Наконец она решила не смотреть туда и медленно откинула голову назад. Широкие прохладные листья висящей над головой ветки освежили ее пылающий лоб; она закрыла глаза, но во внезапном испуге тотчас же снова подняла свои отяжелевшие веки.

Португалец стоял сзади и тихо звал ее по имени. Гизела продолжала сидеть неподвижно. Да, это его голос, но как странно он изменился, и звучал как-то странно…

— Графиня, слышите ли вы меня? — повторил Оливейра громче, так как сильный аккорд заглушал его слова.

Гизела медленно наклонила голову, не оборачиваясь к нему.

Голос раздался уже над самым ее ухом.

— Вы, графиня, поступаете так же неблагоразумно, как и те, что там веселятся, — сказал он шепотом. — Вы слушаете музыку, не думая о буре, которая вот-вот разразится. — Он помолчал с минуту. — Неужели вы ждете, пока хлынет дождь? — продолжал он настойчиво, желая услышать хотя бы звук ее голоса.

— Я не могу уйти, не предупредив госпожу фон Гербек, — возразила Гизела. — Она, конечно, только посмеется над моими опасениями, потому что вы сами видите, что здесь никто не помышляет о буре.

Она немного повернула голову в его сторону, не поднимая глаз. Малейшее ее движение могло привлечь внимание гувернантки, которая весело болтала со своей приятельницей. Молодая девушка инстинктивно боялась, что подозрительный ненавистный взор толстухи упадет на этого человека, стоявшего так близко и говорившего с ней таким глубоко взволнованным голосом.

Он протянул руку в ту сторону, где сидел князь, неподалеку от одного из буфетов. Перед его светлостью стоял министр с полным стаканом вина в руке. Его превосходительство казался столь оживленным, что напрасно было искать в его жестах и улыбающемся лице равнодушно-неподвижную маску дипломата. Вероятно, в эту минуту он провозглашал тост, веселый и остроумный, предназначенный лишь для уха его светлости и некоторых из стоявших рядом кавалеров. Члены этого маленького избранного кружка засмеялись и, обменявшись выразительными взглядами, подняли стаканы.

— Вы правы, там никто не хочет думать о непогоде, — сказал португалец. — Но буря будет, — прервал он сам себя, опуская голову так низко, что молодая девушка почувствовала его дыхание на своей щеке. — Графиня, вернитесь в ваш тихий Грейнсфельд! — прошептал он с мольбой в голосе. — Я знаю, что эти тучи нанесут удар и вам.

Смысл его слов был темен и похож на прорицание. Намерения этого человека были полны противоречий: при каждой встрече он обнаруживал неприязненное отношение к ней, но в то же время оберегал ее от падения в каменоломнях, вот и сейчас, предупреждая о скорой грозе, просит поспешить укрыться… И почему именно ее? Там только что промелькнула красная шапочка… А-а, прекрасной темно-каштановой кудрявой головке немного времени понадобится, чтобы скрыться от непогоды, ибо Лесной дом близко, в момент опасности можно спасти свою лучшую драгоценность под собственной крышей…

Сердце ее наполнилось несказанной горечью.

— Я поступлю так, как другие, — останусь здесь, — добавила она мрачно, почти жестко. — Если гроза эта несет удар и для меня, я с твердостью буду ожидать его.

Она почувствовала, как спинка скамейки задрожала под его рукой.

— Я полагал, что говорю с женщиной, которая вчера по собственной воле шла, опираясь на мою руку, — сказал он, помолчав. Этот неуверенный тон показался Гизеле глубоко раздраженным. — К ней обращаюсь я повторно, несмотря на только что полученный решительный отказ… Графиня, последний раз вы видите меня близ себя: через час вам станет понятно, какого жестокого противника вы имеете во мне.

— Мне это известно и теперь.

— Нет, это не так, если вы столь упорно отказываетесь выполнить мою просьбу… Я был дурным актером, не выдержал роли, забыл ее… Рука, которая должна нанести удар, дрожит… Я могу только сказать еще раз: «Бегите, графиня!»

Она обернулась и взор свой, полный душевной муки, устремила в лицо неумолимого противника.

— Нет, я не уйду, — проговорила она дрожащим голосом, с горестной улыбкой на судорожно подергивающихся устах. — Скажите лучше, что вы недостаточно резко выражали до сих пор свое презрение ко мне. Но будьте покойны, могу вас уверить, что презрение это вполне прочувствовано мной… Я не уйду! Наносите свой удар! В эти немногие дни я научилась страдать, я знаю слишком хорошо, что такое душевные муки. Вы сами приучили меня к этим ударам и должны видеть, что я с улыбкой принимаю их.

— Гизела!

Имя это, как стон, слетело с его уст. Руки его коснулись золотистых, рассыпавшихся по плечам волос девушки, и страстным движением он прижал их к своему лицу.

— Я был слаб, а теперь буду еще слабее, — он медленно поднял голову. — Говорят, что в предсмертный момент душа утопленника ощущает все наслаждения и горести, испытанные ею в жизни, я стою теперь перед этим решающим, последним мгновением, и в душе моей проносится все, что было радостью и горем моей жизни…

Он снова приблизил лицо свое к лицу девушки, которая с замиранием сердца не спускала с него глаз.

