В летнюю пору Лесной дом не был столь уединенным, как это можно было бы себе вообразить. Проезжая дорога, по которой вначале шел Зиверт, пролегала от него не более чем в тридцати шагах к северу. Довольно прямая, она тянулась по отлогому горному хребту в направлении к А., соединяясь чуть ниже с шоссе, извивавшимся у подошвы горы, — таким образом расстояние между Нейнфельдом и городом А. сокращалось по меньшей мере на полчаса.

Это обстоятельство, а также приятная лесная прохлада, были причиной того, что летом по ней ездили не только возы с дровами. Зачастую здесь появлялись поселяне, знакомые Зиверта, приходившие за поручениями, которые они исполняли для него в городе. В жаркие дни многие экипажи сворачивали с пыльного шоссе — свежесть и тишина леса примиряли путешественников с рытвинами проселка.

Эта струя жизни, бьющая в лесной чаще, охватывала собой и уединенное жилище, так как людской говор, веселое пощелкивание кнута, стук колес по сухому грунту — все это доносилось до ушей обитателей Лесного дома. Но немногие из проходящих и проезжающих по этой дороге знали, что там, в глубине леса, с незапамятных времен стоит охотничий замок — дикорастущий кустарник и высокие густолиственные буки скрывали его от путника.

С наступлением зимы все смолкало. Только галки, издавна свившие себе гнезда на башнях, нарушали безмолвие уединенного места. Нередко их гвалт был единственным проявлением жизни вокруг Лесного дома.

Понятно, что человеческий голос, неожиданно раздавшийся в такую позднюю пору, крайне удивил обеих женщин. Слепая вышла из своего оцепенения. Ютта отворила окно. В эту минуту ветер еще явственнее донес повторный зов: он раздавался с севера, обращенный, по-видимому, к освещенному окну комнаты Зиверта. Вскоре последовал ответ старого солдата, и после короткого обмена словами с незнакомцем было слышно, что он вышел из комнаты и направился к входной двери.

Взяв свечу, Ютта вышла в галерею в ту минуту, когда Зиверт отворял тяжелую дверь, освещая фонарем царившую окрест темноту.

По узенькой тропинке, ведшей к дому, послышались твердые, поспешные шаги. Внизу лестницы они остановились, и вслед за тем легкие детские ножки засеменили по ступенькам.

— Кучера мои заболели… — Это было сказано приятным глубоким мужским голосом, слегка дрожащим от усталости. — Я был вынужден взять почтовых, и возница, по своему тупоумию, вздумал меня везти в такую ужасную ночь по проселку, по тропинке, едва проходимой. Ветер затушил у нас фонари, экипаж мой завяз, и лошади выбились из сил. Нет ли здесь кого, кто бы остался при них, пока почтальон сбегает за помощью? Можно ли нам войти?

Ютта быстро подошла к двери.

Рукой она заслоняла огонь свечки, отчего весь свет сосредоточился на ее лице и верхней части тела.

Поистине, такая картина — прелестная девушка на первом плане, затем глубоко утонувшая во мраке галерея, портреты, оленьи головы, подобно каким-то туманным, странным видениям выделявшиеся на стенах, — все это, оттененное красноватым отблеском камина, в зимнюю вьюжную ночь невольно пробуждает в памяти волшебные сказки о заколдованных замках с обитающими в них загадочными существами.

Когда Ютта показалась в дверях, к ней подбежала маленькая, лет шести, девочка, смотревшая на нее с любопытством и удивлением. Ребенок был так закутан, что виден был лишь маленький носик и огромные, широко раскрытые глаза. Одежда девочки была в высшей степени элегантной и богатой. На руках она держала что-то, очевидно, дорогое для нее, заботливо укрывая его в муфточке.

Затем из темноты показалась мужская фигура; из-под серебристой меховой опушки на шапке буквально светилось своей замечательной аристократической бледностью лицо. Поспешность, с которой господин поднимался по ступеням, должна была отразиться некоторым образом на нем, но тем не менее оно выражало полнейшую сдержанность в то время, как он остановился перед Юттой. Мужчина ввел ребенка в галерею и поклонился молодой девушке с непринужденностью светского человека.

