Авдотья Тимофеевна открыто плакала и, кажется, более не слушала Бергмана.

– Ваше сиятельство, у меня есть приметы тех двоих, что выкрали девицу. Относительно одного я почти уверен, что знаю его имя. В Риге я едва не изловил их, но они скрылись.

Я поскакал в Санкт-Петербург, привлек других своих служащих, они объездили все окрестности столицы и, кажется, нашли место, где прячут девицу. Это был дом в Царском Селе. Но человек, которому было велено выследить ее, был найден на дороге между Гатчиной и Царским Селом лежащим без сознания. То есть, его самого выследили и тяжело ранили…

– Я готова оплатить лечение вашего служащего, – сказала княгиня. – Госпожа Егунова моя родственница, более того – подруга, с которой мы вместе росли. Чем я могу помочь в вашем розыске?

– Вот потому я нижайше просил госпожу Егунову устроить встречу с вашим сиятельством, – Бергман поклонился с почти придворной ловкостью. – Соблаговолите выслушать до конца, ваше сиятельство, и не гневаться.

– На что же мне гневаться? – искренне удивилась княгиня.

– Слушайте – и все поймете. Человек, который послал дормез и тех всадников за девицей, должен был знать название усадьбы и еще иные подробности. Он знал немало. Воп рос: откуда он знал? Госпожа Егунова не бывает в свете, о розыске знали ее домашние женщины, слуги, а также ваши домашние женщины и слуги, ваше сиятельство. Ведь госпожа Егунова бывает лишь у вас, лишь с вами делится своими горестями. Дело, сами видите, деликатное. Я бы предположил, что злодей подкупил кого-то из слуг или из женщин. Но откуда посторонний злодей мог знать, что пропавшее дитя почти найдено и что я сообщил госпоже Егуновой название усадьбы, где дитя столько лет скрывали? Какой вывод я должен сделать, ваше сиятельство?

– Что интригу сплел кто-то из моих людей, или кто-то из людей госпожи Егуновой! – воскликнула княгиня. – Это так – да это ж ни в какие ворота не лезет! Они ведь не настолько умны!

– Вы с госпожой Егуновой говорили об этом деле по-русски?

– Да… Значит, у кого-то из наших людей было достаточно средств, чтобы снарядить целую экспедицию?

– Кто-то из ваших людей мог найти покупателя на сей сек рет или… – Бергман покосился на Авдотью Тимофеевну. – У некоторых дам слуги удивительно ловко умеют составить себе состояние…

– Да, тут вы правы, – тоже покосившись на чересчур доверчивую подругу, ответила княгиня. – Но если Катенька в столице, отчего этот негодяй не шлет письма, не просит выкупа?

– Я тоже думал было, что речь зайдет о выкупе. Но если такого письма нет – стало быть, злодей задумал кое-что похуже. Я боюсь, что он обвенчался с девицей и ждет лишь, пока она покажется с прибылью.

– Царь небесный!

– Теперь понимаете, как важно выявить всех, кто мог знать хотя бы название усадьбы?

– Теперь понимаю.

Княгиня стала перебирать в уме своих ближних женщин, начиная с Ирины Петровны. Все они были дуры! Это княгиня знала точно – порой самых простых вещей не умела им объяснить. Мужчины в доме тоже разумом не блистали – да и какого разума требовать от лакея? Его дело – иметь сытое и красивое рыло, стоять у стены на манер неподвижного каменного болвана, пододвигать кресла, отворять двери, носить на подносах угощение так, чтобы гостей не облить и не измазать.

Вот разве что Наташа – молчаливая книжница-богомолка. Она не дура, нет! Она отлично понимает свое положение – сейчас Авдотья Тимофеевна ее балует и лелеет, а когда вернется родное дитя – Наташу забудут. Она вовсе не дура – неспроста же отказывается выезжать в свет и, кроме утренних богомольных походов, все время проводит дома с благодетельницей, это в ее-то годы. Она смогла подладиться к госпоже Егуновой – и постарается сохранить свое при ней положение любыми средствами…

Бергман проследил взгляд княгини, направленный на воспитанницу. Потом их глаза встретились, и сыщик чуть заметно кивнул. Княгиня поняла – он сам подозревает Наташу, возможно, уже изучает ее приятельниц, с которыми она ездит по церквам и богадельням, да нянюшку, вместе с которой ее взяли в егуновский дом.

Если это Наташиных рук дело – то бедную Катеньку, статочно, никто живой более не увидит. Непонятно только, для чего ее тогда везти из Курляндии в столицу… разве что хитрая скромница продала секрет за хорошие деньги, собирая таким образом себе на приданое…

Вдруг княгиню осенило. Она поняла, что есть еще один человек, который знал все и мог сплести интригу. От ужасной мысли ее бросило в жар – кабы не румяна, обязательные для дамы в высшем свете, вся бы заполыхала от стыда и возмущения и тем сильно удивила Бергмана. Пожалуй, ловкий немец даже сообразил бы, в чем дело.

