Медленные, переливающиеся звуки оркестра наконец закончились блистательным аккордом. Буфеты опустели; князь поднялся со своего места и в сопровождении министра направился через луг.

— Господин фон Оливейра, — приветливо обратился он к португальцу, который шел ему навстречу, — вы очень пунктуальны, но все же я должен вас побранить, что вы не сделали чести моему шампанскому — я не видел вас среди моих гостей… Вам дурно? Вы бледны и будто встревожены чем-то. Можно было бы подумать, что у вас расстроены нервы, не будь таким нелепым предположение подобного у такого Геркулеса, как вы.

В эту минуту пронесся порыв ветра, листья зашумели и пламя факелов сильно заколебалось.

— О, кажется, буря идет нешуточная! — с досадой проговорил его светлость. — Я буду вас просить, милый барон, на остаток праздника уступить мне ваш зал — нельзя же молодых людей оставить без танцев!

Министр тотчас же подозвал лакея и отправил его с нужными указаниями в Белый замок.

— Полчасика, вероятно, природа оставит еще в нашем распоряжении, чтобы провести их на воздухе, — улыбнулся князь, обращаясь к дамам, которые столпились вокруг него. — Я того мнения, что рассказ господина фон Оливейры среди окружающих нас лесных деревьев и под этим грозным, затянутым тучами небом получится более пикантным, чем среди обычной бальной обстановки. Слово за вами, господин фон Оливейра!

Его светлость уселся близ бюста принца Генриха. С шумом задвигались скамейки и стулья, и около князя образовался большой круг; некоторое время еще раздавались возгласы, шуршали шелковые платья, затем все смолкло, так что слышно было потрескивание факелов.

Португалец стоял, прислонясь к буковому дереву, которое нависало над бюстом принца Генриха. Выражение беспокойства было в его лице, бледность покрывала смуглые щеки.

В эту минуту Гизела, никем не замеченная, прошла вдоль опушки леса и остановилась у стола, заставленного посудой, на котором еще стояла шкатулка Оливейры с бриллиантами. Хотя она и остановилась в тени, скрытая отчасти ветвями дерева, португалец ее заметил, и непреодолимое волнение отразилось на его лице, взор, брошенный им в ее сторону, был полон мольбы. Она улыбнулась ему и твердой рукой оперлась на стол. Эта нежная улыбка и горделивая осанка словно говорили: «Что бы ни случилось, я люблю тебя и верна тебе!»

Сделав над собой усилие, Оливейра начал громким и спокойным голосом:

— Прежний владелец попугая был немцем. Он сообщил мне странную историю, и я поведу рассказ от его имени.

«Я был медиком при доне Энрико, человеке с большими странностями, который уединенно жил в своем замке и находился в неприязненных отношениях с родственниками, потому что они, как он выражался, его не понимали. Поблизости от этого замка жила маркиза — чудо красоты, необыкновенно умная и дерзкая. Она-то отлично понимала странный характер дона Энрико и, льстя его самолюбию, объясняла все оригинальностью и гениальностью, в чем он и сам был убежден в глубине души… У нее были чудесные, янтарного цвета волосы, и благодаря своей чарующей внешности она опутала дона Энрико сетью, которая отделила его от остального мира гораздо более, чем толстые стены его уединенного замка. Он не мог жить без своей прекрасной приятельницы. И в награду за то, что она одна так хорошо его понимала, он сложил к ее ногам все, что имел, не упомянув в завещании своих так мало его понимающих родственников. Чудо красоты, остроумную Аспазию, он сделал своей полной наследницей».

Португалец остановился и быстро взглянул в ту сторону, где стояла молодая девушка, — теперь она обеими руками опиралась на стол и, оцепенев, слушала рассказ. Но лишь только взор его коснулся ее, она, сделав над собой усилие, вновь улыбнулась ему слабой, едва заметной улыбкой.

«Но сердце прекрасной Аспазии не было столь же прекрасным, как ее внешность, и не всегда могло скрыть так хорошо свои недостатки, как она бы того хотела, — продолжал Оливейра чуть дрожащим голосом. — И дон Энрико, при всех своих странностях имевший в высшей степени честный и благородный характер, с течением времени стал замечать вещи, которые показались ему возмутительными. За этим открытием последовали неприятные объяснения, которые нередко доходили до того, что заставляли его сильно сомневаться в правильности завещания… Маркиза упрямо пренебрегала этими угрожающими признаками — она слишком надеялась на свое очарование, к тому же среди приближенных дона Энрико у нее был преданный друг».

Спокойным взором рассказчик обвел внимательно слушавшую толпу, остановив его на бесстрастном лице министра, сидевшего рядом с князем; сонливо опущенные веки на мгновение приподнялись, и взгляд его, полный ненависти, встретился со взглядом португальца.

«Однажды маркиза давала блестящий бал в своем замке, — продолжал Оливейра. — Дона Энрико там не было. Подобно волшебнице, в сияющем маскарадном костюме прекрасная Аспазия расхаживала по своим роскошным покоям, когда около полуночи ей шепнул кто-то на ухо, что друг ее лежит при смерти. Почти в беспамятстве от страха садится она в экипаж и уезжает одна в страшную бурю, чтобы спасти для себя полмиллиона».

— Она была одна? — спросила Гизела, задыхаясь и протягивая к португальцу руку.

— Она была одна.

— С ней не было дочери, которая ее сопровождала?

