чувствам, ее благополучию, ее счастью. Ему нужен был кто-то, кого он мог бы оберегать и любить.

Но он хотел, чтобы и она была неравнодушна к нему, любила его. Однако оснований предполагать в Сесиль нечто подобное не было. И очевидно, не будет.

Она будет верна ему, внимательна к его запросам и желаниям, будет умело вести дом, который он ей купит. У него будет милый уголок, куда он сможет приходить, когда вздумается, где ему подадут ту еду и напитки, которые он предпочитает, где его будет ждать красивая и послушная любовница. Она очень скоро научится доставлять ему удовольствие в постели. Хотя она и девственница, мать несомненно научила ее, как ублажать мужчину.