Пока Микаэла говорила, выражение лица Вэла менялось. Сначала черты его застыли, потом нахмурились. Теперь на лице его лежала сардоническая усмешка.

– Ай-яй-яй, баронесса, – произнес он. – Кто бы мог подумать, что именно ты начнешь поучать меня и призывать следовать общепринятому? Да я бы умер от тоски или, хуже того, обрек себя на жизнь, в которой каждая минута кажется неделей, до того она тосклива. Мне неинтересно, что именно говорят люди, лишь бы это говорили за моей спиной. В противном случае мне предстоит очередная опостылевшая дуэль.

Микаэла пожала плечами. Потом засмеялась:

– Я не могу на тебя сердиться, Вальмон. И больше не стану стараться исправить тебя. Продолжай в том же духе, самый очаровательный повеса в этой и любой другой стране. А теперь, к сожалению, я должна тебя покинуть. Мне надо писать письма. Но ты непременно оставайся, если только у тебя нет других дел. Скоро придут Альфред с Гастоном, они будут очень рады тебя видеть.

– Мне пора, Микаэла. На плантации варят сахар, и мне не хотелось бы отлучаться. Если бы мне не надо было украшать склепы с сонмом моих родственников, меня сегодня вообще не было бы в городе. Но я рад, что зашел. Побыть с тобой – это как эликсир бодрости… Я вернусь во вторник, через четыре дня, чтобы быть на премьере в опере. Ты с сыновьями разделишь со мной ложу?

Баронесса засмеялась глубоким грудным смехом:

– Боюсь, милый, это положит конец всем сплетням. Женщина, у которой бурный роман, не станет на встречу с любовником брать с собой сыновей. Я сама абонировала ложу. Мы должны очень холодно и официально раскланяться друг с другом и поспешно отвести глаза. Это подтвердит все подозрения. Я надену кучу драгоценностей и ярко, à la Parisienne,[17] накрашу лицо. Может быть, я позволю себе одну изобличающую жеманную улыбочку, как только увижу тебя… Я буду безмерно рада. А теперь иди. У меня дела.


Вэл вышел на середину широкой площади и, обернувшись, посмотрел на квартал Микаэлы. Она утверждала, что вкладывает в него деньги и время лишь потому, что ей надо чем-нибудь занять себя в этой ссылке, а также потому, что она рассчитывает получить приличный доход. Но Вэл полагал, что на то имелись более веские причины, в которых она не призналась бы даже доброму другу.

Строение было великолепно – ряд из шестнадцати примыкающих друг к другу кирпичных домиков, занимающий весь квартал. Повтор высоких окон, труб и дверей напоминал устойчивый ритм, который соблюдался на всех трех уровнях и подчеркивался чугунными колоннами, поддерживающими два литых чугунных балкона. Строение венчалось тремя равно отстоящими друг от друга фронтонами с расположенными по центру восьмиугольными окнами. Здание походило на претворенную в архитектуру музыку. Чугунные решетки задавали легкий контрапункт к крепкому кирпичу и граниту. Вальмон был уверен, что эти прекрасные чугунные узоры и есть тайная причина возвращения Микаэлы в Новый Орлеан и ее одержимости, стремления к совершенству во всем, что касалось застройки. В центре каждого сооружения была витая монограмма «АП». Альмонестер-Понтальба. Она повторялась вновь и вновь. Дань памяти отца, строителя более монументальной части площади. И победное состязание с ним. Когда будет закончено второе здание, след, оставленный Микаэлой Альмонестер в облике города, будет заметнее, чем след ее отца. Пусть она женщина, но ее свершения не менее велики, чем свершения мужчины, даже столь выдающегося, как ее отец.

«И неудивительно, – подумал Вэл, – что она так яростно порицала Жорж Санд. Склонность к мужской одежде и мужским повадкам превращает независимость женщины в клоунаду, над которой можно лишь смеяться. Тогда так Микаэла заплатила за свою независимость пулями в груди и искалеченной рукой».

И в то же время Вэл не забывал, что Аврора дала ему опыт, за который он ей будет вечно благодарен. Какая восхитительная женщина – и в постели, и вне ее. Она приводила его в ярость и воздействовала на его духовное формирование. И, как он опасался, отвратила от обыкновенных женщин. Уж слишком те готовы капитулировать, слишком стремятся во всем соглашаться с мнением мужчины, подчиниться ему. В них нет ни духа состязания, ни захватывающей игры, ни остроумия.

«Микаэла права, – печально подумал он. – Будь она на десять лет моложе, как радостно было бы убедить ее остаться в Новом Орлеане». Ему не хватало ощущения влюбленности или хотя бы игры во влюбленность.

Мимо него прошла молодая девушка в сопровождении темнокожей горничной, с грозным взором оберегающей свое сокровище. Темные глаза девушки встретились с взглядом Вэла, и она тут же робко опустила взор, глядя на тропку под своими хорошенькими ножками. У нее была белоснежная кожа и осиная талия. «Бог мой, до чего же хороши креолки! – подумал Вэл. – En garde, mon ami,[18] а то окажешься на коленях, прося руки, этой мягкой, беленькой ручки. Так что поосторожней».

Он энергично зашагал по направлению к молу и катеру, который доставит его на плантацию. Резкий ветер разбрасывал по пустынной площади сухие листья, и Вэл ссутулился под его порывами. Он остро и болезненно ощущал свое одиночество.