– Агашка, подай мне воды, – сказала княгиня комнатной девке, смирно стоявшей у двери. – Господин Бергман, я сейчас еду во дворец, но постараюсь вернуться не слишком поздно, чтобы вы могли с самого утра навестить меня. Вам будут даны все полномочия, расспрашивайте всех моих людей так, как сочтете нужным. И я полагаю, что у меня найдется для вас одно приватное дельце.

– В котором часу вам будет угодно меня принять? – спросил любезный немец.

– Я бы хотела, чтобы вы пришли рано, очень рано, и непременно с кем-то из своих служащих. Я распоряжусь, чтобы вам подали завтрак. Вы будете ждать меня столько, сколько потребуется, это ведь входит в условия соглашения нашего, не так ли?

И она улыбнулась так, как улыбалась за карточным столом кавалеру, которого жестоко обыграла, чтобы облегчить ему горечь утраты: ласково и в то же время победительно.

По дороге во дворец она с трудом вернула себе то беззаботно-фривольное настроение, которое необходимо в светском обществе. Печальные мысли возникают в самую неподходящую минуту – и как бы Лизетта Темрюкова-Черкасская ни молодилась, как бы ловко ни управлялась с веером, заставляя трепетать кружева на белоснежной груди и привлекая взоры молодых вертопрахов, ей сорок два, да, сорок два, и старшая дочь ходит брюхатая.

Женщина молода до той поры, как родится первый внук. Сколько сама княгиня в юности потешалась над молодящимися бабушками! А через четыре месяца сама окажется в том же сословии – и мужчины первые дадут это понять. Особливо один… тот, которого нужно сохранить, невзирая ни на что…

Интрига, сперва имевшая в голове вид туманный и невнятный, обретала четкие очертания. Когда экипаж остановился и дверца распахнулась, княгиня уже представляла себе все свои действия по крайней мере на сутки вперед.

Она не осталась в Зимнем и до полуночи – сослалась на нездоровье и уехала. Но нездоровье разом прошло в экипаже. Княгиня велела везти себя к Полянским – в дом не самого первого разбора, но славившийся развлечениями и карточной игрой, порой весьма рискованной. Именно там она рассчитывала застать любовника.

Дени, служивший в Коллегии иностранных дел, был одним из тех столичных чиновников, что получают скромное жалование, однако знакомы всему свету и пользуются своими связями. Он был помощником управляющего архивом – должность, казалось бы, не Бог весть какая, но человек, умеющий отыскивать древние документы и сопоставлять их, готовить вразумительные выписки и делать толкования, оказался в большой моде – поскольку сама государыня увлекалась историей. Дени был ей даже представлен. Приглашений на балы, тем более интимные вечера в Эрмитаже, он не получал, но несколько раз бывал зван с утра в кабинет к ее величеству. На этом основании его хорошо принимали во многих столичных домах.

Княгиня, все еще имевшая возможность находить любовников среди молодых гвардейских офицеров, несколько лет назад приблизила к себе этого человека чуть ли не из баловства – и не пожелала с ним расставаться. Но она знала: связь с красавцем-гвардейцем свет одобрит, аристократка и гвардеец – это достойный союз, а связь с чиновником ее в глазах света унизит. Поэтому она очень заботилась о всевозможной таинственности.

Как всякая светская дама, она смолоду затвердила наизусть «Учебник четырех цветов» парижского издания, диктовавший правила, как составлять наряды, подбирать оттенки и вести себя в любом обществе. Оттуда русские красавицы взяли многие знаки веерного языка и добавили их к тем, что были унаследованы от матерей.

Войдя в гостиную, княгиня прежде всего направилась к хозяину и хозяйке, которые разом пошли ей навстречу. По ее наряду они догадались, что дама прибыла из дворца, и тут же задали ей множество вопросов о государыне, о светских знакомцах, о депешах из Валахии и из Крыма от князя Долгорукого, о турках и татарах, о модных уборах знатной щеголихи княгини Куракиной, о новостях из чумной Москвы, и верно ли, что уже втихомолку готовятся служить панихиду по фавориту. Составился кружок, гостью усадили на канапе, лакеи придвинули стулья, и около получаса речь шла о делах придворных. Потом княгиня получила возможность осмотреть гостиную и увидеть наконец Дени, который, услышав о ее приезде, нарочно подошел и встал так, чтобы быть замеченным.

Княгигин веер висел на правой руке. Она под прикрытием широкой юбки закрыла его, потом, положив руку на колени и глядя в лицо собеседницы, раскрыла наполовину и, словно помогая себе жестами выразить мысль, взмахнула правой рукой так, что край веерных планок коснулся лба. Потом, раскрыв веер, она несколько раз обмахнулась и, не прерывая беседы, не глядя в сторону Дени, медленно сложила планки и захватила их левой ладонью.

Первый маневр означал «мои мысли с вами», второй – «приходите, я буду вам рада».

Княгиня знала, что любовник заметил знаки и через несколько минут покинет гостиную. А если на них обратил внимание кто-то еще – пусть помучается, соображая, который из двух десятков кавалеров приглашен в спальню.

Некоторое время спустя, сыграв несколько партий в нормандский пикет, княгиня ушла с хозяйкой дома в одну из малых гостиных, расположенных анфиладой, там им подали мороженое, и уже оттуда княгиня незаметно покинула дом.