Но вдруг она увидела перед собой лицо человека с суровыми, резкими чертами, которого знала и боялась, — это был строгий нелюдимый старик из Лесного дома. В руках его была небольшая шкатулка, которую он поставил на ближайшую скамью. На мгновение остановив свой взгляд на Гизеле, он выразительно устремил его на португальца, перед которым в это время стоял возвратившийся из Лесного дома лакей и докладывал о приходе Зиверта.

— О, бриллианты! — раздалось со всех сторон.

Вокруг старого солдата и его драгоценной ноши образовался тесный круг… Минута для бегства была упущена — князь стоял рядом с ней, а графиня Шлизерн, ласково взяв ее за руки, притянула к себе.

Оливейра открыл шкатулку. Содержимое ее действительно обладало способностью привести в восторг сердце светской женщины, и все убеждены были, что бразилец просто хотел пощеголять своими сокровищами. Но кто смог бы прочесть выражение его лица, тот сейчас же убедился бы, что душа этого человека была далека от тщеславия, ибо строгость и мрачная решимость проглядывали на сумрачном челе.

Он быстро начал вынимать одну за другой черные атласные подушечки, усеянные бриллиантами, небрежно откладывая их в сторону. Рядом стояла баронесса с приоткрытым ртом, слегка наклонясь вперед. Мало-помалу взгляд ее стал принимать торжествующее выражение. Замечательные драгоценности, заставлявшие биться ее ненасытное сердце, сверкая разноцветными огнями, появлялись из шкатулки, но это были все большей частью старинные украшения, собранные здесь «коллекционером», ни одно из них не напоминало ее изящной диадемы… Неужели португалец намеренно обманывал ее относительно своего «corpus delicti»?

Но вот, значительно медленнее, чем прежде, поднял он футляр и, немного колеблясь, открыл его крышку. Восклицание изумления сорвалось со всех губ, а прекрасная баронесса в ужасе отшатнулась.

До мельчайших подробностей скопированный с приколотого к ее локонам украшения, на подушке лежал венок из фуксий, который отличался от ее венка лишь одним: «фамильные бриллианты графов Фельдернов» казались потухшими рядом с этим сверкающим чудом ювелирного искусства.

Футляр заключал не только венок: вокруг него лежало такое же ожерелье, как то, что сияло на белой, тяжело вздымающейся груди Титании, и аграф, придерживавший на ее плече газовое серебристое покрывало, сверкал здесь, переливаясь всеми цветами радуги.

— Какой постыдный обман! — воскликнула прекрасная Титания, дрожа от гнева. — Видишь, Флери… — повернулась она к супругу, но его превосходительства не было здесь, он стоял у одного из наиболее отдаленных буфетов и залпом пил из стакана вино. Могущественный человек становился стар и не показывал интереса, как бывало, к великолепным нарядам своей прекрасной супруги. Казалось, напротив, ему неприятно было видеть ее, сверкающую бриллиантами… Она стояла одна среди злорадных физиономий, и вся неудержимость нрава этой женщины, дававшая себя знать лишь в четырех стенах будуара ее превосходительства, казалось, готова была вылиться прямо сейчас, на глазах всего придворного общества.

— Флери, Флери! — кричала она с досадой. — Прошу тебя, подойди сюда и убедись, насколько я была права, протестуя против чистки камней в Париже! Но ты, a tout prix[13], настоял на своем, и эти вероломные французы воспользовались минутой украсть рисунок… О, лучше бы я никогда не расставалась с ними!

Каждое из этих резких слов должно было оскорбить обладателя бриллиантов… Не мог же он в самом деле оставаться нечувствительным к дерзким выражениям разгневанной женщины? Однако ни одна жилка не дрогнула в его лице, и на вопрос князя, где приобрел он это головное украшение, он ответил лаконично: «В Париже».

Министр медленно подошел к группе. Какой контраст был между этим мертвенно-бледным, словно из камня высеченным лицом, и лихорадочно взволнованными чертами прекрасной Титании! Надо было быть очень наблюдательным, чтобы заметить легкое, нервное подергивание сонливо опущенных век барона.

— Я не могу тебе помочь, милое дитя, раз несчастье совершилось, ты должна утешиться, — сказал он с холодной усмешкой и спокойствием дипломата. Он даже не взглянул на футляр, который держала графиня Шлизерн, между тем как князь восхищался великолепием камней. — К тому же соперники не могут быть для тебя опасны, — продолжал он, слегка пожав плечами, — господин фон Оливейра, кажется, хранит их ради курьеза, и так как сам он не может их носить, они едва ли станут тебе поперек дороги.

Баронесса с гневом отвернулась от супруга. Насколько она его знала, в эту минуту он был ужасно встревожен, несмотря на кажущееся равнодушие, так почему же не выражает свое справедливое негодование, а напротив, к мерзкому обману относится как к ребячеству?…

При последних словах его превосходительства взоры всех дам устремились на португальца, пылающий взор которого не отрывался от лица министра. С какой стати вздумалось ему утверждать, что если этот человек сам не может носить камни, то они навсегда осуждены скрываться в этой шкатулке? Всем невольно пришло на ум, что рано или поздно он изберет себе в жены юное счастливое существо и, как «свое лучшее я», осыплет этими сокровищами…

Вероятно, эта мысль мелькнула и в голове графини Шлизерн. Улыбаясь, она взяла венок с подушки, и не успела Гизела оглянуться, как тяжелые холодные камни лежали уже у нее на голове.

