Холмы Лангедока возвышались на горизонте, словно большие куски колотого сахара, а ночной вой волков более всего напоминал стенания заблудших душ.

И не то чтобы Симона сдерживали волки или непогода. Снег и дождь лишь способствовали нанесению неожиданных ударов по противнику. Золотое кольцо блистало на руке, разглаживающей лист пергамента. Роже Тренсеваль умер в темнице от дизентерии, и теперь Симон стал виконтом Безье и Каркассона.

Несмотря на то, что численность его армии значительно сократилась, зимняя кампания принесла определенные успехи. Города Лимо и Альби сдались на милость победителей, не говоря уже о более мелких населенных пунктах. Но вот потом те из местных баронов, кто был посообразительней, наконец-таки поняли, сколь незначительны сейчас силы крестоносцев, и организовали восстание в тылу армии северян. И хотя в стратегическом плане де Монфор еще не успел ничего потерять, ему пришлось сдать несколько мелких городков мятежникам. Заразившись ядом бунтарства, бывший союзник Симона, граф Фуа, в открытую выступил против де Монфора, отказав крестоносцам в праве содержать свои гарнизоны на его землях. Вдобавок ко всему Педро Арагонский, теоретически сюзерен Симона, не признал новых титулов де Монфора. Для короля Арагонского виконтом Безье и Каркассона по-прежнему оставался малолетний сын Роже Тренсеваля, а Симон не имел никаких моральных прав на этот титул.

Де Монфор посмотрел на тлевшие в камине поленья. То были грушевые дрова, ароматные и не чадящие. Рядом дремали пара собак и открывший во сне рот Жифар, который, кстати, должен был начистить шпоры Симона. Было очень поздно. Стоявший на столе медный канделябр уже успел покрыться расплавленным воском, а свечи почти догорели. Собравшись что-то написать на листе пергамента, Симон вдруг обнаружил, что чернила на конце его гусиного пера уже высохли.

Взревев от негодования, де Монфор заточил перо карманным ножиком и потянулся за рожком с чернилами, намереваясь как можно быстрее написать послание его Святейшеству папе римскому.

«Дворяне, принимавшие участие в крестовом походе, оставили меня в окружении врагов христовых, оккупировавших здешние холмы и горы. Я более не в состоянии править этими землями без Вашей помощи и тех, кто искренне предан Святому делу. Страна эта разорена бедствиями войны. Еретики либо сожгли, либо покинули свои замки, однако довольно большая их часть намерена защищать свои крепости до последней капли крови. Я должен расплатиться с наемниками, оставшимися со мной. И плата должна быть куда большей, нежели за обычную войну. Некоторых солдат мне удалось удержать лишь потому, что я увеличил их жалованье вдвое».

Симон решил сделать паузу, чтобы собраться с мыслями, и налил себе в кубок вина из почти полной фляги. Пил он медленно, тщательно делая каждый глоток. Когда душа его наконец успокоилась, он закончил послание и, посыпав песком, запечатал. Затем положил поверх стопки документов, дожидающихся отправки. Сделав это, он достал чистый лист пергамента и стал писать жене. То было сухое письмо полководца домоправительнице, краткое и лишенное каких-либо сантиментов. Впрочем, получая его, Алаи иного и не ожидала. И все-таки он тосковал по ней. Не будь зима столь трудной и не нуждайся он в ее присутствии на Севере, он непременно взял бы ее сюда, в Каркассон.

От выпитого вина голова слегка кружилась. Оставив спящего Жифара и прекрасно зная о том, что еще до рассвета мальчик встанет и начистит ему шпоры, Симон не спеша прошел в большой зал в надежде найти там краюху хлеба и кусок холодного мяса, чтобы подкрепиться перед написанием очередного послания.

Сидевшие в зале солдаты и командиры по-прежнему были заняты своими делами. Симон приказал какому-то оруженосцу принести ему еды и, потирая руки, медленно направился к камину.

В этот момент пришедшие с холода стражники втащили в зал бесчувственное тело доминиканского монаха. Они уже почти подошли к огню, когда, заметив Симона, остановились как вкопанные.

— Ко мне! — скомандовал де Монфор.

Снег таял на плащах воинов, когда они усаживали монаха поближе к камину. Ряса его застыла колом, а с обширной тонзуры тоненькими струйками капала вода, заливая мертвенно-бледное лицо.

— Трое паломников принесли его к воротам, — объяснял один из стражников, утирая рукавом нос. — Говорят, нашли его на дороге в снегу с раненой рукой. Думают, он споткнулся.

— Глупо путешествовать в такую погоду, — проворчал де Монфор. — Ладно, идите на свои посты да заодно не забудьте передать моему капеллану, чтобы он позаботился об этом черноризце.

— Будет исполнено, господин.

Печатая шаг, солдаты вышли из зала. Лежавший у ног де Монфора монах жадно облизывал запекшиеся губы. Ресницы его задрожали, и он широко открыл свои темно-карие глаза.

— Я видел ее, — прохрипел он, хватаясь рукой за край одежд Симона. — Я видел ее на дороге.

— Кого? — при виде костлявых пальцев несчастного де Монфору стало не по себе.

— Благословенную деву Марию, мать Господа нашего Иисуса Христа. Она явилась мне, чтобы сказать о том, что я буду спасен.

Юноша отпустил мантию Симона и попытался сесть.

