Глава 24

— Все по-прежнему, мой милый Флери! — вдруг раздалось за деревьями перед входом в главную аллею, ведущую к замку.

Свист смолк, и трость выпала из рук доктора.

— Все по-прежнему, — продолжал голос, — и если сейчас молодая графиня Штурм покажется на балконе, я подумаю, что последние пятнадцать лет были не более как сон.

Советник медицины тихо поднял свою трость, быстро смахнул пыль с воротника и сюртука, пощупал затылок, на месте ли жидкие остатки его бесцветных волос, разделенных пробором, и стал рядом с госпожой фон Гербек, едва дышащей от волнения, на краю дороги, по которой должен был пройти князь.

Через несколько мгновений действительно показалась невзрачная фигура его светлости и князь остановился перед воспитательницей и эскулапом, согнувшимся чуть не до земли.

— А, смотрите, старая знакомая! — сказал князь милостиво и протянул кончики своих тонких пальцев раскрасневшейся гувернантке. — Верная отшельница. Бедняжка, сколько жертв вы принесли! Но это уже закончилось, теперь мы часто будем вас видеть при дворе в А.

При этих словах скромно опущенные ресницы госпожи фон Гербек приподнялись с выражением радости, вместе с тем боязливо поглядывая на министра, лицо которого было холодно и бесстрастно. Маленькая толстуха снова почувствовала желание провалиться сквозь землю.

— Вы напуганы, — продолжал далее князь, — пожар мог принять большие размеры, но успокойтесь, опасности более не существует. Я только что оттуда.

— Ах, ваша светлость, все бы ничего, если бы не ужасный поступок маленькой графини! Ваше превосходительство, я не виновата! — обратилась она умоляющим голосом к министру.

— Оставьте это теперь! — сказал он с нетерпением. — Где графиня?

— Здесь, папá.

Молодая девушка показалась из боковой аллеи.

За эти дни, проведенные вне замка, она очень изменилась, в ней и следа не осталось прежней детской уступчивости, теперь все говорило о том, что она полная владелица замка.

Министр хотел взять ее за руку, чтобы по всей форме представить падчерицу его светлости, но она, казалось, не поняла намерения, и его превосходительство удовольствовался лишь движением руки. Слова «моя дочь» прозвучали так нежно в его устах, как будто между ним и знатной сиротой существовала в эту минуту самая тесная дружба. Гизела поклонилась с непринужденной грацией. Госпожа фон Гербек со страхом следила за этим поклоном — он был «далеко-далеко на так низок, как следовало бы». Однако лицо князя оставалось благодушным и оживленным.

— Милая графиня, вы и не подозреваете, сколько чудных воспоминаний пробудило во мне ваше появление! — сказал он, волнуясь. — Ваша бабушка, графиня Фельдерн, вы ее живой портрет, когда-то, хотя и очень короткое время, была душой моего двора. Мы все никогда не забудем, как эта блестящая натура каждый раз представала с совершенно новой стороны. Тогда никому в голову не приходило, что всякая человеческая жизнь имеет свои тайные стороны… Графиня Фельдерн была для нас счастливой феей.

«Которая травила собаками своих крестьян, когда они обращались к ней с просьбами», — подумала Гизела, и сердце ее болезненно сжалось.

Какое счастье и гордость еще четверть часа тому назад доставил бы ей энтузиазм князя, теперь же это лестное воспоминание прозвучало для нее едким сарказмом.

У нее не нашлось ответа на это милостивое обращение. Молчание же было истолковано его светлостью как «обворожительная застенчивость выросшего в уединении ребенка». Он помог ей преодолеть это кажущееся смущение, предложив руку и усадив девушку на одну из чугунных скамеек под густой тенью старых лип у входа в сад.

— В этот раз я откажу себе в удовольствии посетить замок, — сказал он. — Мы не должны заставлять дам ждать нас к обеду в Аренсберге… Но под этой липой я отдохну. Знаете, барон, на этом самом месте мы большей частью сиживали, наслаждаясь итальянскими ночами, которые умела устраивать графиня… Замок лежал в каком-то волшебном сиянии, сад, оживленный молодостью и красотой, утопал в море света и благоухания… Что за упоительное время это было! И все миновало…

Отсюда действительно виден был и величественный замок, и превосходно разбитый сад во всей их прелести. Но далее, за бронзовой решеткой, расстилалась долина, а над ней сгустились облака дыма, скрывшие горы, поросшие лесом.

Гизела никак не могла понять, как этот старый господин, сидевший с ней рядом, мог всецело отдаваться воспоминаниям приятного прошлого, когда так печальна была действительность.

Из деревни в это время показались некоторые члены свиты.

Госпожа фон Гербек поспешила в замок, чтобы распорядиться об угощении. За первым же кустом, который мог ее скрыть, она в отчаянии воздела руки к небу: лицо министра не предвещало ей ничего хорошего — никогда еще его лицо не выражало столько гнева и с трудом сдерживаемой ярости.

