Он проговорил это тихим голосом; слова не должны были выражать вопроса, хотя во взоре его проглядывало страстное желание услышать ответ.

— Совершенно верно, — быстро сказала она, смело вскинув на него свои карие глаза. — Я так же мало могла бы простить ему, как и тому, кто попытался бы на моих глазах втоптать в грязь святые для меня убеждения.

— Даже в том случае, если убеждения эти были ложными?

Поводья выпали у нее из рук, и глаза с мольбой устремились на него.

— Я не знаю, какие причины заставляют вас высказывать подобное сомнение! — проговорила она дрожащим голосом. — Может быть, вы многое испытали от людей, и потому вам трудно поверить в незапятнанную память усопшей… Вы чужой здесь и можете не знать о моей бабушке, но пройдите всю страну — вы убедитесь, что имя графини Фельдерн произносится не иначе, как с уважением… Разве вы никогда не теряли дорогого вам существа? — спросила она после непродолжительного молчания, тихо покачивая своей прелестной головкой. — Следует оберегать имена умерших, ведь они сами уже не могут защищать себя.

Она опустила голову, и по ясному лбу ее пробежала тень горечи.

— Воспоминание о моей бабушке есть единственная вещь, которая мне дорога в той среде, в которой я родилась, — проговорила она тихо. — Я многое должна в ней презирать, но хочу сохранить навечно то, что могла бы уважать, а кто попытался бы у меня отнять это, тот взял бы на себя тяжкий грех: он сделал бы меня нищей.

Она поехала далее, не замечая, что португалец отстал. Между тем лицо его выражало борьбу с горьким отчаянием, которое заставляло судорожно дрожать его губы.

Через несколько мгновений он снова ехал рядом с ней. Следов внутренней бури на его лице как ни бывало… Кто бы мог предположить, что при железной решимости и энергии, которые характеризовали эту гордую голову и мощную фигуру, у него могли быть минуты внутренней неуверенности и крушения намерений!

Путь они продолжали молча. Ветер доносил до них запах гари, и облака дыма клубились уже над их головами.

Оливейра был прав: пламя пожирало лачуги с невероятной быстротой. Когда они выехали из леса, глазам их открылись три дымящиеся кучки — четвертый дом был объят пламенем, а на пятом, последнем в ряду, загоралась крыша.

Пожарные насосы хорошо делали свое дело, однако эти усилия казались смешными при виде тех жалких предметов, которые тушащие пытались спасти.

… Неужто и в самом деле эти четыре покривившиеся стены с заклеенными бумагой оконными проемами можно назвать человеческим жилищем? И неужто должны были сохраниться эти признаки человеческой несправедливости для того, чтобы нищета продолжала существовать, а они снова служить приютом для отверженных Богом и людьми?

Все пять хижин едва ли занимали столько пространства, сколько занимал один зал в замке Грейнсфельд. Пять семейств помещались в этих полуразвалившихся стенах, которые сильный порыв бури мог превратить в развалины. В этой горсти и летом, и зимой спертого, нездорового воздуха теплилась жизнь, часто угасающая раньше своего расцвета… А в большом зале замка, который виден был издали в эту минуту, стояли мертвые бронзовые фигуры на своих мраморных пьедесталах и хрустальные люстры покачивались в воздухе, которым некому было дышать. Когда буря бушевала за стенами, штофные занавеси окон оставались неподвижны — крепкие ставни оберегали бронзовые фигуры, люстру и гардины от малейшего дуновения непогоды…

Ужасный шум слышался в этом доселе тихом селении. Португалец сопровождал Гизелу до самых ворот замка, по-прежнему готовый схватить повод все время пугавшейся Мисс Сары, затем он простился с ней молча, низким наклоном головы.

Оттуда он как вихрь понесся к месту пожара. Гизела поднесла руку к бьющемуся сердцу. В первый раз с тех пор, как она перестала быть ребенком, глаза ее затуманились слезами. Она даже не имела мужества поблагодарить его за помощь, буквально оцепенев перед его рыцарски вежливым поклоном, который запечатлелся в ее памяти на всю жизнь неизгладимо горестным воспоминанием… Вероятно, он вздохнул свободно, что роль его как защитника была окончена! И, когда пожар будет потушен, он снова вернется в круг придворных… Прекрасная, с черными локонами фрейлина, возможно, не рвала тех цветов, которые увядали сейчас в каменоломне; с ней, вероятно, он будет говорить еще сегодня, они будут гулять вдоль озера, и он расскажет ей, как бы между прочим, что спас от пламени какую-то жалкую рухлядь и не дал сломать шею неразумному существу…

Глава 23

Гизела въехала в сад, спрыгнула с Мисс Сары и привязала ее к ближайшему дереву. Из прислуги еще никто не вернулся с ярмарки в А., кругом была мертвая тишина. Ближе к замку мелькнуло между кустарниками светлое женское платье и соломенная мужская шляпа. Гизеле показалось, что это была госпожа фон Гербек в сопровождении доктора, шагающего быстро взад-вперед.

