До сих пор баронесса, с насмешливой улыбкой следившая за разговором, в эту минуту покраснела и заметно встревожилась.

— Как! Ты хочешь быть при дворе? — прервала она молодую девушку.

— Непременно, мама, — отвечала Гизела без колебаний. — Я должна это сделать хотя бы ради бабушки, ведь она тоже была при дворе. Я как сейчас ее вижу, когда, вся в бриллиантах, она приходила ко мне в комнату проститься… Однажды я увидела глубокую красную черту на ее лбу, которую оставила тяжелая диадема, и с тех пор питаю отвращение к этим холодным камням, и мне неприятна мысль, что мое положение заставит меня в свое время носить бабушкины бриллианты.

И она обеими руками обхватила свою шею, словно уже сейчас почувствовала на ней холодное, как лед, бриллиантовое ожерелье.

Как ни владел собой министр, но при словах о бриллиантах бледные щеки его стали еще бледнее. Он далеко отбросил сигару и стал выбирать другую.

Прекрасное лицо супруги его окаменело в мрачных размышлениях. Она машинально мешала ложечкой шоколад, глаза были устремлены в землю.

Как бы не слыша ни единого слова обеих женщин, министр после краткой паузы заговорил тем ласковым тоном, с которым он прежде обращался к болезненному ребенку:

— Думаю, придется нам расстаться с нашим добрым, старым доктором, ибо он уже потерял всякое уважение своей маленькой упрямой пациентки. А принуждать тебя к чему-либо, Гизела, я не хочу. Придется думать… Не пригласить ли доктора Арндта из А.? У тебя слишком радужное настроение относительно твоего здоровья, а доктор, напротив, предполагает возобновление и усиление припадков, если…

Он остановился и, нахмурив лоб, посмотрел в направлении леса.

— Пойдите посмотрите, кажется, сюда кто-то идет, — велел он лакею.

— Ваше превосходительство, там пролегает самая короткая пешеходная дорога в Грейнсфельд, — осмелился заметить слуга.

— Очень мудрое замечание, любезный Браун, это мне хорошо известно, но, когда я здесь, то не желал бы, чтобы шлялись мимо меня, если есть другие дороги.

Глава 14

Между тем в чаще мелькнула чья-то одежда. Простым смертным, осмелившимся своим появлением прервать речь его превосходительства, оказался ребенок — дочь нейнфельдского пастора.

Увидев приближающуюся девочку, Гизела на миг почувствовала в душе боязнь быть осужденной окружающими ее особами за свои сношения с низшими. Это было малодушное, жалкое ощущение, унижающее человека, и природная честность характера победила воспитание.

Молодая графиня быстро поднялась и повелительным жестом остановила лакея.

— Папа, ты не должен прогонять этого ребенка, — сказала она решительно, обращаясь к министру. — Это та самая девочка, которая по моей вине чуть не утонула.

Она взяла за руку подбежавшего к ней ребенка и поцеловала в лоб.

— Благодарю вас за апельсины, которые вы мне прислали! — улыбнулась девочка. — Ах, как славно они пахнут! А мой голубой передник мама выстирала и выутюжила, и он опять как новый. Мама идет сзади — мы направляемся в Грейнсфельд. Я побежала вперед, чтобы набрать земляники для тети Редер, но вас я охотнее угощу.

И она подняла крышку своей корзиночки, полной душистых ягод.

— О, милая графиня, ваша очаровательная маленькая протеже говорит странные вещи! — едко сказала госпожа фон Гербек. — Я собственноручно буду запирать фрукты. Не для ребенка же нечестивого нейнфельдского пастора выросли они!

Гизела, немного смешавшаяся и покрасневшая при словах ребенка, гордо выпрямилась и холодным пристальным взглядом смерила маленькую толстую женщину.

— Как глупо из опасения, что другие осудят, скрывать свои добрые поступки! — жестко сказала она. — Моим долгом было осведомиться о здоровье ребенка и доставить ему маленькое удовольствие. Но, зная вашу ненависть к пасторскому дому, я была так малодушна, что не сообщила вам о своем поступке. И я наказана за это — впервые в своей жизни я чувствую себя глубоко униженной, ибо на меня падает подозрение во лжи! Не сделав ничего дурного, я должна стыдиться! — Яркий румянец разлился по всему лицу графини. — Ах, какое скверное ощущение! — Горькая гримаса исказила ее лицо. — Это послужит мне уроком, госпожа фон Гербек! Никогда я не опущусь более до подобного малодушия перед светом и действовать буду так, как сочтут за лучшее мой разум и мое сердце!

Оторопевшая гувернантка устремила вопрошающий взгляд на министра. Было непонятно, на чью сторону он склонялся, хотя она и подметила враждебный взгляд, брошенный им на взбунтовавшуюся падчерицу. Дальнейшие объяснения были неуместны, тем более что из леса выходила женщина, жена нейнфельдского пастора.

Увидев собравшееся здесь знатное общество, она на мгновенье остановилась. Но земля, где пролегала узкая тропинка, принадлежала общине, и так как женщина не слышала резких слов его превосходительства о нарушении его покоя, то продолжала идти дальше.

Одиннадцать лет отделяли этот день от того памятного рождественского вечера в пасторате… Совершившийся в то время разрыв между замком и пасторатом с тех пор с ожесточением поддерживался первым. На маленькой лесной лужайке три женщины встретились в первый раз за все эти годы.