В то время как его превосходительство поднялся, чтобы представить кавалеров своей падчерице, с пожарища послышался глухой треск, а за ним резкие крики.

Князь пошел навстречу пришедшим.

— Последний охваченный пламенем дом разрушен, ваша светлость. При этом несчастья не произошло, — успокоил его один из придворных.

— Идите узнайте, что случилось, — приказал князь, и они припустили со всех ног.

На повороте верхней улицы селения показался человек. Это был грейнсфельдский школьный учитель, бежавший по направлению к замку вблизи которого он жил.

— Что там происходит, господин Вельнер? — спросила его госпожа фон Гербек, выходя из ворот.

— Дом Никеля обрушился и погреб под собой антихриста, — отвечал учитель почти торжественно, с выражением дикого фанатизма. — Насколько я мог видеть, там был и американец из Лесного дома… Да, сударыня, Господь творит суд в своем справедливом гневе. Все погоревшие спасли своих коз, только коза ткача сгорела — он также подписал прошение о том, чтобы нейнфельдский пастор был оставлен на своей должности.

— Глупый пустомеля! — раздался презрительный голос министра.

Он и советник медицины были единственными, кто дождался конца рассказа, да еще гувернантка.

Князь, бледный, шел по улице, впереди него бежала Гизела. Крик отчаяния готов был сорваться с ее губ, но они оставались безмолвны — горло ее сжалось судорогой, ноги продолжали двигаться.

Зачем она туда спешила? Разрывать развалины, похоронившие под собой этого человека, своим собственным телом тушить пламя, готовое его охватить! Умереть, задохнуться под грудой развалин и раскаленного пепла суждено этому благородному человеку с такой энергией и жаждой жизни, столь нежно любимому ею, лелеять которого она желала бы всеми силами своей души!

Столб черного, густого дыма громадной смрадной свечой поднимался к небу. При этой картине Гизела почувствовала, что ноги отказываются ей служить, словно облако заволокло ей глаза, она пошатнулась и механически схватилась руками за ближайшее дерево.

— Бедное дитя! — князь в волнении подбежал к ней. — Зачем вы сюда пришли? Заклинаю вас: уйдите отсюда!

Она отрицательно покачала головой, стараясь сохранить самообладание. Его светлость беспомощно огляделся вокруг. Придворные, остановившиеся с ним сначала у ворот, скрылись в селении. В эту минуту их голоса достигли его слуха: послышались радостные восклицания, за ними оживленный говор, наконец и сами они показались на дороге. За ними из-за угла улицы, окруженный придворными, вышел португалец.

— Боже мой, вы живы! — воскликнул с радостным удивлением князь. — Как вы нас напугали!

Вскоре Оливейра предстал перед князем и молодой девушкой, которая, едва переводя дыхание, стояла, обняв дерево. Человек этот не был камнем — жизнь живой струей билась в его сердце. Он хорошо понимал, что заставило потухнуть эти глаза, читал в скорбной улыбке, скользившей по этим побледневшим устам, все терзания последних минут. Прошлое и будущее, планы и намерения, мир и жизнь потеряли вдруг свое значение для этого человека — он видел только бледное девичье лицо.

Он отнял от дерева ее нежные руки, обхватил гибкий стан так просто и вместе с тем с такой неподдельной задушевностью, как будто бы поддерживал существо, охранять которое он имел полное право на глазах всего общества. Он не сказал ни слова, в то время как князь и его свита рассыпались в соболезнованиях. Никому не бросилось в глаза странное положение, в котором находились молодые люди, ибо эта богатырская фигура более чем кто-либо призвана была служить опорой слабому, а очень возможно, что явилась бы необходимость отнести на руках лишившуюся чувств даму в замок. Между молодыми людьми, и это все знали, лежала целая пропасть: они совершенно были чужды друг другу и даже не были представлены… «Honni soit qui mal y pense»[10].

Тем временем подошли министр, госпожа фон Гербек и доктор и, онемев от изумления, остановились перед группой.

— Мнимо умерший, благодарение Богу, воскрес, — сказал князь. — Но у нас здесь другая неприятность — бедняжке графине дурно.

Доктор взял руку молодой девушки и нащупал пульс.

— Снимите тяжесть с моего сердца, доктор, — попросил его светлость. — Не правда ли, все это следствие сильного испуга и скоро пройдет?

Советник медицины согнул спину, точно не вполне раскрытый перочинный нож, — его светлость удостоил в первый раз обратиться к нему с речью.

— Надеюсь, ваша светлость, хотя при припадках ее сиятельства никогда с уверенностью невозможно предсказать продолжительность приступа. Я должен сознаться, мне чрезвычайно прискорбно, но этот несчастный случай может замедлить выздоровление моей пациентки.

Кровь прилила к лицу молодой девушки. Она была возмущена двусмысленными словами доктора, который и эту ее невольную слабость сумел приплести к прежним страданиям. Зачем постоянно навязывают ей эту ненавистную болезнь? Да еще при этих господах, с любопытством смотревших на нее.