— Дочь осталась на балу, — вдруг проговорил чуть слышно сзади нее глубокий, суровый голос. Подойдя к столу, старый солдат бесстрастно, но с торжеством во взоре намеревался взять шкатулку, чтобы отнести ее домой.

Почти в ту же минуту Гизела увидела перед собой министра, который крепко, почти до боли сжал ей руку.

— Почему, дитя, ты прерываешь восхитительную сказку, которую мы все слушаем? Неужели ты никак не можешь отвыкнуть от своих ребяческих замашек? — сказал он громко.

Но этот громкий голос прозвучал так странно, как будто в этой фразе человек сосредоточил всю дерзость, всю непреклонность — опасные качества, которыми он обладал, видимо, в большой степени. Очень может быть, что до его слуха также долетел ответ старого солдата, потому что он повелительным жестом указал тому направление к Лесному дому. Старик удалился, насмешливо улыбаясь.

Не отпуская руки падчерицы, министр принудил ее следовать за собой. Возвращаясь на свое место, он улыбнулся и многозначительным взглядом окинул общество, как бы говоря: «Видите, какое это экзальтированное, своевольное создание!»

— Досказывайте нам историю, господин фон Оливейра! — попросила графиня Шлизерн, между тем как его превосходительство усадил падчерицу между собой и своей супругой. — Сейчас капля дождя упала мне на руку. Если нам придется в бальном зале дослушивать конец вашей сказки, то вся пикантность ее будет потеряна.

Лицо князя мало-помалу теряло свое беспечное выражение. Маленькие серые глазки с недоверием стали следить за рассказчиком, который все так же спокойно, со скрещенными на груди руками стоял, прислонившись к дереву и прямо и смело смотрел в светлейший лик. Он начинал ему внушать неприятное чувство… Как все слабохарактерные люди, которые благодаря случайности занимают высокое, привилегированное положение в обществе, он был склонен решительное проявление мужества и твердости считать за недостаток снисходительности и не выносил этого. А между тем сей рассказ имел поразительное сходство с той старой, темной, почти забытой историей, придавать значение которой он никогда не хотел ради министра. Подавить же в себе желание узнать ее развязку он не мог, а потому довольно поспешным, но не лишенным милостивого внимания движением руки он пригласил португальца продолжить свой рассказ.

Оливейра отошел от дерева. Новый порыв ветра уже с большей силой пронесся в воздухе.

— Здесь начинается самообвинение человека, от лица которого я говорю. Он совершил серьезный проступок, но за это и пострадал, — продолжал он, возвышая голос.

«В ту ночь, когда смерть так неожиданно настигла дона Энрико, при нем находились только виконт, блестящий дворянин, и я» — так гласит рассказ немецкого медика. «Умирающий воспользовался несколькими минутами, которые ему остались, чтобы опровергнуть свое завещание. Он стал диктовать новое. Мы писали оба, чтобы соблюсти большую точность, — шепот умирающего, прерываемый стонами, был невнятен… Он делал главу своей фамилии наследником всего имущества, не оставляя маркизе ни гроша, ни пяди земли… Дон Энрико подписался под экземпляром виконта, как более ясным и точным, и мы оба поставили на ней свои имена как свидетели. Словно сбросив с себя тяжелое бремя, умирающий опустил голову на подушку, но вдруг дверь в вестибюль с шумом отворилась и послышался шелест шелкового платья и торопливые шаги. О, нам слишком хорошо были знакомы эти шаги! Виконт поспешно вышел, чтобы прикрыть дверь, а я, схватив скрепленное подписями завещание, быстро спрятал его в свой боковой карман. А там, в вестибюле, прекрасная Аспазия бросилась к ногам виконта и своими белыми руками обняла его колени. Золотые волосы, растрепанные бурей и быстрой ездой, ниспадали по спине почти до пола, и только одна прядь, спускаясь от виска, тонкой красной змейкой вилась по ее белоснежной шее — лоб был поранен камнем, сорванным бурей с повалившейся трубы, и это была маленькая полоска крови, смешавшаяся с волосами. Виконт забыл свою обязанность и честь, плененный трогательной беспомощностью лежащей у его ног красавицы. Маркиза открыла дверь и бросилась к постели умирающего… Последним словом дона Энрико было проклятье ей. Он умер с уверенностью, что исправил несправедливость относительно родственников; но прекрасная Аспазия с побледневшим от страха восковым лицом была и нашей властительницей… Эта коварная змея опутала своими мягкими, ласкающими кольцами гордого, благородного человека — главного свидетеля: он вдруг отошел к оконной нише, повернувшись спиной ко всему, что происходило в комнате. Она, извиваясь, обратилась ко мне, прошипев тихо на ухо, что ее единственная дочь, существо, которое боготворило мое сердце, будет моей, если я позволю ей прочитать листы, лежащие на столе. Я отвернулся. Она схватила написанный мной экземпляр завещания и дрожащим от гнева полушепотом прочла первый параграф, из которого явствовало, что умирающий отказывается от нее. Она не перевернула страницы и потому не заметила, что он не подписан… Вдруг, громко рассмеявшись, змея скомкала бумагу и бросила ее в камин. Только вступив в права наследства, перешедшего к ней в силу первого завещания, она соблаговолила сообщить мне, пожимая плечами и ядовито улыбаясь, что дочь ее была уже обручена с человеком, равным ей по происхождению, еще до той безумной поездки к умирающему принцу. Выдать ее я не мог, так как этим я изобличил бы самого себя!»