— Могу я вас туда проводить? — спросил он тихо.

Она без колебаний подала ему руку.

— Да, опираясь на вашу руку, я хочу вступить в новую жизнь, — сказала она со светлой улыбкой.

Он стоял перед нею точно так, как в каменоломнях, не принимая протянутой ему руки.

— Графиня, я напомню вам один момент из вашего детства, тот несчастный случай, вследствие которого вы получили болезнь, лишившую вас радостей детского возраста, — проговорил он глухо. — Это было на том самом месте, — он указал на площадку, залитую светом, — где грубый строптивый юноша оттолкнул от себя так безжалостно маленького, ни в чем не повинного ребенка…

Гизела побледнела.

— Я вам уже сказала, что это воспоминание погребено во мне вместе…

— С ним, с тем несчастным, утонувшим в ту же ночь, не правда ли, графиня? — перебил он ее. — Но он не утонул; его спас брат, нашедший свою смерть в волнах, из которых он его вытащил. Эта самая рука, — продолжал он, поднимая руку, — оттолкнула вас, графиня Штурм! Я тот самый Бертольд Эргардт, который наговорил так много неприятных вещей его превосходительству.

— Вы еще недавно сказали мне: «Кто знает, как страдал он в ту минуту!» Князь только что упрекнул, что вы ненавидите дворянство, — вы, во всяком случае, тогда имели основание оттолкнуть от себя представительницу этого сословия, в ту минуту, конечно же, еще ни в чем не повинную.

— Должен ли я объяснить причину? — спросил он.

Она утвердительно кивнула головой, и они медленно пошли по аллее.

И он стал рассказывать ей историю любви своего погибшего брата, о его страданиях, будучи обманутым любимой девушкой. Он указал ей на висевшие вдали темной массой утесы, где не вынесло своей последней борьбы благородное сердце… Далее он рассказал ей, как бежал сам из отечества с пылающим чувством мести в груди, как потом жажда деятельности привела его к нынешнему благосостоянию и как у него родилась мысль выкупить заброшенный горный завод и создать нейнфельдскую колонию в том виде, в каком находится она в настоящее время.

И когда наконец рассказ его был окончен, две маленькие нежные ручки взяли его руку и крепко пожали.

— Графиня, рука эта не внушает вам отвращения?

— Нет, и как могло бы это случиться? — проговорила она тихим голосом.

Он взял ее за руку и быстро повел по аллее.

— Помните ли вы те слова, которые сказали мне, когда я хотел уйти от вас навсегда? — произнес он в волнении, прижимая к своей груди ее трепещущие руки. — «Я хочу с вами умереть, если это понадобится!» — прошептал он ей на ухо. — Это были ваши слова, Гизела, не правда ли? Но эти слова были сказаны португальцу с благородным аристократическим именем, который исчез в ту самую минуту, когда выполнил свою задачу. Теперь перед вами стоит немец с самым обыкновенным мещанским именем, от которого он никогда не откажется.

— И этому человеку я говорю, — перебила она его твердым голосом, поднимая на него глаза, полные любви, — что не умереть я хочу, Бертольд Эргардт, а жить с вами! Вы слышали, как я объявила князю, что вижу свой жизненный путь ясно и определенно? По этому пути я пойду, опираясь на вашу сильную руку…

В это время горячие губы, которые она уже однажды почувствовала на своей руке, прильнули к ее лбу.

Вскоре Гизела стояла у дверей пасторского дома, а португалец отошел в сторону, дожидаясь, когда молодая девушка войдет под его гостеприимную крышу.

Глава 32

В то время как юная имперская графиня Штурм навсегда покидала Белый замок, а с ним вместе и аристократический круг, министр ходил взад-вперед по своему кабинету; волосы его против обыкновения были всклокочены, а пальцы судорожно перебирали надушенные, кое-где посеребренные пряди.

Наконец в волнении он бросился к письменному столу и начал писать. Капли пота выступили на его бледном восковом лбу, зубы стучали, как при лихорадке, а рука, отличавшаяся железным, твердым почерком, выводила какие-то неясные иероглифы на бумаге.

Написав несколько слов, он бросил перо и, обхватив голову обеими руками, снова начал ходить в неописуемом отчаянии… Казалось, глаза его старались не смотреть на красивый столик возле окна, на котором стояла небольшая шкатулка из красного дерева. Столик этот всегда стоял на одном и том же месте с тех пор, как Белый замок стал собственностью барона Флери и он отделал его по своему вкусу. Шкатулка же была неразлучной спутницей его превосходительства, и он не оставлял ее даже тогда, когда находился в бюро министерского отеля в А. Теперь, в то время как глаза его старались не смотреть на все вокруг, его взгляд с опаской возвращался к ней помимо его воли, словно зачарованный магнетическим взором змеи.

Таким образом прошло четверть часа, затем министр порывистым движением приблизился к столику и, едва дыша, открыл шкатулку трепещущими руками… Не заглядывая в элегантно отделанное нутро, он быстро вынул оттуда какой-то предмет и положил его в свой боковой карман.