Время, труды и заботы, конечно, оставили отпечаток на лице пасторши. Но по-прежнему румянец горел на ее щеках, крепость и гибкость были в движениях. Женщина отметила и почти неизменившуюся внешность Ютты, которая всегда жадно глядела своими черными глазами на свет, и расплывшуюся фигуру гувернантки.

— Мама, вот милая, прекрасная графиня, по милости которой я упала в воду! — закричала девочка, бросаясь к матери.

Гизела рассмеялась, пасторша также усмехнулась наивности своей дочери. Но вдруг она остановилась как вкопанная перед молодой графиней.

Каждый раз, когда ей приходилось видеть бледное лицо знатного ребенка, она думала, что видит девочку в последний раз, а между тем всего за один год хилая оболочка спала и миру явился пышный цветок.

— Боже мой, милая графиня! — обрадовалась она. — Да вы живы! Нет, ваше сходство с бабушкой поразительно… — У нее не хватило сил это юное, чистое создание, с такой лаской держащее за руку ее ребенка, сравнить с женщиной, которая в своем безграничном высокомерии, глухая к человеческому страданию, безжалостно и немилосердно попирающая чувства людей, царила когда-то на этой земле.

Пасторша остановила сама себя и промолвила:

— Да вы само здоровье!

— Дитя мое, заканчивай! — закричала баронесса.

Лицо Гизелы омрачилось. Эти резкие слова прогоняли добрую, честную женщину.

— Я возьму земляники с собой, Розхен, — сказала она ребенку, — а завтра ты придешь за корзинкой, согласна?

— В Белый замок? — недоверчиво спросила малютка, широко раскрыв глаза; потом она энергично покачала своей белокурой головкой. — Нет, туда я не могу прийти, — возразила она решительно, — брат Фриц говорил, что папу в Белом замке никто не любит.

На это нечего было возразить, так как госпожа фон Гербек действительно ненавидела этого человека.

Гизела пастора не знала.

Лицо женщины приняло строгое выражение, хотя взор ее все с той же искренностью был обращен на девушку.

Она взяла за руку свою девочку, чтобы продолжить путь.

Женщина не имела столько такта, чтобы не узнать в красивой, важной даме ту, которая когда-то нашла радушный приют под крышей ее дома и ела ее хлеб, а теперь с видимым презрением делала вид, что не замечает ее.

Тропинка проходила рядом с тем самым местом, где был накрыт завтрак. Проходя мимо стола, пасторша вежливо поклонилась, дамы ответили легким наклоном головы, министр приподнял шляпу.

То ли солнечный луч, падавший на его лоб, оживил это мрачное лицо, то ли действительно полузакрытые глаза были на этот раз не так суровы, но пасторша неожиданно остановилась перед ним.

— Ваше превосходительство, — сказала она скромно, но без робости, — случай привел меня сюда. В Белый замок я бы не пришла, а здесь, на воздухе, который не является ничьей собственностью, слова как-то легче произносить… Не подумайте, что я хочу о чем-нибудь вас просить — мы бедны, но можем, слава Богу, заработать себе на хлеб… Я хочу только спросить, почему муж мой получил отставку.

— Об этом спросите вашего мужа, сударыня! — едко ответствовал министр.

— Э, ваше превосходительство, тогда я пойду лучше в любую кузницу и отвечу сама себе. Чего я буду надоедать своему мужу, ибо если бы он захотел отвечать мне по чистой совести, то должен был бы сказать: «Я такой, каким должен быть человек, честно и строго исполняющий свои обязанности как перед Богом, так и перед людьми, и могу только удивляться несправедливости света, который наказывает невиновных».

— Придержите свой язык! — перебил ее министр ледяным тоном, угрожающе поднимая палец.

Госпожа фон Гербек повторила как бы про себя слова «честно и строго исполняющий свои обязанности» и злобно захихикала, хотя подобное вмешательство было против этикета, который она так чтила.

Цветущее лицо пасторши побледнело.

— Сударыня, — сказала она спокойно, повернувшись к гувернантке, — смех ваш неуместен. Возможно, нейнфельдские прихожане правы, что это по вашей милости мой муж лишился места. А ведь такое преследование недостойно христианина!

Глаза гувернантки загорелись злобой, она уже не сдерживалась.

— Можете думать и говорить, что хотите! — взвизгнула толстуха. — Это нисколько не помешает мне вновь раздавить ехидну, если я встречу ее на своем пути!

— Вы забываетесь, госпожа фон Гербек! — проговорил министр, жестом заставив ее замолчать.

— Почтенная госпожа пасторша, продолжительные объяснения не в моих принципах, — обратился он к ней с уничтожающей холодностью. — У меня не достало бы времени, если бы я пожелал мотивировать мои распоряжения каждому, к кому они относятся. Но вам я объясню, что это прославленное исполнение своих обязанностей вашим мужем оставляет желать лучшего. Мы сделали со своей стороны все, чтобы отвлечь человека от его привычек, но труд наш был напрасен. С постоянным упорством он противился каждой благодетельной реформе в области церкви, и стало вполне очевидным, что астрономические наблюдения для него гораздо интереснее и важнее, чем добросовестное изучение древних трудов отцов церкви. Священника на таком коньке мы не могли оставить!