При себе у французов были шпаги с дорогими эфесами, модные табакерки, пальцы усажены были перстнями, пряжки башмаков – превосходной работы. Фрелон был в лиловом бархатном кафтане, на котором сверкали широкие полосы галуна, Фурье – в темно-голубом. Оба кавалера не посрамили бы самую богатую гостиную.

– Забавно будет, если мы наряжались и причесывались понапрасну, – сказал Фурье.

– Не забавно, а отвратительно, – поправил Фрелон.

– У тебя опять желудок недоволен?

– И желудок тоже… – Фрелон достал из кармана небольшую зрительную трубку, с какой обыкновенно старики ходят в театр, и стал ее регулировать, чтобы на расстоянии в полсотни сажен опознать Фомина. Солнце в России имело прескверные повадки – день в начале зимы был, пожалуй, часа на два короче такого же дня в Париже. Да еще столичная мгла не позволяла разглядеть человеческое лицо в десяти шагах.

Фрелон из-за кожаной оконной занавески обводил окуляром трубки окрестности. Вдруг он протянул ее Фурье:

– Погляди-ка, товарищ. Тебе это рыло не знакомо?

– Знакомо, – отвечал Фурье, приникнув к трубке. – Это наш приятель Воротынский. Его Нечаев к Фомину прислал. Не иначе, с запиской.

– Хорошо бы эту записку у него взять…

– Погоди, – удержал Фрелона Фурье. – Полно прохожих. Лучше мы ее заберем у Фомина, когда он ее получит.

– А если он с ней опять потащится домой?

– Не должен. Он слишком засиделся дома. И я даже подозреваю, в чем дело.

– Я тоже.

Оба разом тихо засмеялись.

Они имели в виду: Фомин после неудачного венчания сообразил, кто прислал выследивших его сыщиков, и просто боится показаться на глаза своей немолодой любовнице.

Следить из экипажа им было удобно – сухо, сырой ветер не портит настроение, ноги укрыты овчиной. А вот Воротынскому было тяжко. Он не знал, когда Фомин выйдет из Коллегии иностранных дел, слишком близко к ней подходить боялся, а следить издали в потемках, в тусклом свете от плохо освещенных окон и фонарей, уж такое сомнительное удовольствие!

Под шубой у Воротынского был нож – почтенный немецкий охотничий нож, такой самое толстое брюхо прошибет и, если рука крепка, выйдет, пожалуй, со спины.

Этот нож был уже немолод, порядком сточен, и его кончик сделался как шило. Именно это шило и навело Воротынского на мудрую мысль.

Фомин вышел из присутственного места, имея похвальное намерение наконец-то провести вечер в хорошем обществе. Он выбрал дом, где не опасался встретить княгиню Темрюкову-Черкасскую, и поделил вечер надвое: сперва вкусно поесть в Гейденрейхском трактире, потом взять извозчика и поехать к Соболевским, там три девицы на выданье, там женихов привечают и после домашнего концерта оставляют ужинать.

Он постоял немного, пропуская цепочку экипажей, и именно это оказалось на руку Воротынскому – тот подбежал и встал вплотную, словно собрался целоваться с Фоминым.

– Здорово, приятель, – сказал ему удивленный Фомин. – Что стряслось?

– То стряслось, что ты меня обманул, – ответил Воротынский. – Мы твою девку и всю ее свиту кормим-поим, и все за свой счет. Надоело. Коли не можешь заплатить, то скажи, кто ее родители, мы с них деньги возьмем.

– Так ты ж сам видел, как оно все обернулось, – еще не чуя беды, сердито брякнул Фомин. – Кабы не те сукины дети, я б уже с дурой повенчался и младенца ей смастерил.

– И с дурой да всем ее семейством в Москву укатил рожать! А нам тут – лапу сосать! – Воротынский ловким движением заправил нож под полу фоминской шубы. – Чуешь? Кто ее родители?

– Ты спятил! Посреди Исакиевской?..

– Да хоть посреди Невского. Родители – кто?

– Да ты послушай, дурья твоя голова…

– До смерти не убью и на ногах устоишь. Да только ни один доктор тебя не вылечит, понял, мазурик? А соврешь – все равно отыщу, и тут уж пойдешь червей кормить.

– Караул! – закричал Фомин, двумя руками отпихивая Воротынского.

Фрелон с Фурье наблюдали эту картину: Фрелон в зрительную трубку, Фурье – так.

– Мне это не нравится, – сказал Фрелон. – Похоже, у них там нешуточная ссора. Знаешь, когда мужчины так прижимаются друг к дружке?

– Когда у одного в руке стилет, – сразу ответил Фурье. – Вот такой…

И дважды хлопнул себя по бедру – там, под длинной полой камзола, был пристегнут именно стилет, без злодейских намерений, а на всякий случай. Точно так же, не собираясь никого убивать, прицепил свой стилет и Фрелон.

– Не может быть, чтобы его прислал Нечаев…

– Если бы Нечаев захотел убрать из дела лишнего посредника – то ведь не посреди улицы…

– Нет, это было бы слишком глупо… если Нечаев – посредник между Бротаром и Фоминым…

– Это из-за девицы, – догадался Фурье. – Если мы хотим уследить за этой интригой, нужно выручить Фомина. Даже если этот пьяный дурак его надолго уложит в постель – веревочка оборвется…

Фрелон трижды стукнул в переднюю стенку экипажа, что означало: вперед!