Она и не подозревала, что в эту минуту все присутствующие молча отдавали дань ее красоте и невыразимой прелести. Она не заметила, как нежностью на мгновение озарились строгие черты лица Оливейры. Прекрасная придворная дама стояла тут же и нетерпеливо потряхивала своими темными локонами. В глазах и опущенных углах рта ее ясно выражалось глубокое негодование: ведь она уже почти своим считала имущество этого человека, а между тем, пока это право не было официально объявлено, ей приходилось быть посторонней зрительницей того, как чудесная диадема красовалась на челе другой женщины! Мысль, что именно это должна чувствовать красавица фрейлина, промелькнула в голове Гизелы, и она судорожно схватила холодные камни дрожащей рукой, положив их на подушку.

— Что с вами, мое милое дитя? — испуганная графиня Шлизерн с участием взяла ее за руку.

— С ней часто так бывает, Леонтина, — воскликнула торжествующая баронесса Флери, забыв в эту минуту свое собственное огорчение. — Гизела питает отвращение к драгоценным камням, и ты видишь теперь собственными глазами, что одного прикосновения к ним достаточно, чтобы привести ее в сильное нервное возбуждение.

Графиня Шлизерн молча, с крепко сжатыми губами передала футляр португальцу. Князь, очевидно, считающий этот спорный вопрос о бриллиантах исчерпанным, начал их рассматривать с величайшим интересом. Старинные драгоценности стали переходить из рук в руки, тем временем Оливейра кратко рассказал их историю. Затем бриллианты были убраны в шкатулку.

— Ну, прекрасная повелительница эльфов, наконец желание ваше исполнилось, — сказал его светлость баронессе Флери, которая стояла в глубокой задумчивости, между тем как португалец запирал шкатулку. Князь произнес эти слова полушутливым тоном, но в нем слышалось что-то серьезное. — Надеюсь, это не может дурно отразиться на расположении вашего духа, моя дорогая… Не пора ли нам отправиться в буфет, — продолжал он, обращаясь к гостям, — пока эти предательские тучи не погасили наши факелы.

В самом деле, в воздухе чувствовалось приближение бури. На гладкой зеркальной поверхности озера, до того спокойно отражавшей иллюминацию, появилась небольшая рябь и из леса донесся глухой шелест листьев; огонь факелов, еще недавно вздымавшийся ровно вверх, беспокойно метался из стороны в сторону.

Среди хлопанья пробок, звона стаканов и восторженных тостов, раздававшихся в честь светлейшего хозяина, никто не обратил внимания на этих грозных предвестников бури.

Гизела отказалась идти в буфет. Она надеялась улучить минуту и незаметно скрыться, однако надежды ее не оправдались. Госпожа фон Гербек ни на шаг от нее не отходила. Маленькая толстушка была сегодня неистощимо любезна и имела очень довольный вид. Его превосходительство только что шепнул ей, что, ввиду его безусловного доверия, завтра утром, перед своим отъездом, он желает «откровенно переговорить с ней». Кроме того, он просил ее сегодня вечером последить за Гизелой.

И она усадила молодую девушку на скамейку, находившуюся близ опушки леса, откуда было видно все собравшееся общество. На другом конце скамейки уселась сама со своей старинной приятельницей, с которой они не виделись уже несколько лет. Дамы велели принести себе кушанья и во время еды не переставали толковать о беспримерном бесстыдстве иностранного выходца. Это просто какой-то авантюрист, хвастун; почем знать, каким способом приобрел он все эти драгоценности? А впрочем, толстушка была даже уверена, что все это — «дрянь поддельная», камни имеют какой-то неестественный блеск, это может отличить и ребенок, сравнив эту мишуру с необыкновенными фамильными бриллиантами графов Фельдернов. А его превосходительство отличнейшим образом отделал этого сумасброда, не удостоив даже взглядом ни его самого, ни его хваленых бриллиантов.

Словно больной ребенок, утомленно откинула Гизела голову на спинку скамейки. Раздавшаяся музыка заглушила продолжение разговора. Бедная девушка чувствовала себя совершенно одинокой и глубоко несчастной, сердце ее болезненно сжималось… Сейчас она бы молча перенесла оскорбление, нанесенное ей злобной мачехой, ибо борьба уже измучила ее. «Да и к чему привела бы эта борьба?» — подумала она с тупой покорностью и равнодушием. Все эти неудавшиеся попытки… Не все ли равно, что о ней думает свет? Сколько времени она сидит тут одна, и никому нет до нее дела, все о ней забыли, все-все… А там, в толпе, словно дразня ее, мелькает красная шапочка и как магнитом притягивает к себе померкший взор молодой девушки. Всякий раз, когда высокая мужская фигура появлялась рядом с темнокудрой головкой, — чего на самом деле не было, она постоянно ошибалась, — сердце ее обливалось кровью и она едва переводила дыхание.