Девушка вышла из ворот и пошла по верхней улице поселка.

По обе стороны дороги стояли новые дома нейнфельдских рабочих.

Еще никогда нога девушки не ступала в это место, где более чужим не мог бы чувствовать себя и посетитель Помпеи.

Все имущество из горящих домов было снесено сюда. Какая жалкая куча! И этому источенному червями, непригодному для жизни хламу, к которому она едва решилась бы прикоснуться ногой, было название «собственность»…

Группа женщин стояла рядом и с волнением и вздохами рассуждала о пожаре. Дети, напротив, радовались необычайному происшествию и его последствиям. Вытащенные столы, скамейки и грязные постели, очевидно, представлялись им привлекательнее здесь, под открытым небом, чем в темной каморке. Маленькие головки, вполне счастливые и довольные, выглядывали из импровизированного домика, в котором они копошились.

Гизела подошла к женщинам, но те испуганно смолкли и боязливо отошли в сторону.

Если бы луна спустилась с неба и стала разгуливать по деревне, их, кажется, это менее бы смутило, чем эта белая фигура, так внезапно появившаяся среди них, ибо луна была их старым добрым другом, на приятный лик которого они привыкли глядеть безбоязненно с малых лет, а эту знатную даму они видели лишь издали, и то покрытую вуалью, верхом на лошади или в карете.

— Не ранен ли кто при пожаре? — ласково спросила Гизела.

— Нет, милостивая графиня, до сих пор, слава Богу, никто.

— Только у ткача сгорела коза, — сказала старая женщина. — Он чуть не выплакал глаза от горя.

— А нам негде ночевать сегодня, — пожаловалась другая. — Три семейства могут разместиться в новых домах, не более, нам нет места, а у нас ребенок, у него режутся зубки.

— Так, пойдемте со мной, — решительно сказала Гизела. — Я могу всех вас поместить.

Женщины стояли, нерешительно переглядываясь.

Им идти в замок! Спать там с больным ребенком, который кричит день и ночь! Да все бы ничего, но злющая старая барыня, от которой прячутся даже мужчины…

Гизела не дала им времени раздумывать.

— Берите вашего ребенка, милая, — сказала она женщине, — и пойдемте со мной. У кого еще нет приюта на ночь?

— У меня, — робко произнесла молодая девушка. — Наш домишко стоит еще пока, и люди говорят, что смогут его отстоять — нейнфельдские пожарные трубы поспели вовремя, — но войти в него нельзя будет, он промокнет насквозь… Но, милостивая графиня, у меня дедушка, отец с матерью, брат, сестры и старая слепая тетка.

Гизела улыбнулась. Словно лучи исходили из глаз девушки, и все ее юное свежее личико светилось лаской.

— Ну, вам всем будет у меня место, — сказала она. — Ведите ваше семейство, а я пойду позабочусь о ночлеге.

Молодая девушка радостно вскочила, женщина взяла на руки своего больного ребенка, а двое других уцепились за ее юбку. Она попросила соседку сказать мужу, который еще не вернулся из А., с ярмарки, где она будет, и последовала с бьющимся сердцем за молодой графиней в замок.

Гизела отвязала лошадь, взяла ее за повод и пошла по аллее к замку.

В это время на дороге показалось светлое женское платье, которое она видела прежде и которое летело к ней, будто гонимое ветром. Девушка почувствовала некоторое сострадание к маленькой толстой женщине, вся фигура которой говорила об ужасе и отчаянии.

Сначала она бежала с распростертыми руками, причем широкая мантилья ее надувалась как парус, потом всплеснула руками и опустила их.

— Нет, милая графиня, это уж слишком, этого я не могу вынести! — воскликнула она, задыхаясь. — Селение горит, наша безбожная прислуга, кажется, забыла вернуться домой, и вы исчезаете на целый час… Я выношу все ваши капризы — любовь и привязанность облегчают мне все, но эта выходка, которую устроили вы сегодня, переходит все границы! Извините меня, но с этим надо кончать. Не успела я на минуту закрыть глаза, как вы сейчас же воспользовались моей слабостью, чтобы оставить замок. Это непростительно! Я просыпаюсь от шума и беготни, первая моя мысль о вас — я бегаю по всему дому и саду, бегу в горящее селение, но никто не видел вас… Спросите доктора, что было со мной!

Господин в соломенной шляпе подтвердил ее слова, кивая головой, и с почтением раскланялся с молодой графиней.

— Чрезвычайно, чрезвычайно беспокоились, — произнес он жалостливым тоном.

— Скажите на милость, что за идея пришла вам в горящий полдень кататься верхом? — допрашивала девушку возмущенная гувернантка. — Где ваша шляпа? Как, без перчаток?!

— Не думаете ли вы, что я каталась ради удовольствия и имела время соображать, какой цвет перчаток более подходит к моему туалету? — прервала ее нетерпеливо Гизела. — Я ездила за пожарными инструментами.

Госпожа фон Гербек отступила назад и снова всплеснула руками.