– Как вы скучны со своей религией, сударыня!

Но восторг Эрики несколько затуманился – и впрямь, Господь бы такой встречи не послал. Так чья же это работа, кто позаботился?

Кто бы ни позаботился, а это – ответ на беззвучные мольбы, решила она, и поучено именно то, что необходимо. Теперь она знает убийцу в лицо, может с ним встречаться. И, кажется, нашла даже шпагу, что пронзит его сердце.

Глядя на преображенцев, Эрика явственно видела: оба они простодушны, честны и доверчивы. И в ловушку пойдут охотно, не сомневаясь ни в едином слове красивой девушки. Черкасский – тот, сдается, просто глуп! Бывают же убийцы-дураки? А Громов… Громов не способен кого-то заподозрить во лжи, это у него на лбу написано…

Не такой смерти Эрика желала князю Черкасскому, не мгновенной – в том, что Громов попадет прямо в сердце, она не сомневалась, красавец-преображенец казался ей человеком, который за что ни возьмется – все сделает безупречно. Ей бы хотелось, чтобы он умирал долго и от заражения крови, от антонова огня, как бедный Валентин.

А потом… потом можно вознаградить гвардейца за услугу…

Она не собиралась с Громовым под венец! Если бы ей сказали, что она в глубине души желает этого, она бы возмутилась – а как же верность убитому жениху, обязательная для благородной девицы верность хотя бы в течение года? Нарушать срок траура она не собиралась – ибо сама установила этот траур для души. Венчание с загадочным женихом – дело иное, оно – часть интриги, оно – фундамент для мести, и тут уж пришлось бы делать все необходимое, замкнув на запор душу вместе с заключенным в ней трауром (так Эрика это себе представляла).

Но и того жениха она со счетов не списывала. Только с его помощью она могла стать богатой наследницей – а деньги понадобятся! Хотя бы для того, чтобы помочь подпоручику Громову в случае, если он тяжело ранит князя Темрюкова-Черкасского. А если ранит легко – деньги дадут возможность завершить месть. И вообще нищенское житье чуть ли не на чердаке научило Эрику уму-разуму. Она хотела вернуться к прежней своей жизни, к роскоши не вызывающей, но необходимой. Она не могла более обходиться двумя платьями!

Услышав, что нужно раздобыть письменные принадлежности, Анетта растерялась. Она не видела предлога, чтобы попросить их у Нечаева. Несколько книжек для себя, в том числе молитвослов, она получила, приклад для рукоделия – тоже. А просьба о пере, чернилах и бумаге могла вызвать у Нечаева всякие странные подозрения.

У Эрики опять испортилось настроение. Ей было просто необходимо написать несколько записок! Без них план мести летел в тартарары. Она срывала злость на Маше и Федосье – кидалась в них туфлями. И странная радость владела ею – хорошо все-таки, когда тебя считают безнадежной дурой! Можно хоть котелок с кашей прислуге на голову надеть – и это будет принято с покорностью, наказания не воспоследует.

Когда Мишка после фехтовальных экзерсисов явился наконец, очень довольный учебными схватками, ему пожаловались на дуру.

– Что ж ты, обезьянка? – спросил он участливо. – Тебя обидели? Ну-ка, пойдем, посидим, и ты мне пожалишься…

Анетта осталась с ними – и правильно сделала. Потому что Мишка, попытавшись обнять дуру, получил удар по руке, но сразу придумал другой способ утешить ее.

– Ну-ка, Аннушка, принеси уголек из печи!

Этим угольком он нарисовал на стене лошадку.

Эрика невольно улыбнулась – если бы не хвост, ввек бы не узнала животное. Тут ее осенило, она забрала у Мишки уголек и дала Анетте. Анеттина лошадка была уже более похожа на копытное животное. А главное – Эрике удалось передать подружке свою мысль.

– Вы бы, сударь, принесли нам бумаги, карандашей, красок, перьев с чернилами, – сказала Анетта. – Видите, ей это нравится. Я бы рисовала и тем ее утешала. Катенька, голубушка, вот лошадка!

– Лошадка, – повторила Эрика.

– С картинками она, может, скорее заговорит.

– Хорошо, на это баловство у меня денег хватит… – и Мишка насупился.

Господин Фишер и Арист уже заказали в типографии сотню листков с объявлением будущих ассо. На видном месте была картинка, скопированная с английской афишки: кавалер и дама наставили клинки друг на дружку. И внизу большими буквами по-французски – о поединке с мадемуазель Фортуной, господ зрителей просят записываться и делать ставки. Но ассо – через три дня, а в кармане – блоха на аркане да вошь на веревочке. Надобно же и в цирюльню сходить, загнуть букли, и свежую рубаху раздобыть, и купить наконец свои собственные фехтовальные туфли из мягкой кожи. А сукин сын Фомин не дает о себе знать! С перепугу, должно быть…

Анетта подмигнула Эрике – сладилось! И обе одновременно посмотрели на Мишку: Анетта – испуганно, не заметил ли тайного знака, а Эрика – с тревогой, не понимая, отчего он вдруг загрустил.

