Вот за этой дверью ждет человек, с которым ей предстоит тяжелая встреча. В их отношениях возникла трещина: девушка находилась в открытой оппозиции к нему и знала, что ее ожидает неприятный разговор. И хотя она решила не отступать и во что бы то ни стало отстоять свое достоинство, в ней жил девичий страх остаться с глазу на глаз с отчимом.

Она хотела проскользнуть мимо роковой двери, но этого ей избежать не удалось.

Дверь распахнулась, и на пороге показался министр.

Бледный свет, проникавший сквозь синие занавеси, придавал его безжизненному лицу еще более отталкивающее выражение. Он не сказал ни слова привета, словно сам боялся услышать звук человеческого голоса. Осторожно, но решительно взял молодую девушку за руку и повлек ее через порог своего кабинета. Рука его была холодна как лед. Гизела содрогнулась: на нее вдруг повеяло могильным холодом.

Он сделал знак удивленной гувернантке и закрыл за собой дверь.

Вступая в небольшую, наглухо занавешенную комнату, Гизела подумала, что задохнется, а министр еще и закрыл единственное полуотворенное окно. В воздухе остро запахли духи, которые всегда в избытке употреблял министр. Гизела ненавидела этот запах.

Пока он тщательно запирал окно, графиня безмолвно стояла у самого порога, бессознательно ухватившись за ручку двери, точно обеспечивая себе возможность отступления. В этой комнате, которую она ненавидела с тех пор, как помнила себя, был только один предмет, на котором взор ее мог остановиться с любовью, — то был портрет ее покойной матери, висевший над письменным столом министра. Из широкой золотой рамы в полумраке комнаты выделялся светлый образ молодой девушки с золотистыми кудрями. Большие голубые глаза ее смотрели приветливо и доверчиво на свет Божий, точно она ждала, что ее жизненный путь будет усыпан такими же цветами, как те, которые она держала в своих тонких, красивых руках.

— Гизела, милое дитя, мне нужно с тобой поговорить, — сказал министр, подходя к ней.

Тон его голоса был мягок, исполнен грусти и даже нежен. Этот зловещий тон был хорошо знаком Гизеле: она всегда слышала его, когда бывала больна и несчастна, а доктор стоял у ее изголовья, пожимая плечами и глубокомысленно покачивая головой, и госпожа фон Гербек в отчаянии ломала руки. Теперь он только усилил давящее впечатление, вызванное в ней настоящим ее положением.

Вероятно, все это отразилось на ее лице, потому что министр, нахмурившись, остановил на ней свой холодный, суровый взгляд.

— Только без глупостей, Гизела, — сказал он, поднимая палец вверх. — Я взываю теперь к твоему благоразумию, к твоей решительности, а больше всего к твоему сердцу… Через полчаса ты будешь знать, что твоему безрассудству пришел конец. — Движением руки он пригласил ее сесть в кресло. Но в эту минуту приподнялась портьера боковой двери и мачеха, окутанная облаком розового газа, появилась на пороге. Черные глаза ее сверкали, лихорадочный румянец пылал на щеках.

Она медленно подошла к молодой девушке и окинула ее таким злобным взглядом, что та содрогнулась.

— А! Вот она, красотка, — сказала баронесса хрипло. — Ты настояла на своем, и на будущей неделе произойдет официальное представление ко двору. Княгиня будет счастлива увидеть около себя отпрыска знаменитого рода!

Министр вскочил как ужаленный. Солнечный свет, проникавший в полутемную комнату через отворенную дверь, окружал баронессу ореолом, но этот самый свет озарял и лицо ее супруга, на котором ясно просматривались гнев и испуг.

— Ютта, не увлекайся! — процедил он сквозь зубы. — Ты знаешь, что я в своем кабинете совсем другой человек, чем в твоем салоне. К тому же я с самого начала нашего брака запретил тебе входить сюда без приглашения!

Суровый взгляд его остановился на роскошном туалете строптивой женщины.

— Впрочем, позволь полюбопытствовать, почему ты так рано облеклась в театральный костюм? — сказал он, переменив тон. — Неужели хозяйка вовсе не нужна в доме, переполненном гостями?

— Я сегодня не хозяйка дома, а гостья князя, милостивый государь; графиня Шлизерн заняла место хозяйки, — ответила она резким тоном. — Я оделась так рано потому, что туалет мой требует много времени, а мадемуазель Сесиль ужасно неповоротлива.

Она презрительно повернулась спиной к Гизеле и обеими руками откинула назад усеянное серебристыми блестками покрывало, ниспадавшее с ее волос. В этом наряде ее красота была еще ярче, но это, по-видимому, не оказало обычного действия на супруга. Его брови сдвинулись, он раздраженно закрыл глаза рукой, точно его что-то неприятно ослепило. И действительно, можно было ослепнуть от многочисленных бриллиантов, которыми были усыпаны ее платье и шея. В волосах сверкали цветы, составленные из бриллиантов.

— Не прикажешь ли принять этот туалет за костюм цыганки, которую ты должна изображать сегодня? — спросил он, не без примеси едкой иронии указывая на платье жены.

— Роль цыганки я передала госпоже Зонтгейм, ваше превосходительство, сама же предпочла быть сегодня Титанией, — ответила та дерзко.

