По крайней мере, для настоящего мужчины.

Как бы то ни было, поездка оказалась поучительной не только в этом смысле. Когда она глядела на горы, то казалась себе совсем маленькой. Она поняла, что всегда носила с собой лупу оценщика, которая мешала разглядеть лес за деревьями, и в результате первая же нависавшая ветка выбила ее из седла. Поддельная лошадь не могла изменить ничью жизнь, разве что ее собственную и тех, кто вращался в ее узком мирке.

Она сделалась в буквальном смысле слова одержимой «Деспардс», не думала ни о чем другом. А если ты теряешь связь с реальным миром, для тебя все кончено.

А ведь отец говорил ей об этом. Он был широким и щедрым человеком, любил людей, любил общаться. Застенчивость она унаследовала от матери, которую всегда приводила в ужас мысль о большом обществе. Все последнее время Кейт делала над собой огромные усилия, но все равно предпочитала обеды в узком кругу, со старыми друзьями. Хотя сейчас она с беспощадной ясностью осознала, что настоящих друзей у нее никогда не было. После предательства отца она поставила барьер между собой и людьми, и пробиться через него было трудно. Только дважды в жизни она допускала мужчин в свой внутренний мир, и оба раза эти отношения не приносили ей ничего, кроме разочарования. С девушками из колледжа она дружила, пока они учились, потом они перестали видеться, или, как с чувством вины поняла сейчас Кейт, она сама не искала с ними встреч. До сих пор в ее жизни главное место занимал Ролло, которого она наделила чертами выдающейся личности, почти гиганта. Но теперь, глядя на него с высоты Скалистых гор, она видела, что и он вряд ли значительнее других.

Что такое есть в этом воздухе, с интересом думала она, что заставляет человека так ясно видеть? Но что бы это ни было, она испытывала облегчение и благодарность. Впервые ей казалось, что Судьба приняла ее сторону в Игре Жизни.


Блэз и сам толком не понимал, что заставило его сесть на первый же самолет в Денвер вместо того, чтобы лететь в Йоханнесбург. Но как только за его женой закрылась дверь, и он вернулся в спальню, увидел смятую постель, почувствовал одуряющий запах секса и духов Доминик и вспомнил, что большую часть из тех десяти часов, которые они провели вместе, они занимались так называемой любовью, только в их случае любовь не имела к этому никакого отношения. И что-то внутри его восстало. Это был секс — жадный, грубый, животный секс, опустошивший его и оставивший чувство раздражения. Вдруг ему захотелось свежего воздуха и открытого пространства.

Он позвонил в транспортное отделение Корпорации и выяснил, что из Ньюарка вылетает грузовой самолет, который доставит его в Денвер к шести утра. Потом он встал под душ и принялся яростно тереться губкой, словно желая смыть с себя даже воспоминание о Доминик, а когда оделся, на нем были джинсы, фланелевая рубашка и старая летная куртка, привезенная еще из Вьетнама. В этой одежде он чувствовал себя совсем другим человеком. Порой ему этого хотелось, и этому настроению всегда сопутствовало желание вернуться в Колорадо.

Он не стал звонить Герцогине — она любила приятные сюрпризы.

Самолет приземлился в Денвере в 6.05. Там Блэз пересел на вертолет и полетел в Аспен, чтобы забрать почту для ранчо. Когда он летел над горнолыжными трассами, чистыми и белыми после ночного снегопада, ему пришла в голову блестящая идея. Снег был великолепен — нигде в мире нет такого снега, как в Скалистых горах, которые огромным барьером отгораживают материк от штормов, идущих с западного побережья. С вертолета было видно, что условия для спуска идеальны: , лыжи будут рассекать снег, не встречая сильного сопротивления, и в то же время не увязать в глубоких местах.

— Что это на тебя нашло? — спросил Уолт Верной, наблюдая, как Блэз переодевается в лыжный костюм, который он только что приобрел в его магазине.

— Мне вдруг смертельно захотелось прокатиться, — признался Блэз.

— Должно быть, ты малость обалдел от своего Нью-Йорка и всех этих мест, по которым мотаешься.

— Точно. Именно так я себя и чувствую.

— Ну, снегу сейчас навалом, так что катайся где хочешь.

— Думаю попробовать спуститься с Аспена.

У Уолта поднялись брови.

— Дружище, а ты помнишь, что время бежит и никто из нас не молодеет?

Но Блэзу было просто необходимо дать выход физической силе, направить ее на что-то другое, а не на женское тело. Хотелось скорости и риска, вдохновения и очищения, которые ему всегда давали лыжи, хотелось ощущать, как в лицо дует ветер, слышать, как шуршит снег под лыжами, когда несешься по склону со скоростью шестьдесят миль в час. Слезая с подъемника, он увидел, что не первый на горе — там уже появилось несколько одержимых лыжников, которые хотели воспользоваться преимуществом раннего часа. Он набрал полную грудь воздуха и почувствовал, как кровь быстрее потекла по жилам. Я застоялся, подумал он, надо выбираться сюда чаще. Он проверил крепления, поудобнее взял под мышки палки и оценил взглядом склон, казавшийся не таким уж крутым из-за большой длины. Внизу трасса становилась более пологой и расширялась на уровне долины, поросшей соснами.

