Евгения Марлитт - Наследница. Графиня Гизела

— Да, темный, именно темный! — перебила она его, подступая ближе. — Его превосходительство, конечно, рухнуло, — прошипела она ему в лицо. — Барон Флери спустился с высоты своего величия на единственное оставшееся ему поприще — помощника банкомета!

— Ютта! — он с силой схватил ее за руки.

Она вырвала их и бросилась к двери.

— Не смей приближаться ко мне, ты наводишь на меня ужас! — закричала она. — Ты весьма хитро начинаешь свое дело, навязывая мне вину, хочешь принудить меня отвечать с тобой за ее последствия! Не заблуждайся! Я никогда не пойду с тобой, не разделю твоего позора и нищеты! Моих обязательств перед тобой более не существует… Если в эти ужасные часы я и чувствую небольшое утешение, так это от сознания, что нравственно я никогда не была связана с тобой — я никогда тебя не любила!

Это было последним ударом, разразившимся над человеком, на которого всегда с завистью устремлены были взоры окружающих, и этот удар, нанесенный очаровательными женскими устами, был самым жестоким из всех, обрушившихся на его голову.

Министр, шатаясь, направился к двери, намереваясь оставить комнату, но ноги отказывались служить ему. Закрыв лицо руками, он прислонился к стене.

— Несмотря на все твои клятвы и уверения, ты никогда не любила меня, Ютта? — переспросил он с усилием, прерывая мертвое молчание в комнате.

Жена с диким торжеством, энергично покачала головой.

На губах его появилась горькая усмешка.

— О женская логика! Эта женщина безжалостно отталкивает от себя обманщика и при этом с милой наивностью объявляет мужу, этому самому обманщику, что она в продолжение одиннадцати лет обманывала его! О, ты еще сделаешь карьеру, перед тобою лежит еще несколько лет молодости и красоты; но конец этой карьеры… Ну, я хочу быть скромнее тебя и не стану рассказывать этим стенам, каков будет конец карьеры ее превосходительства баронессы Флери!

Взявшись за ручку двери, он обвел взглядом комнату.

Баронесса снова бросилась на кушетку. Никогда она не казалась ему столь прелестной, как в эту минуту, в этой полной отчаяния позе. Жгучее чувство любви к этой прекрасной женщине взяло верх над прочими страстями, кипевшими в истерзанной душе этого человека, он забыл, что в обольстительном теле скрывается жалкая душонка, забыл, что это ненасытное, тщеславное сердце никогда не билось для него, и снова подошел к кушетке.

— Ютта, дай мне твою руку и посмотри на меня еще раз! — попросил он прерывающимся голосом.

Она спрятала обе руки под подушку и еще ниже опустила лицо.

— Ютта, взгляни на меня последний раз, мы больше никогда не увидимся!

Она продолжала лежать неподвижно. Стиснув зубы, он вышел из комнаты. Неслышными шагами миновав коридор, стал спускаться по лестнице. Долетавший снизу разговор заставил его замедлить шаги; скрытый перилами лестницы, он увидел внизу трех придворных — счастливых обладателей камергерского ключа. Лица их были встревожены, а тон голосов взволнованный.

— Итак, господа, его светлость уезжает, — сказал один из этих достойных кавалеров, натягивая перчатку на свою пухлую руку и аккуратно застегивая ее. — Я, в силу данного мне приказа, должен вернуться в зал с как можно более беззаботной миной, faire les honneurs[16] — положение очень неприятное, когда на твою голову обрушивается целый короб новостей! И не смешно ли, что князь хочет во что бы то ни стало на сегодня потушить скандал, как будто завтра не станет все известно! Боже, что за кутерьма поднимется в нашей доброй резиденции! Любопытно посмотреть! Что, не говорил ли я вам об этом всегда, господа? Имел я право или нет? Это был негодяй насквозь. И мне жаль его светлость, но для него полезно убедиться наконец, какому ловкому патрону такое долгое время подчинялось наше древнее, родовитое дворянство.

Господа утвердительно покачали головами и разошлись в разные стороны.

— О, все вы, вместе взятые, древнее родовитое дворянство, околели бы с голоду без меня! — пробормотал сквозь зубы министр. — Мы квиты.

