– Нет, это ты ума лишился! Когда девица знать тебя не желает, домогаться ее подлыми средствами – низость! Теперь я знаю – ты и третьего дня тут побывал!

– Я же внятно тебе сказал – ездил в Царское Село за телескопом, потому что господин Эйлер…

– Ты сюда своего слепого астронома не приплетай! Царское Село близко, дорога отменная, а ты весь вечер пропадал!

Эрика бросилась к князю на шею с криком:

– Ради Бога, ваше сиятельство, ради Бога! Я же просила, я умоляла!..

– Вот теперь я вас понял, – ответил ей князь. – Так вы любите меня?

– Да, люблю, я с первой встречи вас полюбила!

– А этот господин пытался вас склонить к непотребству, угрожая, что выдаст вашему злодею Менцендорфу?

Громов онемел.

– Вы не должны были спускаться! Я сама бы все уладила, – отвечала Эрика. – Вам это ни к чему, я не могла допустить!.. Все бы уладилось!..

При этом она прямо-таки повисла на князе.

– Тут недоразумение, – едва выговорил Громов. – Не думаешь же ты, что я, бывши столько времени твоим другом…

– Другом? – князь от близости любимой женщины утратил всякое соображение и понимал одно: нужно явить себя неслыханным героем, прямо-таки фаворитом Орловым, одолевшим бунт и чуму. – Не друг ты мне! Все говорили, один я, дурак, не верил! Что ты ко мне липнешь из-за титула и денег!

– Что?.. – спросил Громов.

– Из-за денег! Что ты – подлипала, за мой счет нажиться хочешь! Весь полк смеется! С чего бы такая дружба?! А ты – подлипала! – князь, распалившись, отстранил Эрику, и она не возражала.

– За это зовут к полю! – перебил Громов.

– Так я того и добиваюсь! Биться не на жизнь а на смерть! Чтобы ты полк своей подлостью позорил? Да я своей рукой тебя заколю!

Князь выкрикивал обидные слова, а Эрика стояла, прислонясь к стене, и улыбалась. Она добилась своего – и лучше бы эти двое закололи друг друга, а она скрылась, зная, что уже никто ее не выдаст.

Ссорились гвардейцы по-русски, и Эрика слов не поняла, а если бы поняла – еще более бы порадовалась: за «подлипалу» благородный человек мог и на тот свет отправить без угрызений совести.

– Если зал открыт, можно драться там, – сказал Громов, повернулся и сбежал с лестницы.

– Ваша любовь будет мне наградой! – воскликнул князь, еще раз поцеловал Эрику и впрыприжку понесся следом.

Она побежала за дуэлянтами, очень беспокоясь, что они не захотят биться в потемках и отложат это дело до утра, у нее же как раз был припасен свечной огарок.

Когда она вошла в зал, они уже стояли с обнаженными шпагами. Тьма им не была помехой, к тому же, окна глядели на Невский, а там еще горели фонари.

– Князь, скажите, что это было неудачной шуткой, – потребовал Громов. Но повадка и интонация старшего только разозлили юного дуэлянта.

– Из-за меньших оскорблений убивали! – отвечал он. – Ан гард, господин подлипала!

Шпаги скрестились.

Громов бился, разумеется, лучше князя и до поры отбивал наскоки. Князь выкрикивал слова, которых Эрика не понимала – и хорошо, что не понимала.

– Ну, с меня довольно! – крикнул Громов и, видимо, перешел бы к красивой и смертельной атаке, но тут зал осветился сверху.

– Выйти из меры! – раздался властный приказ.

На хорах стоял капитан Спавенто с фонарем.

И в эту же минуту в зал вошел Арист с обнаженной рапирой – длинным фламбержем, которым можно не только заколоть, но и наставить порядочных синяков.

– Давно мы за вами наблюдаем, господа, – сказал Арист, разумеется, по-русски. – И имеем полное право знать, что за интриги плетутся на лестнице возле жилья капитана Спавенто! Видно было, к чему дело идет! Хотите знать, кто вас столкнул лбами, как двух молодых козлов?

– Но оскорбление… – начал Громов.

– Молчите! Я думал, вы умнее! – Арист встал так, чтобы при необходимости разнять бойцов.

Эрика огляделась – она стояла в темном углу, почти незаметная, а вот капитан Спавенто наверху был отлично виден. Он кому-то передал фонарь, перелез через балюстраду, повис на руках и ловко соскочил. Тут же у него в руках оказался фламберж, подхваченный со стола.

Стало ясно, что сейчас дуэлянтов начнут мирить – и, чего доброго, помирят. А в разговоре они много чего могут сообщить…

Эрика выскользнула из зала, единым духом взбежала наверх и спряталась за дверь. Сердце колотилось, а в голове было одно – злость. Все шло, как по маслу! Все было прекрасно! Они схватились драться! Громов был оскорблен до глубины души! Громов просто обязан был убить князя, и убил бы, непременно убил бы! Если бы не эти подлые фехтмейстеры со своими длинными рапирами! Какой дьявол их принес?!?

И тот, третий, разглядеть которого в темноте было невозможно…

Эрика еще несколько раз помянула всех чертей, которых для таких случаев приберегал покойный Эбенгард фон Гаккельн, и ей немного полегчало. Она прокралась вдоль стены, прислушалась, приоткрыла заветную дверь – и через минуту была уже в квартире.

