Дарья Плещеева - Наследница трех клинков

– Поедем домой, матушка Авдотья Тимофеевна, – сказала девушка. – Поедем, право! Я бы с утра на службу побежала, а тут – я и не знаю, где храм Божий…

Княгиня подумала, что после возвращения Катеньки Авдотье будет не до Наташи, и положила себе посоветоваться с Ириной Петровной – забрать ли девушку к себе, приискать ли ей жениха и поскорее отдать замуж. Наташа сообразительна – отчего бы и не держать такую в компаньонках? Лишь бы не чересчур сообразительна…

Проводив любезную подругу до крыльца, она пошла к себе в спальню – не парадную, а другую, в которой все было устроено и красиво, и разумно, а главное – имелась потайная витая лесенка, очень полезная для некоторых дел. Там Ирина Петровна уже приготовила все необходимое – поднос с заедками, вино и бокалы на прикроватном столике, мужской шлафрок.

Сердечный друг, с которым сегодня обменялись тайным знаком, сидел в кресле, читал книжку – Вольтерова «Кандида» в русском перекладе; читал и посмеивался. На то книга и была куплена, чтобы вволю повеселиться, – княгиня не верила, что русские борзописцы сумеют перевести французский роман складно и без глупостей. Сама она знала французский отменно, сердечный друг – не хуже, и амурные их свидания были совершенно парижские – русская речь звучала редко и более для смеха.

Он повернулся, увидел любовницу и встал.

Княгиня улыбалась – он нравился ей безумно. Десять лет разницы в возрасте ее не смущали – ей сорок два, и где сказано, что непременно нужно сходиться с ровесником? Ровесники, поди, уже маются подагрой и еле таскают толстое брюхо – как покойный супруг. А она стройна, легка, и грудь у нее совершенно девичья, хотя родила троих.

– Дени, друг мой, – сказала она. – Прости, никак не могла отвязаться от госпожи Егуновой. Чем ближе час встречи с дочкой – тем она сумасброднее.

– Лизетта, друг мой, – отвечал он, – ты платишь за свое доброе сердце. Ведь лишь с тобой она советуется об этом странном деле.

– О да, другим она не доверяет. Когда живешь уединенно, поневоле становишься боязливой и недоверчивой…

Больше княгиня не произнесла ни слова.

Он совершенно не был похож на преображенца Громова – он вызывал совсем иные чувства, этот Дени (звать его по-русски Денисом она не желала). Он был воплощенным желанием тела – а Громов, высокий и статный, тела словно бы не имел вовсе, по крайней мере, для княгини. Если бы выбор сделала ее душа – то, несомненно, в пользу преображенца. Но выбор был доверен телу…

Эрика удобно устроилась в дормезе – Михаэль-Мишка, поместившись туда с ней, сразу же достал теплое меховое одеяло и по-немецки упросил ее лечь. Она, помня, чью роль играет, сперва не понимала, и лишь когда он догадался, уже в полном отчаянии, запеть по-русски «баю-баюшки-баю» и изобразить спящее дитя с ладошками под щекой, соблаговолила послушаться.

Каждый удар конских копыт о сухую дорогу означал – ненавистный барон фон Опперман дальше еще на два шага… на четыре… на шесть…

А церковь, в которой повенчают с Валентином, все ближе, ближе, ближе!

Эрика невольно улыбнулась – все-таки она добилась своего, она едет к жениху! Пусть в одной рубахе с чужого плеча, пусть под чужим именем – но едет. Все это – мелочи по сравнению с ненавистным бароном. И вот сидит напротив, завернувшись в плащ, замечательный человек по имени Михаэль, который будет о ней заботиться до самой российской столицы. Замечательный – потому что и пальцем к ней не прикоснулся, хотя она далеко не уродина. Много ли найдется мужчин, которые наедине с прехорошенькой восемнадцатилетней девицей не совершат покушения, тем более что девица – малость не в своем рассудке и ничего не разболтает?

Теперь главное было – молчать, молчать и еще раз молчать. Скрывать рассудок, показывать видимость бессловесного и безмозглого существа.

Добельн проехали, не останавливаясь, а в Митаву прибыли утром.

Эрика в конце концов задремала и даже видела какие-то невнятные сны. Проснулась она от прикосновения, открыла глаза – и едва не спросила:

– О мой Бог, где это я?

Ее разбудил Михаэль-Мишка. И сделал это очень разумно – прямо перед носом Эрика увидела большой пумперникель, чуть ли не на полфунта, и это был хороший пумперникель – ароматный и бугрящийся от замешанных в тесто лесных орехов.

Она приподнялась на локте. Михаэль-Мишка сразу убрал гостинец подальше. Тогда Эрика села, кутаясь в одеяло. Михаэль-Мишка встал и отступил к дверце дормеза, держа пумперникель перед собой. Эрика догадалась – это он пытался выманить подопечную из кареты без лишнего шума.

Балуясь, она попыталась выхватить из его руки лакомство, но Михаэль-Мишка был ловок. Дразня Эрику гостинчиком, он что-то крикнул по-русски, и дверца экипажа отворилась.

Внизу стоял его молчаливый спутник, чьей фамилии Эрика еще не запомнила. Михаэль-Мишка соскочил к нему и опять помахал пумперникелем. Эрика, одной рукой придерживая на груди одеяло, другой ухватилась за стенку дормеза и поставила на ступеньку босую ногу. Тут же она взлетела в воздух и опустилась наземь, не успев даже вскрикнуть – это спутник Михаэля-Мишки легко извлек ее из кареты.

