А между тем прислуга в недоумении покачивала головой: по приезде барон был в прекрасном настроении, но одна ночь изменила его, и опытный наблюдатель мог заметить новое выражение на этом строгом, сдержанном лице. И выражение это являло тайную озабоченность.

С молодой графиней и госпожой фон Гербек он встречался только за обедом. Прежде при своих посещениях Грейнсфельда и Аренсберга всегда внимательный и предупредительный к падчерице, теперь он лишь рассеянно перебрасывался с ней незначительными словами, и госпожа фон Гербек из своего горького опыта заключила, что речь его превосходительства приобрела едкость после последней поездки в Париж…

Белый замок сверкал среди своих фонтанов и аллей. На этот раз все шторы были подняты, не исключая и окна баронессы. Мигрень миновала, и был отдан приказ приготовить завтрак в лесу. Безоблачное утреннее небо, яркое солнце и легкий прохладный ветерок располагали к прогулке.

Супруг был занят устройством комнат, предназначенных для его светлости, хотя обещал прийти к завтраку. Госпожа фон Гербек еще сидела за туалетом, а без нее молодая графиня, вследствие данного недавно слова, не могла выйти из замка.

Баронесса в одиночестве медленно бродила по аллеям сада. На ней было модное утреннее, тщательно подобранное платье, белое с розовыми полосками, которое было бы уместнее в Булонском лесу, чем здесь, под этими развесистыми немецкими дубами и буками. Светлая соломенная шляпка, надвинутая на лоб, резко выделялась на черных как вороново крыло волосах, которые не свободно ниспадали на грудь, как прежде, а были на затылке спрятаны под тем безобразнейшим украшением, которое называется «шиньоном». Но, несмотря на эту нелепую прическу, баронесса все-таки была обольстительно-красивой женщиной. Ее легкие ножки грациозно ступали по росистой траве.

Место в лесу, где должен был состояться завтрак, находилось недалеко от озера.

Принц Генрих очень любил бывать здесь, сидеть на этих каменных скамейках за каменными столами. Здесь же, на высоком постаменте из белого песчаника, стоял и бронзовый бюст сиятельного бывшего владельца леса и озера в натуральную величину. Невдалеке проходила граница цвейфлингенского леса. При тихой погоде сюда доносились крики галок, обитающих на башнях охотничьего дома.

Выйдя из сада, баронесса направилась к лесу и ускорила шаг. На ее красивом лице не было того спокойного наслаждения, которое ощущается во время утренней прогулки в лесу. Оно было напряженным и в то же время любопытным.

Она миновала берег, где в день ее приезда молодая графиня причалила лодку, и пошла по лесной тропинке. Между деревьями мелькала белая скатерть, которую лакеи расстилали для завтрака, но баронесса, боязливо оглядываясь на прислугу, не замечена ли она ею, шла дальше по дороге, которая вела в прежние цвейфлингенские владения. До места, где она разделялась на две, баронесса и прежде доходила во время своих прогулок, но никогда далее — эти узкие тропинки заканчивались у Лесного дома. Но сегодня Рубикон был перейден. Тропинка расширилась, деревья отступили, и сквозь ветки кустарников показались белые стены старого охотничьего дома. Баронесса стояла за кустом и смотрела на фасад, который был перед ней как на ладони.


В городе А. старый дом и его новый владелец были притчей во языцех. О богатстве иноземца ходили легенды. Господин фон Оливейра, а немцы не могут не прибавлять свои титулы к именам выдающихся людей, купил Лесной дом за баснословные деньги. Нынешнюю зиму он собирался провести в А., где должен был быть представлен князю. Всякий, кому удавалось увидеть набоба хотя бы издали, утверждали, что у него рыцарская внешность, а аристократическими манерами он может сравниться разве что с покойным майором фон Цвейфлингеном, когда-то самым красивым кавалером в княжестве. По тем же рассказам, Лесной дом он превратил в волшебный замок. Однако баронесса этого не заметила, хотя старинное здание приобрело много оригинальных черт.

Маленькая лужайка перед фасадом теперь была расширена, посыпана гравием, а посреди нее зеленела клумба. Вместо колодца с каменным желобком сверкал полированным гранитом огромный бассейн с бьющим фонтаном. Каменные юноши все так же стояли у входа; грачи по-прежнему гнездились на крыше, но подслеповатые круглые окошки заменили на широкие зеркальные. Видимо, новый хозяин любил воздух и свет, так они были широко распахнуты. Через окна можно было видеть большой зал. Пол был устлан тигровыми и медвежьими шкурами, массивная дубовая мебель была расставлена по углам, группа, состоящая из стола и стульев, занимала центр зала. Не было ни подушек, ни занавесок — ни единого следа тех безделушек, которыми любит окружать себя светская молодежь. Напротив, эти шкуры и оружие, занимавшие всю южную стену, свидетельствовали о том, что человек этот любил померяться силой с врагом.

