— Так погаси его! — приказала сурово старая дама.

— Но, мама…

— Погаси его, говорю тебе! — продолжала та с упорной настойчивостью. Ютта повиновалась.

— Я погасила, — сказала она едва слышно.

— Теперь унеси прочь хлеб и соль. — На этот раз девушка подчинилась без возражений.

Маленькая Гизела сначала боязливо забилась в угол, но вскоре на личике ее появилось выражение смелости и негодования. Она ничего не сделала дурного, а ее ни с того ни с сего наказывают! В своем детском неведении она не подозревала, что в приказаниях слепой заключалась непримиримая вражда, ненависть и даже смерть. Она лишь чувствовала, что с ней обращаются так, как никогда в жизни еще никто не обращался.

— Ты должен подождать, Пус, пока мы приедем в Аренсберг, — проговорила она, отнимая у кота блюдце с молоком, поставленное Юттой на пол.

Затем она стала одеваться, и когда Ютта вернулась в комнату, кот был уже у нее на руках.

— Я лучше уйду отсюда и буду просить папу оставить меня в карете с госпожой Гербек, — сказала девочка, бросая вызывающий взгляд на слепую.

Но, казалось, слепая уже все забыла и не думает о случившемся. Еще неподвижнее сидела она, обратив лицо к той двери, что вела в галерею. Это была не живая фигура, а скорее статуя, отлитая из металла. Но чем безжизненнее была поза, тем живее казалось ее лицо. Может быть, мужчина, который в эту минуту твердой, уверенной поступью шел по галерее и высокомерным тоном обращался к Зиверту, не переступил бы порога этой комнаты, если бы мог видеть эту женщину, каждая черта лица которой дышала непримиримой ненавистью и неутолимой жаждой мести, тем более сильными, что они уже много лет таились в глубине ее души.

Дверь отворилась.

На пороге появилась дама. На ее полном, красивом лице еще были следы тревоги. Одежда немного помялась. Но, как истая светская женщина, она уверенно вошла в комнату с обязательной улыбкой на устах.

Ютта поклонилась ей немного боязливо, при этом взгляд ее был устремлен на мать, не выходившую из оцепенения. На дворе завывала метель. Молодой девушке казалось, будто над ней должна была разразиться сейчас гроза.

Через отворенную дверь ей было видно, как незнакомый господин шел по галерее в сопровождении Зиверта, держащего фонарь. Никогда прежде лицо старого солдата не выражало столько враждебности и неприязни, как в эту минуту. Несмотря на внутреннее беспокойство, Ютта досадовала, что старый слуга посмел состроить такую неучтивую, дерзкую мину перед столь важным и, по всему, знатным господином.

Господин вошел в комнату. Он взял за руку маленькую Гизелу которая бросилась к нему навстречу. Не обращая внимания на то, что ребенок о чем-то настоятельно просил его, он шел дальше, желая наконец представиться по всем правилам приличия.

Но в эту минуту слепая, как наэлектризованная, быстро поднялась с кресла. Она протянула руку, словно желая отстранить от себя приближающегося гостя.

Вырвавшиеся наружу столь долго сдерживаемые чувства придали этому немощному, полуживому существу такую силу и самостоятельность, что происходящее казалось сверхъестественным.

— Ни шагу более, барон Флери! — произнесла она повелительным тоном. — Известно ли вам, чей порог вы переступили, и должна ли я вам объяснять, что в этом доме места для вас нет?!

И этот старческий голос способен был на такую выразительность! Неописуемое, уничтожающее презрение звучало в каждом слове этой речи.

Пораженный барон остановился как вкопанный, но лишь на мгновение. Оставив руку ребенка, он твердым шагом подошел к больной. Утомившись и будучи больше не в состоянии держаться на ногах, та бессильно опустилась в кресло, но решительность была на ее лице, а вытянутая рука все так же повелительно указывала на дверь.

— Уходите, уходите! — восклицала она. — Стоит только перешагнуть порог, как вы будете уже на своей земле… Ваши лесники наложили бы на меня штраф за нарушение прав собственности, пожелай я сорвать клочок травы, растущей около этих старых стен, но крыша, под которой я нахожусь, моя, неоспоримо моя, и отсюда я имею право выгнать вас!

Барон Флери спокойно обратился к пришедшей с ним даме, в недоумении застывшей у дверей.

— Уведите Гизелу, госпожа фон Гербек, — сказал он самым спокойным тоном.

Эта полнейшая сдержанность была еще поразительнее, учитывая взволнованное состояние слепой. Вероятно, ему было не привыкать сохранять свое спокойствие. Впалые глаза, полузакрытые тяжелыми веками, не позволяли видеть их выражение. Лицо было бесстрастным.

Госпожа фон Гербек взяла за руку Гизелу Неплотно прикрытая дверь позволяла видеть яркое пламя камина, топившегося в галерее. Барон Флери посмотрел вслед гувернантке, выходившей с ребенком; дверь за ними плотно затворилась.

