За время перерыва Мэри попробовала сойтись с кем-нибудь поближе. Миссис О'Нил приготовила ей судок с обедом, таким же сытным, как и для постояльцев-мужчин. Для девушки с сидячей работой еды было слишком много, и Мэри предложила товаркам разделить с ней трапезу. Через тридцать секунд судок был пуст, и ей самой ничего не досталось. Женщины ели с жадностью, глядя на Мэри неприязненно, ненавидя ее за молодость, за новое платье, за роскошный обед. По ее виду было не сказать, что ей так уж нужна работа, а для каждой из них конверт с еженедельным жалованием был единственным источником существования.

– Чего она тут вообще делает? – Мэри услышала, как этот вопрос Мари Третья задала Мари Второй. – С ее-то нарядом и разговором, как у светской дамы. Поди, воображает себя герцогиней, которая вышивает гобелены для собственного замка.

Эта враждебность вызвала ярость Мэри. А благодаря ярости ей удалось сохранить место. После обеда она работала, как безошибочный, не знающий устали автомат. Она внушила себе, что должна быть такой же холодной и бесчувственной, как эти женщины, отвергшие ее дружбу. К концу дня мадемуазель Аннет перенесла свое внимание на более перспективную жертву, что вызвало у Мэри не очень благородное чувство торжества и облегчения.

Вечером она еле притащилась домой. Так она еще никогда в жизни не уставала. От долгих часов напряженного сидения на табуретке у нее болел каждый мускул. И на сердце было тяжело – умерли все ее надежды на интересную и приятную работу на первом рабочем месте.

– Замечательно, – ответила она с неубедительной претензией на веселость, когда ее спросили, как прошел ее первый рабочий день.

– Замечательно, – неизменно отвечала она и каждый последующий вечер, измотанная до полусмерти. Один мучительный день сменялся другим, тело и разум Мэри онемели до того, что она даже не ощущала, насколько ей мерзко.

Это ощущение как молнией поразило ее в конце недели, в субботу, когда ее положение несколько улучшилось. Ей поручили весьма сложную вышивку, яркий цветной рисунок шелком, изображающий крохотную колибри, пристроившуюся на цветке мака. Вышивка должна была украсить карман передника одной дамы, увлеченной садоводством.

Мэри очень нравилось наблюдать, как под ее ловкими пальцами обретают форму крылышки, лепестки, листочки. Все треволнения душной мастерской отступили, и она целиком сосредоточилась на работе, которая была для нее не столько работой, сколько удовольствием. Вот такой работы она ждала. Она не замечала сердитых взглядов Мари Второй, которая была самой искусной и высокооплачиваемой мастерицей и специализировалась на вышивке.

Когда работа была закончена, мадемуазель Аннет не смогла найти ничего, достойного критики. Мэри улыбнулась – впервые за всю эту неделю.

– Заверните и доставьте по назначению, – резко сказала Аннет. На улице было холодно и шел дождь.

Аннет немало огорчилась бы, узнав, как обрадовали Мэри морозный воздух и улицы, покрытые слякотью.

Лишь по возвращении с этой долгой прогулки Мэри почувствовала, что приподнятое настроение покинуло ее, а сердце преисполнилось отчаянием. Она не могла больше находиться в этой вонючей комнате, среди враждебно настроенных женщин. «Ненавижу эту работу», – призналась она себе.

Но выбора у нее не было. «Хорошо хоть, неделя почти закончилась, – подумала Мэри. – Еще час я могу все это вынести».

Ухватившись за ручку двери так, словно это была крапива, она нырнула в тяжелый, нездоровый воздух мастерской.

И обнаружила, что за время ее отсутствия кто-то испортил ее ножницы и булавки. Кончики были отломаны.

Она возмущенно пожаловалась мадемуазель Аннет, которая в ответ обругала ее за халатность и нахальство, а потом с довольным блеском в глазах извлекла из кармана записную книжку.

Когда Мэри села в вагончик конки, направляясь домой, она раскрыла небольшой коричневый конверт и высыпала свой недельный заработок на подол. Пять долларов и сорок семь центов. Раньше ей казалось, что в этот момент она испытает радость, сопутствующую успешно выполненному делу. Но она чувствовала лишь усталость.


– Луиза, можно тебя на минуточку? Луиза махнула рукой, приглашая Мэри войти, пока она допоет начатую гамму.

– Приляг на кровать, Мэри. Ты выглядишь просто ужасно.

– Я страшно устала. Хотела спросить, как это у тебя получается. Ты каждый день ходишь на работу, и у тебя еще хватает сил заниматься дома. Ты никогда не устаешь?

– Еще как устаю! Играть на фортепьяно в школе танцев этого старого мошенника мистера Бэссингтона – такая мука! Но за это я получаю деньги и могу платить за уроки вокала и билеты в оперу, так что я довольна. Больше всего на свете я хочу стать оперной певицей и готова вынести все, лишь бы добиться этого. Не хочешь пойти со мной сегодня? В опере когда-нибудь была?

Мэри массировала исколотые, сведенные судорогой пальцы.

– Да, я была в опере, – сказала она. – Теперь мне кажется, это было очень давно.