— Посмотрите на меня еще раз так, как вчера, когда мы стояли над пропастью, — продолжал он. — За долгие годы скрытых страданий только эту блаженную секунду! Графиня, жизнь моя на юге была полна бурной деятельности и опасных приключений. В борьбе со стихиями я пытался заглушить душевные муки… Гоняясь день и ночь за тиграми и медведями, я познал наслаждение видеть у ног убитого врага, но никогда у меня не хватало мужества подстрелить лань — мне чудилась душа в ее кротких глазах…

Он замолк.

Тихая улыбка играла на его красиво очерченных губах; взор девушки с выражением горячей нежности был устремлен на него… Глубокий вдох поднял его широкую грудь, улыбка исчезла, он провел рукой по лбу, как бы желая отогнать упоительное сновидение.

— Я взял на себя задачу, — продолжал он еле слышно, — вынести на свет скрытые преступления, настичь и уничтожить врага, в своем непомерном высокомерии глумящегося над остальным человечеством… Но судьба преподносит мне также и бедную лань с ее кроткими глазами — дорогое мне существо, мою первую и единственную любовь — и приказывает собственной рукой нанести удар по этому существу! Гизела, — прошептал он в порыве нежности, наклонясь к ее уху, — я принял тогда молча ваше обвинение в строптивости на лугу перед Лесным домом, но это было не то: я просто не мог вынести, чтобы руки другого, пусть даже руки того бедного ребенка, обнимали мою святыню, обожаемое мною существо, к которому я сам никогда не должен прикоснуться… Какую душевную борьбу перенес я в каменоломнях, отталкивая ваши руки, тогда как душа моя только и жаждала того, чтобы хоть один раз в жизни прижать вас к своему сердцу. Даже теперь, несколько мгновений тому назад, я стоял здесь почти готовый на то, чтобы увести вас отсюда в мое пустынное жилище. Эти мысли и желания, я знаю, безумны, ибо ваша отвага будет слишком жестоко наказана, так как через час, я уверен, вы оттолкнете меня, как вандала, разбившего в прах вашу святыню…

— Я никогда не оттолкну вас от себя, я знаю. Суждено мне страдать из-за вас — пусть будет так… И если весь свет за это забросает вас камнями, я ни единым взглядом не выражу вам обвинения.

И она, тихо улыбаясь, через спинку скамьи протянула ему руку, но он не видел этого, лицо его было закрыто руками. Когда он снова опустил их, оно было бледно и имело прежнее выражение мрачной решимости.

— Графиня, будьте жестоки со мной! — сказал он немного спокойнее. — Я не могу выносить этой мягкости… То, что я при любых условиях должен буду сделать, представляется мне тем более ужасным относительно вас. Я предостерегал вас об ударе, я не могу отвести его от вас, но я не хочу, чтобы он застиг вас неподготовленной среди всех этих лиц… Возвратитесь в Грейнсфельд, уходите и забудьте меня, кто таким ужасным образом должен стать поперек вашего пути… Прощайте, прощайте навсегда!

Она быстро поднялась.

— Не уходите, — проговорила она. — Я не могу быть жестокой! Я готова умереть вместе с вами, если это понадобится!

Он обернулся и каким-то отчаянным жестом протянул руки, как бы в самом деле готовясь схватить ее и унести в свой одинокий дом. Но руки опустились, и он исчез за деревьями.

Вдруг молодая девушка почувствовала, что сзади ее схватили за талию… Ее порывистое движение обратило на себя внимание поглощенной болтовней гувернантки.

— Ради бога, графиня, что с вами? — воскликнула она с признаком сильнейшего волнения в лице.

И приятельница ее тоже вскочила со своего места, заботливо взяла в свои руки молодой девушки.

— Ничего, оставьте меня! — проговорила Гизела, отворачиваясь.

Испуганный взгляд госпожи фон Гербек искал в толпе их превосходительств, потом она вздохнула с облегчением: никто не заметил странного происшествия с молодой графиней, которое и для нее самой осталось неразрешимой загадкой.

Веселье продолжалось — шампанское было превосходным, и расположение духа светлейшего амфитриона было как нельзя лучше.

Глава 28

Не обращая внимания на уговоры гувернантки сказать, что так испугало ее, Гизела снова села на скамейку.

… Нет, она не уйдет! Насколько она могла понять его странные речи, он хотел здесь нанести удар сильному врагу… Но каким образом он намерен это сделать и кто мог быть его врагом, ей не приходило в голову. Она была готова принять удар, смело глядя в лицо опасности, но что могло быть более ужасным, чем те душевные муки, которые она испытывала? Он знал теперь, как он любим; он прошептал ей свое признание, наполнившее ее душу неземным блаженством, и все-таки покинул ее ради какой-то мрачной силы, которая требует их разлуки навечно… Она хочет лицом к лицу встретиться с ней, она хочет знать, действительно ли существует на земле власть, которая может разорвать связь между двумя соединенными любовью сердцами!