Многие из присутствующих, взор которых с нетерпением был устремлен на дорогу, извивавшуюся вдоль озера, когда-то знавали графиню Фельдерн. Мужчины, почти все без исключения, были восторженными почитателями ее красоты и еще сохранили о ней воспоминание. Само собой разумеется, что роскошь туалета и обаятельная красавица были в их памяти неразделимы — они никогда не видели изящных форм ее тела иначе, как в дорогих кружевах и обтянутыми блестящей шелковой тканью. Несмотря на это, когда молодая девушка в своем скромном белом платье, опираясь на руку князя, приблизилась к ним, имя давно умершей прошелестело на всех устах.

Лицо его светлости сияло удовольствием.

— Графиня Штурм! — произнес он громким голосом, представляя Гизелу. — Наша маленькая графиня Штурм, которая для того лишь скрывалась в своем уединении, чтобы теперь предстать перед нами во всей своей прелести.

Их окружили с радостными восклицаниями. Никто не обратил внимания, что прекрасное лицо девушки оставалось при этом холодным и смертельно бледным, а ресницы были опущены, так как это означало в их глазах восхитительное замешательство и застенчивость, придававшие еще большую прелесть этой сцене. Образ блестящей, гордой и самоуверенной графини Фельдерн поблек рядом с этой юной красотой и стыдливостью.

Никто не заметил, что в эту же самую минуту в пурпурных складках занавеса мелькнуло бледное, гневно нахмуренное чело, украшенное бриллиантовой диадемой, и два черных сверкающих глаза с ненавистью устремились на девушку.

— Ну, милый барон, что скажете вы об этом вступлении? — обратился князь с торжествующим видом к министру.

Лицо его превосходительства было мертвенно-бледным, и мраморная невозмутимость черт была безукоризненной.

— Я скептик, ваша светлость, — возразил министр с холодной улыбкой, — и держусь хотя и очень избитой, но неоспоримо верной поговорки: «Не хвали дня раньше вечера»… Я доверяю всему столь же мало, как и небу, которое неминуемо зальет сегодня дождем нашу иллюминацию.

Князь бросил озабоченный взгляд на непочтительную небесную твердь, где угасал последний луч заката.

Нежно-золотистые облака становились все мрачнее, тем не менее князь подал знак к началу празднества, и из чащи леса раздалась веселая увертюра Вебера — из А. была привезена отличная придворная капелла его светлости.

Князь стал обходить гостей, раскланиваясь с ними. Он приблизился также к Оливейре; лоб его несколько омрачился и маленькие серые глазки приняли жесткое выражение, но какая-то необъяснимая власть, должно быть, была в сильной фигуре иностранца, какое-то превосходство, которое невольно чувствовалось и подчиняло себе других.

Графиня Шлизерн, с сосредоточенным вниманием на лице стоявшая поблизости, в негодовании сверкнула глазами. Все заранее были уверены, что его светлость молча, не удостоив ни единым словом, пройдет мимо португальца, окинув его тем жестким взглядом, который неминуемо ввергал вызвавшего этот взгляд в пропасть княжеской немилости и требовал немедленного удаления с княжеских очей… И вдруг старый, бесхарактерный повелитель забыл, что этот человек оскорбил его своей насмешкой, раскланялся с ним самым дружелюбным образом и заговорил, как и с прочими!

Тем временем душа Гизелы испытывала сильное страдание. Все эти чуждые ей голоса с льстивыми речами, обращавшиеся к ней, были невыносимы. Не сказал ли ей отчим, что именно эти самые люди с неумолимой преднамеренностью поддерживали подозрения в подлоге ее бабушки, чем не давали возможности забыть все? А теперь они восхищаются «божественной графиней», которую, по их словам, нежно любили и глубоко уважали!

Она чувствовала нечто вроде презрения к этим людям, которые, вооружившись маской приличия, с бесстыдством выдавали свою лицемерную ложь за утонченную нравственность, благопристойность и благовоспитанность.

А там, прислонившись к дереву, стоял хозяин Лесного дома в непринужденной, почти небрежной позе. После приветствия князя он немедленно отошел в сторону. Глаза его рассеянно смотрели на толпу, казалось, он слушал музыку.

Гизела не решалась взглянуть на него, и с чувством униженности повернула голову в противоположную сторону. Теперь ей стало понятно, почему тогда, на лесном лугу, он оттолкнул ее с таким отвращением; теперь она оправдывала его негостеприимство — всегда избегают того, кого презирают…

Ему известен был позорный поступок ее бабушки, он знал так же хорошо, как и все собравшиеся здесь, что большая часть владений графини Штурм досталась ей по подложному документу… И он, гордый, безукоризненный, от всей души презирал род, который заслуживал того, чтобы стоять у позорного столба, и который при всей подлости своих намерений в безграничном высокомерии желал видеть у своих ног остальное человечество. А она была последней представительницей этого рода и осталась верна его традициям, воображая, что по рождению имеет право стоять выше прочих людей и с высоты своего величия пренебрегать ими.