— Я знаю, это была она. На ней были голубые одежды, и тело ее испускало свет, а когда она коснулась моей руки, то боль сразу прошла!

— Тебя привели сюда паломники, — промолвил де Монфор. — Быть может, тебе лучше дождаться моего капеллана, прежде чем продолжать свою историю.

— Господин, вы что, мне не верите?

— Я так понимаю, что ты не в себе от сильного потрясения и переохлаждения, — равнодушно заметил Симон, и тем не менее от слов монаха холодные мурашки пробежали по его спине. — Конечно, ты и впрямь мог что-то видеть. Но тебе лучше оценивать реальность, когда ты окончательно придешь в себя.

— Говорю вам, я видел ее. Ее! Неужели вы думаете, что я бы ее не узнал? — Слезы наполнили глаза доминиканца, а голос сорвался на всхлип. — Я упал на острый камень и истекал кровью на холодном снегу. Но тут подошла она и возложила свои исцеляющие персты на мою рану. Вот смотрите! — Задрав рукав рясы, он продемонстрировал Симону тонкое белое предплечье. Рана и впрямь была глубока, но кровь уже не сочилась.

«Должно быть, это от мороза, — подумал де Монфор. — А, впрочем, возможно, что, как и Савлу по дороге в Дамаск, черноризцу и впрямь явилась святая и он был чудесным образом спасен».

Подобные вещи порою случались. Будучи не склонным к мистицизму прагматиком, Симон решил вынести окончательное решение по этому вопросу тогда, когда монах окончательно подлечится.

Вернувшись в свои покои с подносом, на котором дымился довольно-таки аппетитный ужин, Симон де Монфор окончательно забыл о доминиканце и сел поближе к огню, чтобы побыстрее закончить всю эту писанину.

ГЛАВА 16

Тулуза, весна 1210 г.

У входа в приемный зал дворца графа Раймона, что находился на южной окраине Тулузы, Рауль отстегнул пояс с мечом и, протянув оружие одному из стражников, пошел вслед за дворецким, уже громогласно объявившем о прибытии владетеля замка Монвалан.

Раймон не встал с кресла и не пошел через зал к Раулю, как шесть месяцев тому назад. Бесконечная война и холодный отказ Рима признать покаяние графа Тулузского лишили его последнего оптимизма.

Рауль решительно направился к графу, он понимал, что сейчас промедление непростительно. Преклонив колено перед своим сеньором, он встал, как только ему было позволено, и посмотрел Раймону прямо в глаза. Граф Тулузский отсутствовал в своих владениях всю зиму, пытаясь найти поддержку во Франции и прощение в Риме, однако не добился ни того и ни другого. Лицо Раймона выражало явное разочарование. Некогда еле заметные морщинки теперь глубоко бороздили обвисшую и посеревшую кожу.

— Добро пожаловать, Рауль. Спасибо, что приехал.

Слова эти принадлежали отнюдь не графу, Рауль повернулся и увидел юношу, правившего Тулузой при помощи советников во время зимнего отсутствия Раймона. По старинке его тоже назвали Раймоном, но, чтобы избежать путаницы, прибегали к более краткому имени Рай. То был молодой человек, весьма приятной наружности, унаследовавший от своей матери, принадлежавшей к династии Плантагенетов, чрезвычайную подвижность и живость ума. Но ему было всего лишь четырнадцать лет, и в политике он еще совершенно не разбирался.

Отвесив церемонный поклон, Рауль сел в кресло, приняв предложенный ему кубок вина.

— Я скорблю о вашем отце, — промолвил граф. — Мы ведь дружили с детства, и я был подженишником на его свадьбе. Я даже помогал ему достойно отметить день твоего рождения, — тряхнув кудрями, он потянулся за кубком.

— Перед смертью его душа наконец обрела покой, — Рауль вызывающе посмотрел на Раймона. — Он принял консоламентум.

Кубок застыл у губ графа Тулузского.

— Он попросил, чтобы его причастили по катарски, и это было исполнено одной монахиней, которую мы спасли в Безье. Позднее я узнал, что ее… что ее… сожгли на костре после судилища в Нарбонне. Думаю, отец мой принял консоламентум после тех ужасов, что повидал в Безье. Но в том, что душа его действительно обрела покой, я не сомневаюсь.

— Ты что, тоже находишься под их влиянием? — вопросительно воззрился на Рауля Раймон.

Рауль кисло улыбнулся.

— А разве это имеет какое-то значение, господин? Нас ведь не преследуют за наши убеждения. Они покушаются на наши титулы, земли, а самое главное — свободу. — Юмор висельника блеснул в его глазах, когда он стукнул пустым кубком о стол. — Так что же, господин, теперь вы закуете меня в железо и конфискуете мои владения? И именно поэтому вы хотели меня видеть?

— Конечно же, нет! — вскричал в негодовании Раймон. Склонившись над столом, он простер ладони к хозяину Монваланского замка. — Нам известно, сколь достойно ты вел себя в Безье, а также наголову разбил карательный отряд бургундцев, вторгшийся в твои пределы. — Он сделал эффектную паузу. Лесть была столь откровенной, что подозрения Рауля только усилились. Раймон откашлялся. — Нам необходимо создать и подготовить отряды для борьбы с де Монфором. Теперь, после того как он получит подкрепление с Севера, он вновь перейдет в наступление. Тулуза находится менее чем в пятидесяти милях от его передовых частей.