Глава 21

Четыре дня перед дебютом Жанны были самыми беспокойными на памяти Мэри и самой Жанны. Дни текли быстро, и ни одна минута не пропадала даром.

С первыми лучами солнца Миранда приносила кофе им в комнату. Они его выпивали, пока одевались. Потом они с Бертой и кухаркой шли на рынок купить продуктов на день.

Рынок размещался в длинном, крытом черепицей пассаже и являл собой бурное смешение звуков, запахов, цветов. Продавцы громко нахваливали достоинства своих товаров, привлекая внимание покупателей. Яркоперые птицы в клетках пронзительно кричали, и в их криках чудились волнение и страх. Связанные куры, гуси, утки, козы, телята добавляли к этому шуму свое кудахтание, шипение, крякание и блеяние. Со всех сторон оживленно торговались и спорили. Золотоискатели, направляющиеся в Калифорнию, изучали кирки и палатки, ворча от баснословных цен. Матросы стоящих в гавани пароходов громко переговаривались на десятках языков. Заунывные песни грузчиков доносились с противоположной стороны берегового вала, привнося в сумятицу звуков музыкальный фон.

Запах жареных кофейных зерен и свежего кофе пронизывал воздух, смешиваясь с пряным ароматом специй, длинных связок перца, чеснока, трав, лука. В свою очередь, аромат связанных пучками цветов и листьев невольно выделялся среди въедливых испарений горячего растительного масла, дыма от горящих углей и густого сладкого запаха булочек и пышек, присыпанных сахарной пудрой.

Большинство торговцев составляли негритянки и мулатки. Их накрахмаленные тиньоны были синими, красными, желтыми, зелеными, оранжевыми, лиловыми, с полосками и завитками всех мыслимых оттенков. Пирамиды лимонов, апельсинов, слив, а также инжир, ананасы, кокосы, гуавы и гранаты служили подтверждением, что в Новый Орлеан приходят торговые суда со всех концов света. Груды дичи сверкали переливающимися перьями, похожими на драгоценные камни. Разнообразнейшая рыба поблескивала чешуей в выложенных листьями корзинках. Прозрачным перламутром отливали горы креветок; в лоханках, наполненных водой, сновали и дрались яркие речные раки и крабы. Ящики, полные чего-то похожего на зазубренные камни, штабелями стояли возле стола, за которым трое улыбающихся негров размахивали ножами и вскрывали камни, выставляя на всеобщее обозрение восхитительных опаловых устриц.

У входов на рынок закутанные в одеяла индейцы сидели на корточках возле тыквенных бутылей с филе – толченым лавровым листом, незаменимой составной частью густого гумбо, которое ежедневно появлялось на столах креолов. Тут же какая-то женщина накладывала кипящее гумбо в глубокие тарелки для желающих перекусить. Соседствующие с рынком улицы были забиты тачками, корзинками и шестами, с которых свисала старая одежда, шляпы, швабры, зонтики, шали, башмаки, посуда, кухонная утварь, всевозможные стеклянные и прочие побрякушки.

Пока Мэри и Жанна вертели головами по сторонам, ошеломленные таким изобилием, Берта и ее кухарка выбирали нужное и складывали покупки в корзины, которые несли девушки. «Ланьяпп», – говорил каждый продавец, когда Берта платила за отобранный товар, и давал ей вместе со сдачей небольшой ланьяпп – придачу к покупке: цветок, кулечек с травами, конфету. Таков был новоорлеанский обычай. Берта каждый раз долго и старательно благодарила продавцов, а затем тащила девушек дальше. Она гоняла их целое утро, заставляя почти бежать за собой по Шартр-стрит, ныряла в одну лавочку за другой, внимательно разглядывая предлагаемые там сокровища, иногда выбирая особенно приглянувшийся отрез шелка или атласа, изделие из серебра или инкрустацию – что-то для гардероба Жанны, что-то для обновления убранства дома. Здесь ланьяппы были более экзотическими, заморскими. Магазины напоминали пещеру Аладдина, где водилось добро со всего света. Каждая страна вносила свой вклад в коммерцию портового города.

Послеполуденные часы не отличались такой суетой, но для Мэри они были не менее необычны и интересны. Она работала над платьем, которое дала ей Жанна, подгоняя его по своей фигуре и окантовывая квадратный вырез вышивкой с цветочным узором. За шитьем она сидела на балконе с ажурной решеткой, слушая исполненную бурного энтузиазма болтовню Жанны о походах по магазинам и о предстоящем великом событии – ее первом выходе в свет. Иногда голос Жанны заглушали уличные шумы, тогда она замолкала и вместе с Мэри слушала песни уличных торговцев.

С шеи торговца кукурузной мукой свисал медный рожок на красном шнурке. На каждом перекрестке торговец останавливался, подносил рожок к губам и дул в него, призывая ко всеобщему вниманию, и лишь затем призывно распевал: «Кукурузная мука – берите, свежая пока!»

Продавцу вафель музыкальным инструментом служил металлический треугольник. Он непрерывно стучал в него, аккомпанируя заунывной песне, состоящей из одного слова: «Ва-а-фли». В блестящей жестяной коробочке, притороченной к спине коробейника, лежали тоненькие сладкие вафли.