— Первым хотите? — раздался за его спиной звонкий женский голос. Девушка оказалась юной блондинкой и явно не могла понять, что делает такой, с ее точки зрения, немолодой человек на почти вертикальном склоне в две с половиной тысячи футов длиной.

— Прошу, — произнес Блэз, давая ей дорогу.

Она еще раз окинула его удивленным взглядом, пожала плечами и движением, которое, казалось, не стоило ей ни малейшего усилия, оттолкнулась левой лыжей.

Правая сомкнулась с ней, как смыкаются лезвия ножниц, и девушка устремилась вниз. Он с наслаждением набрал в легкие воздуха и ринулся вслед за ней. Она была настоящим асом и выделывала крутые виражи, оставлявшие в снегу легкий, как прикосновение пера, след, который он повторял почти с предельной точностью. Он чувствовал, как растворяются в полете душа и тело. Какая-то часть сознания контролировала движение, в то время как другая наслаждалась красотой, пьянящим воздухом, белизной снега, ароматом сосен. И все это время бедра и колени работали в безупречной слаженности. Девушка все еще была впереди, он видел, как она на миг обернулась, а потом зажала палки под мышками и сильнее согнула колени.

«Дурочка несчастная!» — Мелькнуло у него в голове, но она оказалась неуязвимой в своем мастерстве и в конце вертикали развернулась по безупречной параллели, и в лицо ему презрительно полетела снежная пыль. Девушка оперлась на палки, разглядывая его с откровенным интересом, и проговорила:

— Ничего не скажешь, кататься вы умеете. Профессионал?

— Да, но не в лыжах, — ответил Блэз.

— Хотите еще разок?

— Извините, в другой раз. Нет времени.

Она пожала плечами.

— Вечно мне не везет. — И направилась к подъемнику.

В половине девятого вертолет закружился над ранчо, постепенно снижая высоту, и Блэз счастливо вздохнул.

Он снова был дома.

Родился он в Париже и жил во Франции до девяти лет, когда погибли его мать и очередной отчим. Но Блэз считал себя американцем, несмотря на то, что отец у него был француз. Он стал тем, чем был, благодаря бабке, которая искоренила в нем европейский дух и сделала его истинным сыном американского Запада. Даже сейчас вид долины наполнял его гордостью и успокаивал. Он поездил по всему свету, два года провел во Вьетнаме, но долина Ревущего Потока оставалась для него самым красивым местом в мире. Несмотря на то, что он провел бессонную ночь, несмотря на знакомую боль в паху, саднящие следы женских ногтей на спине, он по-детски улыбался, представляя себе лицо Агаты. Она никогда не стеснялась в выражениях, и это качество Блэз полюбил с того момента, когда он, испуганный девятилетний мальчуган, только что потерявший мать, увидел ее впервые. Он посмотрел на пожилую даму в неописуемом драгоценном уборе, на ее орлиный профиль, и решил, что перед ним королева.

И думал так до тех пор, пока не узнал, что она герцогиня.

— Мальчик, ты знаешь, кто я такая? — спросила она, склонившись над ним.

— Bien sur. Вы моя grandmere Americainenote 3.

— Говори по-английски, когда обращаешься ко мне.

— Хорошо, бабушка.

— Мне наплевать, что тебе говорила твоя мать, и наплевать на то, что отец твой был французом. Чандлеры американцы, слышишь? — Она обошла вокруг него, с отвращением разглядывая его европейскую одежду и прическу. — Первым делом ты у нас станешь похож на американца. Верхом ездишь?

— Да, бабушка.

— Но пари держу, что не так, как у нас на Западе.

Небось катаешься на этаком плоском кусочке кожи, величиной с тарелку. Мы научим тебя ездить как положено.

Тебе известно, что такое Дикий Запад?

— Да. Это место, где живут ковбои и индейцы.

— Верно. Вот это Минни, она индианка. — Она устремила на него пронзительный взгляд черных глаз. — Я тоже. И ты. Ты на одну восьмую индеец.

Он вытаращил глаза от восторга и замирающим голосом спросил:

— А какого племени?

— Шошонов.

Он снова и снова в упоении повторял про себя это слово. Он почти индеец! Шошон!

А раньше ему говорили, что его американская бабушка просто невежественная дикарка. Он привык к содроганию в голосе матери, когда она о ней упоминала. Теперь он понял: мать стыдилась того, что в ее жилах течет индейская кровь. А он никак не мог понять почему. Ему очень понравилась бабушка. Она была, по его мнению, настоящей дамой, герцогиней. С тех пор он всегда думал о ней как о герцогине и не называл по-другому. И вскоре французское детство было забыто.

Блэз почти никогда не виделся ни со своей сводной сестрой, которую считал глупой и жадной, ни со сводным братом, о котором было известно, что тот просто дурачок.

Однако бабка всегда блюла их интересы — потому что в жилах этих людей текла ее кровь, хотя они навещали ее, только когда им нужны были деньги. Никто из многочисленных знакомых его сводного брата и не подозревал, что бабка у него наполовину индианка, «полукровка», как они бы выразились. Отец его сводной сестры, аргентинец, помешанный на чистоте своей испанской крови, словно начисто забыл то обстоятельство, что, в сущности, некоторые из его предков были такими же индейцами, как и бабка его жены. А Блэз гордился тем, что он индеец, настоящий американец, потомок тех, кто встречал «Мэйфлауер» на берегу.