– Что с тобой? Руки болят? Ой, да у тебя все пальцы исколоты. Попрошу-ка я у вдовы квасцов. Будешь окунать кончики пальцев в раствор, и кожа станет крепче… Господи, Мэри, какие у тебя странные пальцы. Дай-ка взглянуть… – Луиза взяла руку Мэри и стала рассматривать необычное строение ладони. – Если бы у меня были такие пальцы, я стала бы лучшей пианисткой в мире. Это из-за таких пальцев ты шьешь лучше других?

Мэри посмотрела на собственные ладони. Откровенное любопытство Луизы ее не смущало. Казалось, прошло сто лет с той поры, когда она стыдливо прятала свои пальцы от посторонних взглядов. Какой же она была молодой! Молодой и глупой.

– Может, они и помогают мне шить, – сказала она. Это была интересная мысль. Хорошо бы ее пальцы оказались годны не только на то, чтобы служить отправной точкой грез о несуществующей семье, в которой у всех женщин такие пальцы. Слезы ручьем хлынули у нее из глаз.

– Мэри, все не так уж плохо! – Луиза обняла Мэри за плечи и принялась качать ее, как ребенка. – Поначалу всегда бывает трудно. Потом привыкнешь, вот увидишь.

– Ничего у меня не выйдет, – сказала Мэри потухшим голосом. – Вот, посмотри. – Она достала из кармана коричневый конверт и протянула его Луизе.

На нем она сделала подсчет карандашом. Ничего радостного в этом подсчете не было:


Пансион – 3.00

Обеды навынос – 1.00

Конка – 1.80

____________________

Итого – 5.80


– Это мое недельное жалование, Луиза. Здесь пять долларов сорок семь центов.

– Что ж, Мэри, могу сказать только, что ты еще совсем дурочка. Ты же не грузчик, которому надо таскать на плечах ящики. Зачем тебе обед навынос? Лично я всегда обедаю чашечкой кофе и какой-нибудь мелочью у уличного торговца. Это стоит примерно пять центов. К тому же тебе полезнее ходить пешком, чем ездить на конке. Ты же целый день сидишь взаперти в своей мастерской. Тебе надо только немножко получиться вести дела, вот и все. Теперь пошли. Умойся. Сегодня я угощаю тебя оперой, но для этого нам надо поторопиться, а то опоздаем. Поужинаем, когда вернемся. По запаху чувствую, что у нас сегодня красная фасоль с рисом. Опять! Третий раз за неделю.

– А мне нравится фасоль с рисом.

– Ну и хорошо. Определенно, чего-чего, а этого нам достанется досыта.

К началу спектакля Луиза с Мэри опоздали. На лестнице, карабкаясь на самый верхний ярус, они слышали приглушенные звуки музыки. Губы Луизы беззвучно двигались, вторя хору. Она улыбнулась Мэри.

– «Севильский цирюльник», – прошептала она. – Я всю оперу знаю наизусть, даже партию баса. Мистер Бэссингтон подарил мне на день рождения ноты и либретто.

Для Мэри музыка была волшебным средством забыться, уйти от забот и усталости. До антракта она потеряла ощущение того, кто она и где находится. Затем люстры осветили ложи, бывшие своего рода сценой в миниатюре, и те спектакли, которые в них происходили. Мэри увидела Жанну и Берту Куртенэ, принимавших гостей в своей ложе, и почти не могла поверить, что всего несколько недель назад была там, внизу, рядом с ними. Тогда, сидя в ложе, она даже не заметила галерку. Но теперь, сидя на галерке, было просто невозможно не замечать лож.

Как невозможно было и перестать искать взглядом знакомые лица, и противостоять нахлынувшей волне счастья, когда среди кавалеров в ложе Куртенэ, поднимающих бокалы за здравие Жанны, она не увидела Вальмона Сен-Бревэна. Это означало, что помолвка все-таки не состоялась.


Музыка оркестра, возглавляющего парад, сильно отличалась от музыки в опере. И тем не менее она была по-своему столь же волнующей. Она не поглотила Мэри, не унесла прочь от этого мира, но наполнила ритмами и радостью, превратила ее в неотъемлемую часть окружающей толпы. Ее ноги приплясывали сами собой, а ладони хлопали в такт другим ладоням.

– Мне так хорошо! – крикнула она Пэдди Девлину. Когда парад двинулся дальше, Мэри и Пэдди медленно пошли вместе со всеми по Джексон-стрит к береговому валу. Впереди них люди останавливались, собираясь вокруг дерева с облетевшими листьями.

– Что там? – спросила Мэри.

Пэдди вытянул шею и привстал на цыпочки.

– А, – сказал он, вернувшись в исходное положение, – извещение о смерти. Пойдем, Мэри, поглядим. – Он локтями проложил им путь через толпу.

Прибитый к дереву листок с черной каймой извещал, что Майкл Фрэнсис Коркоран отошел в лучший из миров в субботу, двадцать четвертого ноября. Прощание с покойным состоится в доме на Джозефин-стрит, напротив сиротского приюта для мальчиков. Пэдди попросил Мэри прочесть извещение вслух.

– Допился, значит, наш Фрэнк Коркоран, – сказала худощавая пожилая женщина. – Говорила я, что к тому идет. – В голосе ее звучало удовлетворение.

– Хорошие поминки будут, – сказал какой-то мужчина. – Надо бы поторопиться. – И он стал поспешно проталкиваться сквозь толпу мимо Пэдди и Мэри.

– Куда он так спешит? – сказала довольная собой старуха. – Кейт Коркоран еще, поди, окорок не дожарила. Времени полно.