… И должна была молчать… Она не могла сказать этому человеку: «Я знаю, что ореол святости был фальшивым! Я несказанно страдаю! Всю свою жизнь я посвящу тому, чтобы загладить преступление той женщины, только сними с меня проклятие своего презрения!»

Лицо ее было бледно и сурово, а вокруг раздавался шепот: «Красивая, замечательно красивая девушка, но князь ошибается, она еще не вполне оправилась!»

Темнота наступила так внезапно, что все глаза невольно обратились к небу. Грозовая туча висела над вершинами деревьев, ни один лист не шевелился на них…

Общество, казалось, решило еще некоторое время игнорировать нелюбезность погоды и за громадными пирамидами дорогих фруктов забыло об удушливой жаре; дневной свет был не нужен. В одно мгновение, как от электрической искры, загорелись венки из звезд, разноцветные шары и факелы и пестрыми волнами света залили озеро, лужайку и сумрачное небо.

Оркестр заиграл неподражаемую увертюру к пьесе «Сон в летнюю ночь», пурпурный занавес взвился, и перед глазами зрителей предстала обворожительная картина отдыхающей Титании, окруженной эльфами… Никогда «бриллиантовая фея» не торжествовала такой полной победы, как в эту минуту! Забыта была безмолвная, бледная девушка, лишь благодаря благосклонности князя обратившая на себя всеобщее внимание; забыто было девственно-чистое создание при виде этой обворожительной женщины, в пленительной позе замершей на ковре из мха, усеянном цветами.

Раздались восторженные рукоплескания: занавес то поднимался, то опускался, и все последующие живые картины принимались с прохладцей, даже восхитительная Эсмеральда-Зонтгейм потерпела заметное поражение.

— Прекрасная Титания, довольны ли вы вашим успехом? — спросил князь, когда баронесса по окончании представления, опираясь на руку своего супруга, подошла к его светлости.

Князь был в добром расположении духа. В антрактах, разговаривая с Гизелой, он нашел, что протеже его, девушка характера грустно-строгого, в ответах своих проявляла так же много остроумия, как и покойная блестящая графиня Фельдерн.

— Ах, ваша светлость, я, может быть, была бы и гордой, и тщеславной, — возразила прекрасная Титания нежным голосом, — но я так озабочена, что, право, совсем не думала об успехе. В то время как я должна была лежать неподвижно, глаза мои только и видели мое бедное дитя, мою маленькую Гизелу — она казалась такой бледной и уставшей… Я ужасно расстроена! Ах, ваша светлость, я опасаюсь, что бедная девочка слишком рано и во вред себе покинула благодетельное для нее уединение. Гизела, дитя мое…

Она остановилась.

Молодая девушка поднялась со своего места и с истинно царским величием встала перед мачехой. Бледное лицо, о котором так скорбно упоминала прекрасная баронесса, покрылось жгучим румянцем, и карие глаза долгим презрительным взглядом измерили жалкую, фальшивую комедиантку.

Теперь победа была на ее стороне, что без труда смог прочесть его превосходительство на лице князя и всей теснившейся вокруг толпы.

— Пожалуйста, без сцен, Гизела! — проговорил он с мрачной строгостью, едва сдерживая свое волнение. — Ты очень любишь разыгрывать комедии, но здесь не место для твоих припадков… Госпожа фон Гербек, отведите графиню в сторонку, пусть она успокоится.

Молодая девушка хотела что-то сказать, но дрожащие губы отказывались ей повиноваться.

— Ваше превосходительство, а что, эти бриллианты вашей супруги настоящие? — спросил в эту самую минуту португалец спокойным, но громким голосом, привлекшим всеобщее внимание.

Оливейра стоял рядом с министром и показывал на камни, украшавшие наряд повелительницы эльфов.

Министр отшатнулся, как будто кто ударил его по лицу, супруга же с глубоко возмущенным видом обернулась к прекрасному чужестранцу.

— Не думаете ли вы, милостивый государь, что баронесса Флери захочет обманывать свет, надевая на себя фальшивые камни? — баронесса была в гневе.

— Ее превосходительство вправе возмутиться вашими словами, господин фон Оливейра, — проговорила графиня Шлизерн со своей саркастической улыбкой. — Что эти чудные камни без изъяна, может сказать каждый ребенок в стране, ибо это знаменитые фамильные бриллианты графов Фельдернов! Прославились же они с тех пор, как ими стала украшать себя красавица графиня Фельдерн, а она умела носить бриллианты!

И она нежно провела рукой по волосам Гизелы.

— Хотела бы я видеть вашу юную, восхитительную головку увенчанной этой сияющей диадемой, — прибавила она со спокойно-беззаботной миной, указывая на бриллиантовые фуксии в локонах баронессы.

Женщина эта обладала той редкой способностью немногими словами касаться чувствительного места в душе человека и, играя, наносить ей тяжкие раны.

Прекрасная баронесса стояла в оцепенении перед своей неумолимой мучительницей, тонкие ноздри ее раздувались в безмолвном гневе.