Дарья Плещеева - Наследница трех клинков

Фрелон был не просто смел – он был нагл, он умудрялся подкупать самых неожиданных людей, а несколько неподкупных отправил на тот свет – чье-то тело нашли в Фонтанке, чье-то – в заброшенном доме на Васильевском острове. Он, как истинный Шершень, наносил своим длинным острым жалом болезненные уколы. Наконец его выследили, едва не схватили – но он с двумя товарищами ушел загадочным образом, сильно озадачив столичную полицию и самого генерал-полицмейстера Чичерина. Люди не способны на такие прыжки, люди не уворачиваются от пуль! А Бергман своими глазами видел и бег по двору, простреливаемому целыми залпами, и прыжок. На ком-то начальству следовало сорвать злость – несколько полицейских чинов, проваливших ту облаву, были изгнаны с позором.

А потом и замысел Шуазеля оказался пустым мечтанием, англичане весомо предупредили, что не потерпят франко-испанского нападения на русскую эскадру, и сам министр стал стремительно терять свое влияние. Наконец он год назад был выпровожен в отставку, и в Санкт-Петербурге вздохнули с облегчением. Оказалось, рано радовались – французские агенты никуда не делись и затаились, ожидая приказов.

– Так-таки ничего не расслышал в соборе? – спросил Степан Иванович.

– Они говорили по-французски. Кое-что разобрал.

– А где при том был Фомин?

– Рядом стоял, с венчальной свечой, а второй мазурик и Фрелонов приятель – чуть в отдалении, и при нем – обе девицы. До меня донеслись только возгласы – кто как и кого ударил в ухо или в брюхо. После того, как удалось благополучно убраться из священникова дома, они от души этому радовались и веселились. Но потом Фрелон строго говорил с женихом, что-то ему внушал, тот слушал и кивал. На мой взгляд, это была препорядочная головомойка.

– А девки?

– Стояли в обнимку, молчали. Да что с них взять – одна природная дура, вторая ей чулки стирает…

– А скажи, сударь, как полагаешь, для чего теперь Фрелону свой человек в Коллегии иностранных дел? – спросил Степан Иванович. – Вроде их королишко попритих и все больше по амурной части промышляет, а не в гран-политике. Что бы он мог тайно поручить своему послу?

– Я не дипломат, ваше превосходительство, не знаю, какова тайная связь между Коллегией иностранных дел и французским послом, – сказал Бергман, – да и не мое это дело. Но связь имеется, и осуществляет ее, судя по всему, главным образом один из двух мазуриков, тот, что помоложе. Его имени я пока не знаю, но людям вашего превосходительства сделать это проще, чем моим. Я же покорнейше жду ваших распоряжений.

– Слава те, Господи! – вдруг, воздев руки, воскликнул Степан Иванович. – Молебен велю отслужить! Милостыньку раздам. А ты, Бергман, хитер! Испугался, что ненароком в мои делишки залезешь, и тут же прибежал, хвалю! Слушай же – ничего пока не делай, устрой наблюдение, два-три дня с того дома глаз не спускай. Теперь уж, как ты верно заметил, мои людишки возьмутся за дело и докопаются, что значит такая дружба меж Коллегией и послом. Ты же и поблизости от Фомина не появляйся. А княгине докладывай, что-де следишь, не покладая рук, ног и прочих членов!

Степан Иванович тихонько засмеялся и вдруг замолчал.

– Смехотворение – грех, – строго сказал он сам себе, потому что Бергман присоединиться не осмелился. – Не реготал? Молодец, немчик. Пошлю сегодня за Чичериным, пусть тебя обратно возьмет. Ведь ты своих людишек из кого навербовал? Из мещан, я чай? А будешь командовать опытными полицейскими. Этого ж ты желал, хитрый немец? Такую цену за свой товаришко запросил?

– Как будет угодно вашему превосходительству, – смиренно отвечал Бергман.

– Или – ну его, Чичерина? Ко мне пойдешь? Я своих людей милую и жалую. А коли православную веру примешь – высоко поднимешься.

– Как будет угодно вашему превосходительству…

– Радости в голосе не слышу!

И доподлинно – какая уж тут радость. Страх, кое-как скрытый страх – а Степан Иванович на сей предмет имеет натасканное ухо. Понял! Показывает недовольство. Но, сдается, всего лишь показывает. Нарочно задавал вопросы, чтобы услышать желанный страх. Он это любит.

Но и Бергман – не простачок. Простак бы после тех ночных приключений и не подумал идти к обер-секретарю Правительствующего Сената в надежде, что как-то оно все обойдется, останется скрыто. А коли допустить, что собственные сыщики Степана Ивановича уже висят на хвосте у Фрелона? Уже знают, какие петли он вьет вокруг Коллегии иностранных дел? Уже и имя того белобрысого черта выяснили? А через день-другой докопаются, что отставной полицейский служащий Бергман в эту историю замешался, нечто важное прознал – а не донес?

Ибо не зря Степан Иванович поставлен возглавлять Тайную экспедицию, образованную взамен Тайной канцелярии. А фамилию его произносят с неподдельным трепетом, чуть ли не озираясь, – Шешковский. Что бы ни говорила государыня своим любезным иностранцам, своим драгоценным философам, а сведения Шешковский добывает в казематах Петропавловки, в своих пыточных камерах. И уже не стесняется вслух говорить, что страсть как любит созерцать добычу сведений и давать наставления своим катам.