Это движение как будто придало решимости барону… Он пошел к двери и отворил ее. На пороге остановился: в открытое окно залетел ночной ветерок и стал раздувать пламя стоящей на письменном столе лампы — оно едва не задевало оконный занавес.

Министр злобно усмехнулся. Мгновение он следил за пламенем, которое так и льнуло к ткани; невольно рука его протянулась, как будто он хотел прийти к нему на помощь… Впрочем, для чего? Замок был застрахован на очень хорошую сумму, а танцующие там, внизу, успеют двадцать раз убежать, прежде чем потолок рухнет им на голову…

Он медленно запер дверь и тихими, едва слышными шагами пошел через анфиладу комнат. Перед будуаром своей супруги он остановился и стал прислушиваться: оттуда раздавались стоны… Невыразимое отчаяние, подавляемое до сих пор, овладело всем существом министра. Женщина, так горько плакавшая, была его богом, единственным существом, которое когда-либо он любил и жгучая страсть к которой еще и теперь не остыла в нем, несмотря на возраст.

Он тихо вошел в комнату и остановился.

Прекрасная Титания лежала на кушетке, лицом зарывшись в подушки; спину прикрывали роскошные волны черных как ночь волос, а белые, обнаженные до самых плеч руки безжизненно свисали с мягкой атласной спинки кушетки. Только маленькие ножки не лишены были своей энергии: они пинали брошенный на пол брильянтовый венок из фуксий и, казалось, готовы были втоптать его в пол.

— Ютта! — воскликнул министр.

При этом восклицании, полном мольбы и отчаяния, она вскочила, словно укушенная тарантулом, и резким движением откинула назад волосы с лица.

— Что тебе от меня надо? — дико закричала она. — Я знать тебя не хочу! И не хочу иметь с тобой никакого дела!

Она протянула руку по направлению к салону, где был князь, и язвительно захохотала.

— Да, у стен были уши, господин дипломат par excellence[15], и я наслаждаюсь тем преимуществом, что великую государственную тайну узнала несколько раньше, чем остальная публика! Муки ада не могут быть изощреннее, чем те, которые я испытала, стоя там, за дверью! Ваше превосходительство, — продолжала она с уничтожающей насмешкой, — я была поражена насмерть, услышав, каким восхитительным образом мистифицировали вы княжескую фамилию! А вот валяется сокровище, — она с презреньем пнула ногою венок из фуксий, — которым вы с таким удовольствием украшали «ваше божество»! Как возрадуются, как восторжествуют злые завистники, открыв, что «бриллиантовая фея» в смешном неведении осыпана была богемскими стекляшками!

И маленькие ручки в бешенстве принялись рвать на себе волосы.

Министр нетвердой походкой подошел к ней, но она отбежала в сторону, предостерегающе вытянув вперед руки.

— Не смей касаться меня! — сказала она с угрозой. — Ты не имеешь более никакого права на меня! О, кто возвратит мне потерянные одиннадцать лет! Молодость, красоту я отдала вору, плуту, нищему!

— Ютта! — В эту минуту человек этот снова овладел собою. — Ты теряешь рассудок, — сказал он строго. — В подобные моменты я всегда давал тебе вволю накричаться, как избалованному ребенку. Но теперь у меня нет на это времени. — С кажущимся спокойствием он скрестил руки на груди и продолжил:

— Хорошо, ты права, я обманщик, я нищий… Да, у нас не останется и подушки, на которую мы могли бы преклонить голову, если все они явятся и предъявят свои законные права… Ты ни единого упрека никогда не слыхала от меня, но если эти несколько минут ты решила употребить на то, чтобы насмехаться надо мною, то и я тебе скажу, из-за кого я разорился… Ютта, припомни и сознайся, как с каждым годом нашего брака твои требования возрастали — сама княгиня не могла уже поспорить с блеском твоих туалетов… Я всегда без возражений исполнял все твои желания. Безумная слепая любовь к тебе делала меня послушным орудием твоего безграничного тщеславия… Смешным ребячеством звучит эта жалоба о потерянных одиннадцатых годах нашего брака, ибо они дали тебе возможность наслаждаться жизнью! Руки твои буквально утопали в золоте…

Баронесса стояла все это время отвернувшись, теперь она повернула голову и бросила на него взгляд, полный злобы.

— О, ты отлично знаешь старую песню, которую затягивают в свете, когда дело доходит до разорения. «Виновата жена!» — передразнила она со смехом. — Жаль, милый друг, что я так часто бывала свидетельницей неудач, доводивших тебя до отчаяния в Баден-Бадене, Гамбурге и тому подобных местах, обладающих таким сильным магнитом, как зеленые столы! При подобных обстоятельствах я всегда убеждалась, что и твои руки отлично могли утопать в золоте, или ты будешь утверждать, что всегда вел честную игру?…

— Я не намерен тратить слова на свою защиту. Кто, подобно мне, сознательно вступил на тот темный путь…