Было теплое августовское утро, тем более радостное для Эрики, что она душой уже была со своим Валентином.

Дормез, на котором ее привезли, был благоразумно остановлен не у главного входа корчмы, а возле ворот конюшни, которая составляла с корчмой одно здание – крыша у них была общая.

Михаэль-Мишка дал наконец Эрике пумперникель и куда-то отправил своего спутника. Эрика грызла гостинец и оглядывалась по сторонам. Ей доводилось бывать в Митаве, но корчму она видела впервые. Нелепо останавливаться в корчме, имея богатую родню, да и сестра вышла замуж за господина, которому принадлежал хороший дом с садом на берегу Курляндской Аа.

Молчаливый господин привел женщину средних лет, одетую на немецкий лад, и эта женщина ласково, как с ребенком, заговорила с Эрикой, предлагая ей пойти в комнату, где много лакомств. Она принесла новые пантуфли – женские, но немалого размера, – и сама надела их на босые ноги. Эрика вспомнила, что ей полагается невнятно бормотать, и произнесла несколько слов из французского учебника, но так, что их бы ни один француз не опознал.

Комната, где ее кормили завтраком, была наверху. Женщина (Михаэль-Мишка звал ее фрау Гертой и разговаривал с ней на дурном немецком) пыталась кормить Эрику пшенной кашей с ложки, как дитя, но тут уж девушка не выдержала, ложку отняла и поела сама. Потом она бросила ложку на пол и засмеялась. Дядюшка фон Гаккельн одобрил бы это театральное зрелище.

– Она не безнадежна, – сказал по-немецки Михаэль-Мишка. – И у нее веселый нрав. Сейчас, фрау, попытайтесь надеть на нее платье. Иначе придется везти в одной рубахе, а это вызовет лишние вопросы. Вы развеселите ее, поиграйте с лентами, наденьте ее чепец сперва на свою голову. Она же – как обезьянка, она захочет вас передразнить.

Эрика едва сдержалась – обезьянка, надо же! Сам он, этот белобрысый наглец, – орангутан с острова Борнео!

Как всякая образованная девица на выданье, Эрика хорошо знала географию и могла найти в атласе не только Борнео, но и Мадагаскар, и Камчатку. Более того – она знала, где расположены Тобаго, Тринидад и Гамбия. Да и как не знать, если остров Тобаго чуть ли не тридцать лет назывался Новой Курляндией. Как не знать, если твой родной прадед по материнской линии плавал в тех краях на своем фрегате «Артемида»…

Историю Курляндии Эрика не по книжкам учила – эта история жила в семейных преданиях, о ней свидетельствовали портреты и фамильные драгоценности в ларцах с мудреными замками. Другое дело – что к одна тысяча семьсот семьдесят первому году от Рождества Христова Курляндия растеряла былое влияние и былую славу, стала странным государством, из коего умудрился сбежать его собственный законный герцог Петер Бирон и управлял им из-за границы.

Платье, которое приготовили для Эрики, было довольно скромным, желудевого цвета и с розовой отделкой, всего лишь с двумя нижними юбками, но она и такому была рада – не ехать же до самого Санкт-Петербурга в ночной сорочке. Другое дело – переодеться так, чтобы добрая женщина, которую приставили к путешественнице, не заметила под сорочкой пояса с ножом и кошельком. Эрика не позволила к себе прикоснуться, замахала на фрау Герту руками, забормотала невнятное (это были французские неправильные глаголы), а потом подошла к стулу, на котором висело платье, села на пол и стала играть со складками.

Михаэль-Мишка и фрау Герта переглянулись.

– Ну, Бог с ней, пусть привыкнет… хотя нам надо спешить, – сказал Михаэль-Мишка. – Не было бы погони…

Эрику это обстоятельство тоже беспокоило. Родители наверняка послали к старшей сестрице, послали к любезному дядюшке, к прочей родне. Пока вернутся гонцы, пока все окончательно поймут, что невеста сбежала, пожалуй, наступит полдень. Михаэль прав, надо поспешить.

Эрика стала примерять новый чепчик, надевая его вкривь и вкось, потом изучила шнуровку платья. Ее возня была с виду нетороплива, но подгонять девицу с разумом грудного младенца – нелепость, и Михаэль-Мишка пошел прочь. Фрау Герта села к окну с рукоделием, изредка поглядывая на Эрику.

Выждав немного, Эрика накинула на себя платье прямо поверх сорочки и наотрез отказалась снимать. Юбками она решила пренебречь. Когда фрау Герта попыталась стащить с нее платье, Эрика оскалилась и зарычала. Пришлось отступиться.

– Едем, – сказал, войдя, Михаэль-Мишка и показал новый пумперникель, такой же большой и блестящий. – Иди сюда, обезьянка моя, иди сюда… будь умницей, обезьянка, и получишь много таких пряников…

Эрика попыталась отнять лакомство, но Михаэль-Мишка поднял пумперникель над головой и отступал к дверям. Его надо было проучить – и Эрика, порядочная кокетка, сообразила, что тут нужно сделать. Без всякого смущения она подошла к своему похитителю, обняла его рукой за шею, а другой – ухватилась за крепкое запястье. Михаэль-Мишка от неожиданности опустил руку – и лишился пумперникеля. Эрика выхватила гостинец с настоящей обезьяньей ловкостью.