– Радость, не радость, а коли возвращаться на службу – то буду делать, что велят, ваше превосходительство, – ответил Бергман. – До того случая с Фрелоном нареканий на меня, кажись, не было.

– Ты славный немчик, – согласился Шешковский. – Квас-то выпил?

– Выпил, ваше превосходительство.

– Ставь кружку на стол. И делай, как я. Я говорить буду, а ты знай крестись да повторяй!

Степан Иванович вышел из-за стола и опустился на колени, лицом к своему иконостасу. Сыщик также опустился, но не вровень с ним, а чуть позади, ведь и перед Господом начальство должно быть на виду, а подчиненные – в тени.

– Возбранный Воеводо и Господи, – запел негромко Степан Иванович, – ада победителю, яко избавлься от вечныя смерти, похвальная восписую Ти, создание и раб Твой; но, яко имеяй милосердие неизреченное, от всяких мя бед свободи, зовуща: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!

Бергман пытался шептать вслед за Шешковским, но получалось плохо – он к тому ж смущался, не желал портить такую складную молитву, и ограничился в конце концов тем, что повторял в нужных местах: Иисусе, Сыне Божий, помилуй мя!

А Степан Иванович знал акафист наизусть, любил его, душу в него вкладывал – сказывали, что и в казематах Петропавловской крепости с особливым удовольствием его исполнял.

– Ангелов Творче и Господи cил, отверзи ми недоуменный ум и язык на похвалу пречистаго Твоего имене, – радостно просил он, – якоже глухому и гугнивому древле слух и язык отверзл еси…

Акафист изобиловал непонятными Бергману словами – но было не до того, чтобы пытаться уразуметь. И душа сыщика унеслась от образов прочь – туда, где возле фехтовального зала мусью Бальтазара Фишера бродил молодой глазастый разносчик с лотком галантерейного товара, бродил и бродил, почти не торгуя, зато внимательно поглядывая, какие люди входят в переулок и выходят из него, и нет ли среди тех людей одного мазурика белобрысого, на вид лет двадцати пяти, и другого – куда как постарше, темноволосого, кому бы не грех напудрить башку, чтобы хоть так скрыть густую седину.

Петербуржская погода к таким прогулкам не слишком располагала, но разносчик не имел права уходить – хоть ливень, хоть потоп. Ливня не было, более того – к вечеру чуть-чуть подморозило, и на кусок серого сукна, прикрывавшего товар, упали первые в этом году крошечные хрупкие снежинки.

Сергей Пушкин выполнил почти все распоряжения Бротара именно так, как они выглядели в письме, полученном еще в Риге, за два дня до отъезда.

Письмо было странное, с какими-то намеками, с требованиями вести монашеский образ жизни и ни с кем – решительно ни с кем! – не знакомиться. А Пушкин и в Риге-то едва не помер от скуки; он надеялся, что в прекрасном Амстердаме повеселится вволю; ассигнации ассигнациями, а в свободное время можно наконец дать себе волю и затеять в хорошем обществе настоящую игру. Тем более что игры с большими ставками в его жизни давно уж не было.

Приехав в Амстердам, Пушкин поселился в «Гостинице принца Хендрика» неподалеку от Площади Дам, выждал немного (при всей любви к оставленной дома крепостной подруге, почти супруге, он позволил хорошеньким девицам несколько себя развлечь) и, по Бротарову указанию, перебрался в «Семь мостов». Переезд этот совершился чуть ли не ночью, как рекомендовал Бротар, и хозяин поселил нового постояльца в ожидавшей его комнате, маленькой и неудобной, зато имевшей чуть ли не особый выход в переулок. Оказалось, за комнату и чуланчик для пушкинского крепостного человека уплачено на два месяца вперед. Бротар заранее позаботился о том, чтобы иметь возможность незаметно навестить сообщника.

Появился он не сразу – Пушкин, не зная о существовании господина Поля, ворчал и негодовал, клял француза последними словами, но ничего предпринять не мог. Наконец Бротар явился – разумеется, без предупреждения, вспугнув хорошенькую горничную, уже стоявшую у постели в известной позитуре с задранной юбкой.

– Дьявол бы вас побрал, любезный аббат! – сказал Пушкин, когда дверь за горничной захлопнулась. – Объясните, Христа ради, что произошло. Ваше письмо было похоже на приказ по армии – первая колонна марширует, вторая колонна марширует…

– Дела наши плохи, – без оперных увертюр доложил Бротар. – Я скажу вам сразу правду, чтобы вы осознали опасность нашего положения, а не делали вид, будто поняли мои намеки. За нами следит «королевский секрет».

Он кутался в широкий и плотный плащ, хотя маленькая комнатка была отлично натоплена и Пушкин сидел на кровати в одной распахнутой на груди рубахе. Бротару хотелось сперва согреться под плащом, а главное – поместить в тепло ноги в мокрых чулках. Ему слишком поздно пришло в голову, что можно было взять с собой запасные чулки – они бы отлично поместились в просторных карманах кафтана.