По длинным пустынным коридорам он вышел во двор. Там кипела бурная деятельность: спешно выводили лошадей из стойла и выкатывали княжеский экипаж из сарая.

Министр прошел в сад. Из окон бил яркий свет, вспыхнувший по мановению этого человека, который, как нищий, бродил теперь без пристанища.

Вот подъехала к крыльцу княжеская карета; показался князь в сопровождении лишь немногих из своих приближенных.

При виде его министр сжал кулаки и с отчаянием ударил себя в грудь.

Карета покатилась, вот она переехала мост… Стук колес уже издали раздавался в ночной тишине, наконец замер и он…

Странно: неужели элегантный кавалер не с обычным искусством исполнил возложенную на него трудную обязанность?… И вот уже друг за другом стали выезжать со двора замка кареты остальных гостей.

Звуки оркестра как-то дико звучали в опустевших стенах, и вскоре смолкли и они.

Министр шел все дальше по аллее. Наконец он очутился в отдаленном уголке сада, поддерживаемом в искусственном запустении. Тут все было дико и угрюмо.

Он остановился. Взгляд его упал на замок, где уже начали тушить огни. Вот потух последний огонек и здание потонуло во мраке.

На нейнфельдской башне пробило двенадцать часов. С последним ударом колокола в аренсбергском саду раздался выстрел…

«Кто-то охотится», — подумали разбуженные сельчане и, повернувшись на другой бок, снова заснули сном праведников…

Был сентябрь. Первое суровое дыхание осени смешивалось с летним ветерком и слегка колыхало вершины деревьев вокруг Лесного дома.

В самом доме царила весна.

Бертольд Эргардт и Гизела были обвенчаны. Баронесса Флери, получив небольшой пенсион, предоставленный ей князем, исчезла.

Госпожа фон Гербек также сошла со сцены. Получая от Гизелы ежегодно некоторую сумму, забытая всеми, она удалилась в маленький городок и жила «своими воспоминаниями».

При дворе в А. выбор молодой графини Штурм произвел сильное впечатление.

Князь несколько ночей провел без сна от мысли, что португалец опять грозит секирой корням светлейшего княжеского принципа, доказывая всему свету, что урожденная имперская графиня Штурм может сделаться обыкновенной госпожой Эргардт и никто не вправе предотвратить это несчастье.

Результатами этих бессонных ночей было тайное поручение, исполнение которого возложено было на женщину «с проницательным взглядом и острым языком».

Графиня Шлизерн однажды нанесла визит невесте в пасторский дом и присутствовавшему при этом жениху, где с изысканной дипломатической тонкостью дала понять, что его светлость имеет намерение даровать дворянскую грамоту «первому промышленнику» своей страны… Той же изысканной тонкостью «упрямый португалец» позолотил и свой ответ, горький смысл которого, тем не менее, означал следующее: удостоенный сей чести отнюдь не принадлежит к тем личностям, которые борются с дворянством до тех пор, пока сами оное не получают. Наше время и без того представляет много образчиков подобных ренегатов, которые, заручившись предлогом «лишь в интересах своих детей», становятся в ряды защитников столпов отжившего сословия, от которого они видели одно презрение. Он не находит нужным прибавлять к своему имени что-либо и никогда его не переменит.

Потерпев подобное поражение, дипломатка вернулась в А.

Но невеста вскоре получила доказательства, что княжеская немилость не распространяется на нее. Под петицией нейнфельдских прихожан, ходатайствовавших о допущении к должности их пастора, стояло также имя имперской графини Штурм. Ходили слухи, что подписи этой нейнфельдцы обязаны были тем, что им оставили их пастора…

Наступали сумерки. На террасе Лесного дома застыла высокая, величественная фигура мужчины, рядом с которым было юное существо, склонившее голову к нему на грудь. На этот раз словам любви, которые шептали их губы, ничто не могло помешать.

«Гизела!» — раздался вдруг гортанный голос рядом с молодой женщиной. Она повернула голову — попугай беззаботно раскачивался на своем кольце. Из дверей галереи, улыбаясь, вышел старый Зиверт. Девушка протянула ему руки: с огромным трудом старику удалось выучить птицу произносить имя будущей хозяйки дома.