На террасе стоял накрытый к чаю стол, и посуда была из чистого серебра — опытный глаз знатной дамы тотчас это отметил. Все говорило о том, что хозяин только что позавтракал. Попугай на тонкой длинной цепочке клевал лежащий на столе белый хлеб. После каждой крошки он кричал изо всех сил, видимо, хлеб пришелся ему по вкусу. Прислушавшись, она различила слава: «Месть сладка!» Попугай с неудовольствием поглядывал на маленькую обезьянку, сидевшую на плече каменного трубача.

Молодая женщина не испытывала ни малейшего сожаления, окидывая взглядом отделанные деревом стены, на которых столетиями висели портреты ее предков. В свое время она поспешно дала согласие на продажу родового гнезда; вырученных средств хватило лишь на пару модных туалетов.

Вдруг лицо баронессы омрачилось, злость и презрение искривили тонкие губы: каким образом попал сюда этот отвратительный человек? Неужели Лесной дом и это ненавистное существо навечно связаны друг с другом?

Человек, своим появлением причинивший такое волнение знатной даме, был не кто иной, как Зиверт, в этот момент вышедший из галереи. Баронесса также видела его в первый раз после столь долгого времени.

Это был все тот же мрачный солдат с резкими, грубыми чертами лица, который всегда так сурово смотрел на Ютту фон Цвейфлинген. Старик, казалось, нисколько не постарел, напротив, вся фигура его дышала силой и здоровьем, на щеках играл румянец.

Старый солдат похлопал попугая ложкой по спине, отчего тот закричал еще громче и взлетел на свое кольцо. Затем старик собрал посуду, раскрытые книги бережно переложил на другое место на столе, придвинул к ним ящик с сигарами и с подносом, полным серебра, пошел обратно в галерею.

Всего этого достаточно было для того, чтобы пробудить целый поток ненавистных воспоминаний в душе подсматривающей баронессы.

Было время, когда этот человек заставлял ее брать в руку грязный горшок, в ту руку, на которую впоследствии надел обручальное кольцо могущественнейший человек в стране… Мысль, что ее белые руки совершили преступление, взволновала эту женщину куда больше, чем воспоминание о тех позорных пятнах сажи. Она знала, что старый солдат в конце месяца всегда из своего собственного кармана тратил деньги на содержание матери и ее, — баронесса Флери, супруга министра, стало быть, когда-то ела хлеб нищего… А вон там, в башне, старая, слепая, упрямая женщина умерла с проклятием на устах человеку, имя которого носит теперь ее дочь; а на той террасе в теплую летнюю ночь стоял некогда Теобальд Эргардт, высокий, красивый, с задумчивым лицом, а к его груди припала молодая девушка, прислушиваясь к биению его сердца. Из-за леса выплывала полная луна, и девушка клялась, клялась ему в любви…

Баронесса содрогнулась от ужаса. Прочь! Прочь отсюда! Какая дьявольская сила привела ее сюда?

На ее побледневшем лице не было и следа раскаяния, нет, напротив, озлобление, непримиримую ненависть выражали эти черные глаза, еще раз остановившись на этом проклятом доме, который был свидетелем «унижения, ребячества и безумия» последней из Цвейфлингенов.

Но она осталась на месте — из галереи вышел мужчина.

В ту встречу у озера лицо незнакомца прикрывалось полями широкополой шляпы, а сегодня баронесса смогла рассмотреть чужестранца.

Безупречные черты чистого лица с римским профилем, борода не скрывает классической округлости подбородка… Смуглый оттенок кожи был обязан, очевидно, тропическому солнцу, а отнюдь не южному происхождению, ибо лоб, который защищала шляпа, был белым, как алебастр. Этот лоб придавал молодому лицу, а мужчине было лет тридцать, выражение мрачной строгости; две поперечные складки между развитыми надбровными дугами носили отпечаток глубокого недоверия, почти враждебного протеста против всего человечества.

Каким-то странно мягким движением, не соответствующим его богатырскому сложению, португалец протянул руки к обезьянке, которая прыгнула к нему, с нежностью обняв лапками за шею. Подсматривающей женщине вдруг захотелось оттолкнуть от него маленькое животное… Имела ли эта странная мысль свойства электрической искры? Ведь именно в эту минуту португалец не слишком нежно стряхнул с себя обезьянку и, спустившись на первую ступеньку лестницы, стал напряженно вглядываться в кусты, за которыми стояла баронесса. Впрочем, она сразу же смогла убедиться, что взгляд его относится не к ней.

Прекрасный ньюфаундленд, спасший жизнь девочки нейнфельдского пастора, пробежал мимо того места, где пряталась женщина. Он пронесся через площадку перед домом, исчез за ним и появился затем снова.

— Геро, ко мне! — крикнул его хозяин.

Собака как бы не слышала зова, описывая круги вокруг дома.

Человек этот, должно быть, был раздражителен и вспыльчив, ибо его смуглые щеки побледнели от гнева. Он одним прыжком спустился еще на несколько ступеней и вновь громко позвал животное, которое опять скрылось за домом, оставив повторный, уже угрожающий зов без внимания, как и первый.