Никто не возразил против такого прямого обвинения. Князь отправился далее, без следа неудовольствия на худом лице, которое, вероятно, сейчас очень желала увидеть графиня Шлизерн. Она была одной из тех энергических женщин, которые привыкли, чтобы их слова принимались без возражений, и за свое однажды выраженное мнение держались тем упорнее, чем неожиданнее встречали противоречие.

— Без сомнения, сооружая это здание, вы имели за образец наши знаменитые евангелические приюты? — снова обратилась она после небольшой паузы к португальцу.

— Не совсем, — возразил он спокойно. — В основном принципе я совершенно расхожусь с ними, ибо не хочу касаться вероисповедания. У меня, например, там будет четверо еврейских детей-сирот двух отличных работников.

Точно электрическая искра пробежала по всему дамскому обществу.

— Как, вы принимаете евреев? — сорвалось одновременно с нескольких прекрасных уст.

Впервые строгое, суровое лицо чужестранца осветилось веселой усмешкой.

— Вы, вероятно, считаете евреев за особенных избранников неба, которые должны не так сильно чувствовать голод и жажду, как христиане? — спросил он.

Дамы, которых португалец окинул проницательным взором, опустили глаза.

— Те два работника-еврея горячо просили меня перед смертью не отчуждать детей от веры их отцов, — продолжал он уже серьезным тоном. — Я уважаю их последнюю волю и не допущу, чтобы детей перекрестили.

— О боже, — графиня Шлизерн была раздосадована. — Неужели еще недостаточно этой преступившей границы веротерпимости, которой пропитан воздух нейнфельдской долины? Там протестантский духовник без устали твердит: «Любите друг друга», нимало не заботясь о том, к кому он обращается — к туркам, язычникам или евреям, а вы… Ах, извините, я забыла, как португалец, вы, вероятно, католик?

Веселое выражение все еще было в глазах Оливейры.

— А, вы желаете знать мое вероисповедание, графиня? — насмешливо спросил он. — Извольте. Я твердо и непоколебимо верую в мое призвание как человека, которое налагает на меня обязанности быть полезным моим ближним, насколько это в моей власти… Что же касается того протестантского духовника, то я просил бы вас быть осторожнее в вашем приговоре — человек этот истинный христианин.

— В этом мы вполне уверены, — проговорил министр любезно и вместе с тем язвительно; веки его опустились, и все лицо дышало презрением. — Но он жалкий проповедник, и его болтливое изложение веры пастве, ищущей утешения, возбуждает ее неудовольствие. Мы были вынуждены удалить его с кафедры.

Эти слова имели целью уколоть португальца и оказали желаемое действие: смуглое лицо его вспыхнуло, а обычная величественная сдержанность, казалось, изменила ему в эту минуту.

— Очень хорошо знаю, — проговорил он, все же овладевая собой, — его превосходительство действовали из лучших побуждений. Но, несмотря на это, я позволил бы себе обратиться к благосклонности его светлости и просить, чтобы обстоятельство это было рассмотрено еще раз… При более близком ознакомлении с делом все объясняется единственно желанием одной властолюбивой женщины и некоторых рабочих, выгнанных с завода за лень и нечестное поведение.

— В другой раз, милый господин Оливейра! — заговорил быстро князь, замахав руками.

Его маленькие тусклые глазки с беспокойством смотрели на министра, вся фигура которого выражала глубокое негодование.

— Я здесь отдыхаю, — продолжал он, — и убедительно должен вас просить не упоминать о делах! Расскажите лучше о вашей чудесной Бразилии.

Португалец снова пошел рядом с князем.

— Удаление этого неисправимого мечтателя-священника — одно из ваших лучших мероприятий, ваше превосходительство. Этот факт будет украшением летописи нашей страны! — торжественно произнесла графиня Шлизерн, обращаясь к министру. Последнее слово, несомненно, должно было остаться за ней, и оно предназначалось единственно для ушей Оливейры.

Человек этот стоял словно среди потревоженного роя ос, которые жужжали над его головой. Но голова эта сейчас сидела на его могучих плечах величественнее, чем когда бы то ни было.

В голосе Оливейры проглядывала насмешка, когда он рассказывал князю о великолепии бразильских бабочек и о драгоценных породах деревьев, о топазах и аметистах, найденных в его собственных владениях в значительном количестве. Разговор снова принял тот невинный характер, который единственно и был уместен на этой тощей почве, способной производить лишь жиденькое растеньице, которое называется «не тронь меня».

Глава 20

Дамы решили было покататься по озеру, однако князь, погруженный в разговор с Оливейрой, не останавливаясь, продолжал идти по дороге, которая вела к Лесному дому. Дамы шли за ними, повинуясь очарованию голоса рассказчика. Войдя в лес, они сняли шляпы и стали украшать цветами свои прически. Как невинны казались эти создания в своих белых одеждах, с полевыми цветами в волосах, а между тем эти детские, простодушные на вид сердца были в совершенстве вышколены согласно феодальным правилам. От остального, неприспособленного к придворной жизни человечества их отделяла бездна льда и равнодушия.