Сейчас нужно было пробраться в маленькую комнатку, где ей полагалось спать сном невинного младенца. Время позднее – все, пожалуй, уже в постелях…

Оказалось – один человек не спит. Это был Нечаев. Он сидел за столом и молча пил. Что-то, видать, стряслось.

Эрика вспомнила, что ведь и в нем, отменном фехтовальщике, видела мстителя. Так, может, еще не все потеряно?

Она тихонько подкралась и обняла его за плечи – дуре все позволено.

– Плохи мои дела, обезьянка, – сказал Мишка, сажая Эрику к себе на колени. – Совсем плохи. Ее увезли – и теперь она уж никогда тут не появится. Все я, дурак, проворонил… а ведь я люблю ее, обезьянка…

– Мишка, ты хороший, – не поняв ни единого слова, ответила Эрика и погладила взъерошенные белокурые волосы.

– Хороший-то хороший… Наваждение, обезьянка, сущее наваждение! Ведь сколько у меня бабьего сословия перебывало! Только что с арапкой не спал! А турчанка пленная была… Ни с кем так не получалось, чтобы два сердца в лад бились… а с ней… хоть бы поцелуй один, обезьянка…

Эрика обняла его и прижалась – точно от этого могло стать легче.

На столе горела сальная свеча и отражалась в темном стекле бутылки. Казалось, будто ничего хорошего в мире больше не осталось – один мрак да этот жалкий огонек.

– Ничего, Мишка, – сказала Эрика. – С Божьей помощью… Этим словам ее научила Анетта.

– Ишь ты, обезьянка… Умнеешь с каждым днем… А как же молиться, чтобы опять Господь привел встретиться? Я ведь и имени-то не знаю… знаю, что волосики золотые, не как твои, светлее… Я, обезьянка, сперва думал – хорошо бы такую любовницу завести. Молодая, богатая, стан – как у богини Дианы. А потом… потом понял, что другой мне не надо…

Эрика видела, что Мишка пьян. Но это ей было безразлично – хотелось хоть к кому-то прижаться, хотелось хоть чьей-то ласки. Она знала, что Мишка лишнего себе не позволит, а сама вот позволяла себе лишнее – гладила его и даже положила его бедовую голову себе на грудь. Обоим не повезло – могли же они хоть так утешить друг друга?

Но Мишка всего лишь тосковал о несбыточном, а Эрика понемногу собиралась с силами. Положение скверное – как бы фехтмейстеры не сообразили, кто устроил этот поединок, и не отправились бы прямо сейчас наверх – разбираться. Догадаться нетрудно – как бы они прямо сейчас не вломились. Значит, нужно при первой возможности запереть дверь… как только Мишка с горя ляжет спать…

Потом – могли ли они в потемках разглядеть женщину, что мелькнула и пропала?

Эрика решила, что вряд ли, но на всякий случай нужно переодеться в другое платье и опять заплести косу. Маша с Федосьей не понимали, для чего Анетта делает дуре прически, смеялись – ну пусть порадуются…

Тут дверь с лестницы все же отворилась. На пороге стоял человек с фонарем. За ним – еще какие-то люди, но не фехтмейстеры и не Громов с князем.

– Вы кто, господа? – спихивая с колен Эрику, спросил Мишка и встал. – Чего вам тут нужно в такое время?

– Мы за тобой, Нечаев, и за дурой, – отвечал человек. – Лучше не брыкайся.

Мишка схватился за шпажный эфес. Эрика, поняв, что стряслась беда, закричала. Ей ответили Маша и Федосья, отозвалась и Анетта.

Но что могли поделать Мишка и четыре женщины против команды полицейских?

Анетта не сразу выскочила из маленькой комнатки – сама не поняла, что удержало. Закричала Эрика, рухнул стул, кто-то хриплым голосом выкрикивал команды: не выпускай, тащи, вяжи!

И Анетта от страха едва не лишилась рассудка. Ее поймают, свезут в полицейскую часть, заставят назвать имя… а что, если родня уже ищет ее по всей столице и во всех частях оставляет явочные: пропала-де особа шестнадцати лет, приметы такие-то?..

Менее всего она хотела попасть в дом к Ворониным. Если раньше ей казалось, что там – приют всеобщей любви и доверия, то теперь особняк на Аглицкой перспективе представлялся ей местом отсутствия любви, и как иначе назвать дом, жители которого хотят лишить жизни грудное дитя?

Она забилась в угол за кроватью, опустилась на корточки, съежилась и закрыла глаза – так казалось надежнее и безопаснее. В комнатку заскочила Маша, за ней – огромный мужчина в черном кафтане, схватил ее за руку и поволок вон. Маша, рухнув на колени, вцепилась зубами в его кисть, он закричал, дал ей оплеуху.

Мирок, бывший Анеттиным пристанищем, рушился на глазах. Больше в мире не оставалось ничего, ничего…

Губы сами шептали беззвучную молитву, звали на помощь Богородицу.

Машу выволокли. В распахнутую дверь Анетта увидела, как вяжут Нечаева, как выносят завернутую в ту самую огромную шубу Эрику. А ее – не замечали!

Точно ли? Может быть, оставляли напоследок, когда всех прочих уведут и унесут?

– Беги, – шепнула Богородица. – Туфли скинь и беги…