— И неужели для этого необходима такая россыпь бриллиантов? — сказал министр гневно. — Ты знаешь, как мне ненавистна подобная выставка драгоценных камней…

— Только с недавнего времени, друг мой, — прервала она его. — И я ломаю себе голову, что могло вызвать в тебе такую перемену… Ты презираешь те самые бриллианты, которые прежде считал непреложным дополнением к твоей супруге при каждом ее появлении в обществе. Впрочем, твой вкус мог измениться, но мне до этого дела нет! Я люблю эти камни и буду украшать себя ими, пока волосы мои черны, пока глаза мои блестят, пока я… не умру! Эти бриллианты мои, я буду защищать свою собственность, даже если придется пустить в ход ногти и зубы!

Как хищно сверкнули при этом из-под вздернутой губы маленькие, белые зубки очаровательной Титании!

— До свидания в лесу, прекрасная графиня Фельдерн! — воскликнула она и с безумным смехом, как вихрь, выбежала из комнаты.

Министр смотрел ей вслед, пока не исчезли за дверью последние складки ее газового шлейфа и пока не замолк в отдалении легкий стук ее маленьких каблучков. Тогда он запер дверь, но портьеры не опустил, как бы опасаясь невольного соглядатая.

— Мамá очень раздражена, — сказал он спокойным голосом, обращаясь к Гизеле, которая стояла, точно окаменев. — Мысль, что один из твоих припадков может нарушить праздник, приводит ее в ужас. К тому же она боится, что незнание света и жизни может поставить нас в затруднительное положение при твоем неожиданном, не подготовленном представлении ко двору. Она, бедняжка, и не подозревает, что этому представлению никогда не бывать… И я даже не могу успокоить ее на этот счет, так как она должна узнать это из твоих уст, дитя мое!

Он взял ее за руку, его холодные пальцы дрожали. Когда молодая девушка в недоумении посмотрела в лицо отчиму, взгляд его скользнул в сторону. Он повел ее к дивану и пригласил сесть рядом с собой. Но потом снова встал, приоткрыл дверь и удостоверился, что в смежной комнате никого нет.

— Я должен открыть тебе тайну, — вполголоса начал он, — тайну, которую, кроме нас двоих, не должен знать никто… Бедное дитя! Я надеялся, что тебе можно будет пользоваться свободой еще хотя бы год, но ты сама виновата в том, что случилось. Твоя необдуманная поездка верхом привела к ужасному перевороту в твоей жизни, и я вынужден выдать тайну, которую всей душой желал бы унести с собой в могилу.

Это вступление, таинственное и темное, как ночь, повеяло страшным холодом на неопытную душу девушки. Тем не менее ни один мускул ее побледневшего лица не дрогнул.

Она сидела неподвижно и недоверчиво смотрела отчиму прямо в лицо — она перестала верить этому вкрадчивому, тихому голосу с тех пор, как узнала, что при случае он может звучать язвительно и жестко.

Он указал на портрет ее матери. Глаза девушки уже привыкли к полумраку комнаты, и она отчетливо различала контуры всех предметов. Казалось, ласковые глаза улыбаются ей с полотна и рука поднимает цветы для того, чтобы усыпать ими путь своей осиротевшей дочери. — Ты была очень мала, когда твоя мама умерла, ты вовсе не знала ее, — продолжал он мягким голосом. — Вот почему, воспитывая тебя, мы упоминали больше о бабушке, чем о ней… Она была как ангел добра и как голубка кротка. Я очень любил ее…

Недоверчивая улыбка промелькнула на лице молодой девушки: он скоро забыл «ангела» ради того демона, который только что выбежал из комнаты. Этот портрет висел, всеми забытый, в кабинете, куда его превосходительство не входил иногда годами, тогда как сверкающие черные глаза второй супруги взирали на него с портрета, висевшего над письменным столом в его городской резиденции.

— До сих пор ее влияние не отражалось на твоей жизни, — продолжал министр. — Но отныне ты пойдешь по пути, который она незадолго до смерти предначертала тебе. Документ, касающийся этого, находится в А. и будет передан тебе, как только я вернусь в город.

Он остановился, словно в ожидании восклицания или вопроса со стороны падчерицы. Но та упорно молчала, ожидая дальнейших сообщений.

Он вскочил и несколько раз быстро прошелся по комнате.

— Тебе известно, что большая часть владений Фельдернов перешла к ним от принца Генриха? — спросил он резким тоном, неожиданно останавливаясь перед ней.

— Да, папá, — ответила она, наклонив голову.

— Но ты, вероятно, не знаешь, каким образом они перешли в руки твоей бабушки.

— Никто мне об этом не говорил, но я предполагаю, что она их купила, — ответила Гизела спокойно и простодушно.

Отвратительная улыбка искривила губы его превосходительства. Он быстро присел около девушки, схватил ее тонкие руки и ласково притянул ее к себе.

— Иди сюда, дитя мое, — зашептал он, — я должен сообщить тебе кое-что такое, что, вероятно, ранит твои чувства… Но я должен предупредить, что подобные вещи случаются на каждом шагу и что свет судит о них… очень снисходительно. Тебе уже семнадцать лет, нельзя оставаться навсегда ребенком и не знать житейских отношений. Твоя бабушка была подругой принца…