Когда общество остановилось на лесной полянке, хорошенькая молодая дама, жена одного из придворных, украсила гирляндой шляпу своего супруга. Князь заметил это и протянул, улыбаясь, свою шляпу. Это стало сигналом ко всеобщему увенчанию. Дамы порхали, словно бабочки, и рвали цветы. Много было шуток и смеха — невиннее и наивнее не могли быть и деревенские дети в лесу.

Португалец повернулся спиной к этой суматохе и, отойдя в сторону, остановился перед отлитым из металла бюстом принца Генриха, изучая, как казалось, с большим интересом покрытую ржавчиной княжескую голову.

То, на что не решилась ни одна из молодых дам в отношении такого сурового человека, как Оливейра, не замедлила исполнить красавица фрейлина. Она тихо подошла к нему и со страстно умоляющим и в то же время застенчивым видом протянула ему свою узкую белую руку с цветами. Это, конечно, должно было вызвать улыбку на строгих устах и осветить приветливым светом строгий взор, но ничего подобного не случилось: бронзовое лицо не изменило своего выражения, хотя португалец с безупречно рыцарским поклоном снял шляпу и протянул ее молодой девушке. Она побежала к группе дам, и он медленно последовал за ней. Все общество находилось на средине луга, и с этой точки легко просматривались все темные аллеи парка.

Шляпа Оливейры переходила из рук в руки, каждая из дам украшала ее цветком, наконец она очутилась в руках баронессы Флери. Улыбнувшись португальцу, она прикрепила к ней великолепные лазоревые колокольчики и намеревалась возвратить шляпу хозяину, как вдруг остановилась и стала прислушиваться. Мгновенно смолкла болтовня, и среди всеобщего безмолвия послышались глухо раздававшиеся удары копыт мчавшейся во весь опор лошади. Уж не испугалось ли чего животное? Не успела мысль эта мелькнуть в голове присутствующих, как по грейнсфельдской дороге действительно промчалась лошадь. Ее спину, точно легкое летнее облачко, обвивало белое женское платье, и над высоко поднятой головой животного развевались распущенные каштановые волосы. Золотистые лучи солнца, проникавшие кое-где между вершинами, бросали пятна на коня и всадницу, и это делало прекрасным и без того поразившее всех явление. Дамы с криком бросились врассыпную.

— Боже мой! — Князь был испуган.

Баронесса Флери, как обезумевшая, простерла вперед руки.

— Воротись, Гизела, я заклинаю тебя! — баронесса была вне себя. — Я не могу этого видеть! Страх убьет меня!

Но лошадь, прекрасный арабский скакун, уже стояла как вкопанная посреди луга; пена срывалась с удил, ноздри ее раздувались.

— Грейнсфельд горит! — прокричала всадница, не обращая внимания на восклицания и жесты мачехи; ее прекрасное лицо было бледно как смерть.

— Замок? — спросил португалец. Он один, по-видимому, сохранял спокойствие, все остальные стояли совершенно растерянные, застигнутые врасплох.

— Нет, в селении горят сразу несколько домов, — отвечала молодая девушка, едва переводя дыхание и откидывая назад свои великолепные волосы.

— И ради чего ты мчалась таким бешеным образом? Сумасшедшая! — Министр был совершенно возмущен.

Между тем португалец сказал несколько слов его светлости и, поклонившись ему немедленно скрылся в лесу.

Казалось, молодая девушка из всех присутствовавших заметила только этого человека: при его вопросе по ее бледному лицу разлился нежный румянец, который исчез снова, едва португалец покинул поляну.

Наконец оцепеневшее общество пришло в себя: кавалеры, а вместе с ними графиня Шлизерн, поспешно окружили коня и амазонку. Молодые дамы в понятном изумлении и с объяснимым неудовольствием держались поодаль, не спуская, однако, глаз с лица юной наездницы, которая так неожиданно расстроила веселое собрание. Как, это воздушное существо, так грациозно державшееся в седле, такой сильной рукой управляющее лошадью, и есть то самое «хилое, желтое созданьице», которое, по словам его родственников, умирало медленной смертью в своем уединении?! Этих дивных карих глаз когда-то боялась хорошенькая фрейлина? И в этой прекрасной, украшенной роскошным сияющим нимбом из волос головке таилась злоба?

— Милая Ютта, ты с нами сыграла отличную шутку! — проговорила графиня Шлизерн своим едким тоном, обращаясь к баронессе. — Признаюсь, я удивлена так, как никогда не удивлялась за всю свою жизнь… Твои нападки на «мои любопытные глаза» как нельзя удачны.

Баронесса ничего не ответила на эти колкие слова. Она была бледна как смерть, хотя уже и овладела собой. Глаза ее с упреком устремились на падчерицу.

— Милое дитя, да простит тебя Бог за то, что ты сделала! — сказала она мягко. — Я никогда не забуду этой минуты! Ты же знаешь, какая невыразимая боязнь овладевает мной, когда я вижу тебя на лошади! Ты же знаешь, как я дрожу за твою жизнь. Вспомни, что ты мне обещала?