Но на крик Фомина уже выскочили невесть откуда люди, уже оказались рядом, уже схватили сзади Воротынского. Один, командовавший ими, стоял на свету, у фонаря, и Фрелон из окна экипажа увидел его лицо.

Фурье потянулся, чтобы двумя ударами велеть кучеру натянуть поводья, но Фрелон ударил его по руке.

Им следовало проехать мимо и исчезнуть за каким-нибудь поворотом. Ибо в командире тех людей, что пришли на помощь Фомину, Фрелон узнал маленького и шустрого человечка, того самого, что руководил сыщиками, испортившими Фомину всю свадьбу.

Это было не просто странно, а очень подозрительно. Выходит, не ревнивая дама послала целую команду выслеживать неверного любовника? Но кто же тогда?

Неизвестно, до чего бы додумался Фрелон, если бы дверца экипажа вдруг не отворилась. Фурье, уже не наблюдавший за дракой, шарахнулся.

Воротынский сумел-таки вырваться и единственное свое спасение чаял в проезжающем экипаже. Ему чудом удалось вскочить на подножку, он рухнул вовнутрь – одни ноги остались торчать снаружи. Изумленный Фрелон трижды стукнул кучеру, а Фурье, опомнившись, втащил Воротынского.

– Пропал я… – по-русски сказал Воротынский.

Эти два слова французам были известны.

– Придите в себя, – ответил ему по-русски же Фрелон. – Мы друзья. Я Бурдон.

– Бурдон?

– Мы с товарищем моим спасли вас во время неудачного венчания, – уже по-французски продолжал Фрелон. – Какой дьявол погнал вас драться с господином Фоминым?

– Господин Фомин сущая каналья! – по-французски воскликнул Воротынский. – Он не платит денег! Мы извели на его девку все, что у нас было! Он врет нам…

– Вы хотели кулаками выбить из него деньги? Возле самой Коллегии? – удивился Фурье.

– Я хотел узнать у него, кто родители девицы. Тогда бы я сам отвел ее к родителям и получил награждение.

– Как причудливо перепутались две интриги, – пробормотал Фрелон. – Я буду говорить медленно, чтобы вы все поняли. Итак – единственные деньги, на которые мог бы рассчитывать Фомин, – это деньги родителей его невесты?

– Да, сударь.

– Больше ему негде взять? У него нет богатых друзей, которые могли бы ссудить ему сколько потребно?

Воротынский задумался.

– Богатые друзья у него есть, – не очень уверенно сказал он. – Это даже непонятно – отчего он не хочет одолжить денег, чтобы дать мне и Нечаеву.

– Может быть, он уже получал от этих господ какие-то суммы? – предположил Фрелон.

– Может, и получил. Нечаев вечно затевает черт знает что, связывается черт знает с кем, – пожаловался Воротынский. – И как я, старый дурак?.. Как позволил уговорить себя?.. Дурак, да и только!

– У кого господин Фомин мог взять деньги – столько денег, что брать еще просто неприлично?

– Да у господина Панина – у кого ж еще! Панин ему протежирует.

Фрелон и Фурье в сумраке кареты переглянулись и разом присвистнули.

Графа Панина и Нечаев поминал, да еще как – словно лучшего приятеля. Оказывается, нужно было придать его хвастливым словам значение…

Выйти на этого человека, доказать его участие в афере с фальшивыми ассигнациями – о, после такого подвига Фрелон и Фурье могли рассчитывать на блистательные награды!

Граф Никита Иванович Панин был «первоприсутствующим» в Коллегии иностранных дел, попросту говоря – возглавлял ее. Это был неудобный для государыни человек – она постоянно помнила, что он желал видеть ее разве что опекуншей при малолетнем наследнике, пока Павел Петрович не вырастет настолько, чтобы короноваться. Удалить его от двора государыня опасалась – его влияние было слишком велико. Видимо, она была бы рада узнать, что сей царедворец блистательно опозорился.

А уж как бы этому обрадовался христианнейший король французский и вместе с ним – весь «королевский секрет»! Именно Панин по приказу императрицы Екатерины и следуя ее указаниям, подготовил план «Северного аккорда». Этот аккорд из шести нот составляли Россия, Пруссия, Польша, Англия, Швеция и Дания. Он замышлялся в противовес союзу Франции, Австрии, Испании и Турции.

Такой поворот дела о фальшивых ассигнациях был бы для Франции сущим праздником.

– А откуда вы знаете про Панина, господин Воротынский? – спросил Фурье, который в прошлые свои приключения с Коллегией иностранных дел про такую дружбу не слыхал.

– Сам Фомин, черт бы его побрал, рассказывал, что искал для господина Панина важные бумаги касательно каких-то дел с Данией и очень ему угодил. С того и пошло.

Это примерно соответствовало сведениям о Панине.

– А рассказал он вам об этом, когда вы с господином Нечаевым встретились с ним, чтобы сговориться о похищении курляндской дурочки?

– Да, именно так… – тут Воротынский насторожился. – А теперь позвольте и мне спросить, господа французы, какое вам дело до Фомина?