Нечаев ей нравился своим легким и незлобивым нравом. Да и лицом был хорош. Именно что нравился – любить этого человека она бы не могла… впрочем, если бы представить себе сон, в котором они наедине и нет никаких воспоминаний, то она, пожалуй, позволила бы поцеловать себя в губы… Его улыбка, которая сперва казалась ей лягушачьей, уже стала привычной, отчего бы и не позволить этим мужским губам кое-что лишнее? Во сне, во сне!

Получив письменные принадлежности, Эрика стала сочинять первое послание князю Черкасскому, и это был тяжкий труд: она хотела встретиться с князем наедине, но так, чтобы он ничего не заподозрил и не позволил себе лишнего. Само приглашение к такой встрече – уже чересчур увесистый намек. А Эрике требовалось несколько таких свиданий для того, чтобы потом нанести решающий удар.

Она уже не хотела сама тыкать в князя охотничьим ножом. Собственная безопасность стоила того, чтобы на несколько дней отсрочить наказание.

Наконец две записки были изготовлены. Осталось дождаться того вечера, в который Эрика собиралась увидеться с гвардейцами.

Сделав вид, будто хочет спать, она улеглась в постель. Анетта пошла заниматься хозяйством с Машей и Федосьей, Нечаев где-то пропадал. Потом Анетта вернулась, помогла затянуть тугое шнурованье и привести в порядок прическу. Наконец Эрике удалось через заветную дверь выбраться на лестницу.

На сей раз она прихватила шаль Федосьи – не новую и не дорогую, как хотелось бы, но во мраке сгодится. Был у нее и огарок свечи – а огниво она рассчитывала взять у гвардейцев. Хотя нужен ли свет для свидания, которое должно взволновать обоих преображенцев до полной потери рассудка?

Эрика стояла на лестнице, прислушивалась к шагам внизу и улыбалась. Это была настоящая жизнь – с тайными свиданиями и безумной интригой, не то что в усадьбе Лейнартхоф. И мужчины, которые явятся на встречу, достаточно глупы, чтобы поверить в любую ахинею. Нужно намекнуть, что приходится скрываться от недоброжелателей, что есть преследователь, который может причинить немало бед. И не мудрить, объяснить все очень просто – преследователь домогается ее любви. Это всякому дураку понятно. Затем – намекнуть, что есть и покровители, которые спрятали ее тут, а сами… сами уехали… куда бы их отправить подальше?..

Эрика и не подозревала в себе способностей к такому отчаянному сочинительству.

Когда она услышала голос Громова, история была сплетена не хуже, чем в дядюшкиных французских романах.

– Вы, должно быть, удивляетесь, для чего я позвала вас, господа, – сказала Эрика по-французски. – А меж тем мне более не к кому обратиться. Я – узница, бедная узница, я даже не знаю, где нахожусь…

– Как это возможно? – спросил Громов.

– Нас с сестрой привезли из Ревеля, – и тут Эрика поведала очень связную историю, в которой были и доверчивые опекуны, и сладострастный старый злодей. Громов с Черкасским попеременно ужасались.

– И вот я живу – сама не ведаю где, не имея теплой одежды, чтобы выйти из дома. Моя несчастная сестра прикована к постели, и положение ее с каждым днем все хуже. А самое ужасное – мне кажется, будто господин Менцендорф узнал, где мы прячемся. Я со дня на день жду появления госпожи фон Беллингсхаузен, которая должна забрать нас отсюда, а от нее нет даже записки. Когда я сказала сестре, что внизу фехтовальный зал, она вспомнила, что у госпожи фон Беллингсхаузен есть знакомый офицер в столице, отменный фехтовальщик. Сестра знает его, я – нет. Она написала ему и просила меня отыскать его. Но случилось что-то непонятное – я боюсь, что меня обманули! Человек, которому я показала записку, сказал, будто он и есть господин Соломатов, записку забрал и более не появлялся. Я боюсь, что он был подослан!

– Так чего же проще? Мы увезем вас с сестрой отсюда! – воскликнул князь, схватив Эрику за руку и пылко пожимая тонкие пальчики. – Мы поднимемся наверх…

– Нет, о нет! Это невозможно! Тогда вы все узнаете… а этого знать никто не должен… Господа, ради Бога, не спрашивайте, почему я вынуждена остаться тут с сестрой! О, это ужасно… это ужасная история… я не могу говорить об этом…

Эрика очень удачно изобразила готовность разрыдаться. Ужасная история была наготове – придуманной сестре следовало с минуты на минуту разродиться незаконным младенцем. Но история не понадобилась – преображенцы наперебой принялись убеждать ее, что говорить не надо.

Впервые в жизни с Эрикой было такое – она от души наслаждалась собственной игрой. Играть ей нравилось – но дома, в Курляндии, возможностей почти не было – разве что кокетство с молодыми соседями; потом пришлось изображать дуру, и это порядком надоело; лишь теперь Эрика ощутила себя в своей родной стихии!

Она стояла на темной лестнице, ступенькой выше гвардейцев, слушала их взволнованные голоса – и мысль ее летела ввысь, туда, где эти способности получили бы настоящее развитие, где умение сплести интригу решает вопросы государственные, где изумительные тайны придворной жизни и мужчины, в чьих руках судьбы европейских держав. Вот где место курляндской аристократке – а не провонявшая кошками лестница.