— Кто обо мне вспомнил, когда я ночью, как нищая, была выброшена на улицу? — снова начала больная, когда шаги в галерее затихли. — Знаете ли вы, барон Флери, что такое страдать молча, почти половину жизни носить бесстрастную маску, между тем как гнев и гордость гложут сердце, носить в себе смерть и не умирать? Испытали ли вы когда-нибудь жестокость руки, лишающей вас сокровища, с которым связана вся ваша жизнь? Замирало ли ваше сердце от горя, наблюдая, как любимый человек с убийственным равнодушием отворачивается от вас и отдает свои ласки другому, ненавистному вам существу? Случалось ли вам видеть, как некогда гордый и сильный мужчина пропадает шаг за шагом, становясь игрушкой в бесчестных руках, а всякую вашу попытку спасти его считает оскорблением и обращается с вами как со злейшим врагом? Сознаю, все это бесплодные вопросы — ну что может мне ответить барон Флери, для которого добродетель и честь не существуют? — перебила она себя с невыразимой горечью, отворачиваясь от неподвижно стоявшего перед ней барона.

Сложив руки на груди, он терпеливо, снисходительно или, вернее сказать, с сознанием права сильного смотрел на слепую; длинные ресницы бросали резкую тень на впалые щеки. Такой гладкий и чистый лоб мог иметь или человек с самой чистой совестью, или совершеннейший подлец.

— Но вот это, вероятно, будет доступно пониманию его превосходительства, — продолжала госпожа Цвейфлинген, с невыразимой иронией повышая голос. — Вы не испытали чувств человека, стоящего на высших ступенях общества среди блеска и великолепия, когда он вдруг низвергся в бедность и нищету. Род Флери даже сложил об этом песню… Ха-ха-ха! Франция считает, что Германия должна плясать под ее дудку! Поэтому-то, конечно, ваш батюшка, бежавший пэр Франции, в результате взялся за скрипку и заставил плясать под нее немецкую молодежь, зарабатывая таким образом себе на пропитание!

Удар попал в цель: это было слабое место в неуязвимой броне противника. На мраморной белизне лба обозначились глубокие морщины. Неподвижно сложенные руки задрожали, правая с угрожающим жестом протянулась к больной. Но в эту минуту на левую легли две маленькие, нежные ручки.

До сих пор Ютта, оцепенев от ужаса, стояла в нише окна. Человек этот, имевший столь царственно невозмутимый вид, был не кто иной, как могущественный министр, перед которым все трепетали. Она его никогда ни видела, но ей было хорошо известно, что один росчерк его пера, одно его слово могли осчастливить или погубить не одну тысячу людей; участь отдельных личностей тоже зависела от его милости. Действительно, конституция государства в его энергичных и властных руках не имела никакого значения — он был самодержцем.

И этого человека старая слепая женщина гнала со своего порога, осыпая упреками и насмешками, которые он принимал со спокойствием и величием!

Все чувства молодой девушки были возмущены поступком матери; ей не приходило в голову, насколько та могла быть права в своих упреках: для известных натур могущественный всегда прав. Они пресекают всякий протест, нередко громят его с большим ожесточением, чем саму несправедливость. Что такие натуры составляют большинство, сама история является доказательством: терпение народа иногда представляется невероятным.

К таким натурам принадлежала и молодая девушка. Она выскользнула из своего угла и схватила руку оскорбленного вельможи.

Как обольстительна была эта юная красавица, когда, откинув назад прелестную головку, с выражением беспокойства смотрела она на могущественного министра! Взяв его руку, она прижала ее к своей груди…

Поднятая другая рука министра опустилась, он повернул голову и посмотрел на девушку. Взгляд этот огненным копьем пронзил ее сердце, на миг с каким-то загадочным выражением задержась на вспыхнувшем лице Ютты. Барон Флери улыбнулся и медленно поднес маленькие, дрожащие ручки к своим губам.

А рядом сидела слепая мать и, затаив дыхание, ждала едкого ответа, из которого она могла бы заключить, что смертельный враг уязвлен. Но напрасно: не сказано было ни единого слова. Между тем он стоял возле нее, она чувствовала его движения, даже слышала его дыхание. Это упорное, презрительное молчание было для нее невыносимым.

— Да, да, Флери обладают могуществом, в их руках судьбы людей! — снова начала старая дама с горькой усмешкой. — Наступит время, и история отнесет их к тем людям, которые пинком и плетью привели французский народ к революции. И после всей жестокости и, казалось, несокрушимой надменности они трусливо бегут за Рейн! Последние, убогие крохи придворного витийства и учености, изгнанные из Версаля, используются, чтобы натравить соседний народ на родную нацию! Чужие руки должны связать и опутать жертву для того, чтобы она снова терпеливо и без сопротивления лежала у ног своего владыки! Позор вам, благородные патриоты!

— Оставим это, милостивая государыня, — спокойно прервал ее министр. — Я дал возможность и время высказаться и мотивировать, как вам угодно, вашу личную ненависть ко мне, но не оскорбляйте мою ни в чем не повинную фамилию… Соблаговолите объяснить, какое право имеете вы обращаться ко мне с подобной речью?