— Там, в экипаже, с беспокойством и боязнью, вполне извинительными, ждет моего возвращения дама, — произнес он с едва заметной улыбкой, которая вместе с необыкновенно звучным голосом производила неотразимое впечатление. — Будьте так добры, позаботьтесь об этом ребенке, пока я вернусь и представлюсь вам по всем правилам этикета.

Вместо ответа Ютта, грациозно положив руку на плечо девочки, повела ее в комнату, а незнакомец в сопровождении Зиверта отправился к экипажу.

— Мама, я веду к тебе гостью, очень милую маленькую девочку! — весело сказала молодая девушка. Казалось, от только что происшедшей неприятной сцены не осталось и следа.

Она вкратце рассказала матери, что случилось в лесу.

— Так позаботься о чае, — произнесла, поднимаясь с кресла, госпожа фон Цвейфлинген.

Своими исхудалыми руками она стала поправлять складки убогого платья, приводить в порядок чепчик и волосы. Невзирая на полнейший отход от света, в ней было что-то, бессознательно, помимо ее воли сохранившееся от него и напоминавшее о нем — это была манера держаться. Этот гордо выпрямившийся тщедушный стан, эти бледные руки, не без грации сложенные на груди, конечно, не напоминали того обворожительного оригинала, изображение которого висело в комнате, но тем не менее вся фигура говорила, что и она когда-то была на своем месте в великосветском салоне.

— Подойди сюда и дай мне руку, дитя мое, — благосклонно произнесла она, повернувшись в сторону, где стояла незнакомая девочка.

— Сию минуту, — ответил ребенок, до сей поры с некоторой боязнью смотревший на пожилую женщину, — я только спущу на пол Пуса.

Она осторожно вытряхнула из меховой муфточки ангорского кота. Животное было закутано в ватное розовое шелковое одеяло и изо всех сил стремилось вырваться на свободу. Ютта помогла ему освободиться. Кот стал потягиваться, расправляя свои члены, утомленный чересчур долгой неподвижностью, потом выгнул спину и жалобно мяукнул.

— Стыд какой, ты начинаешь выпрашивать милостыню, Пус, — с упреком сказала девочка, бросая, однако же, взгляд на стол, где стоял горшок с молоком.

— Бедняжка Пус проголодался, — улыбнулась Ютта. — Мы сейчас накормим его, только сперва разденем маленькую хозяйку.

С этими словами она подошла к ребенку. Но девочка отодвинулась, отстраняя ее руки.

— Я сама могу это сделать, — произнесла она очень решительно. — Терпеть не могу, когда Лена меня раздевает, но она всегда это делает, точно я кукла какая.

Сняв капор и салоп, она подала их Ютте.

Девушка с видимым удовольствием провела рукою по собольей опушке салопа из дорогой шелковой материи. При этом она почувствовала как бы некоторый благоговейный страх, ибо по всему было видно, что это маленькое создание, стоящее перед ней, принадлежало к очень знатному семейству…

Действительно, ребенок мало походил на других детей. Несколько высокая для своих лет, девочка была узкой в плечах и слишком худощавой: ее плоская, тоненькая фигурка казалась как бы сжатой дорогим зимним костюмом. Густые, почти бесцветные волосы были острижены, как у мальчика, и зачесаны назад. Эта незатейливая прическа придавала ее личику некоторую угловатость, и с первого взгляда девочка могла не понравиться. Но можно ли было устоять перед этими глубокими, невинно смотрящими детскими глазами! При взгляде на них забывались и худощавость, и угловатость этого маленького личика. Глаза были прекрасны. Сейчас они серьезно и вдумчиво смотрели на изможденное лицо старой слепой женщины. Девочка стояла возле нее и держала ее за руку.

— Так ты, малютка, — говорила госпожа фон Цвейфлинген, привлекая ее ближе к себе, — очень любишь своего Пуса?

— Да, очень люблю, — подтвердила девочка. — Мне его подарила бабушка, и потому я люблю его больше всех кукол, которые дарит мне папа. Я кукол совсем не люблю, — добавила она.

— Как, тебе не нравятся такие прекрасные игрушки?

— Нисколько. У кукол такие противные глаза! И это вечное одевание и раздевание надоедает мне ужасно. Я не хочу быть такой, как Лена, которая мучает меня новыми платьями. Лена сама очень любит наряжаться, я это хорошо знаю.

Госпожа фон Цвейфлинген с горькой улыбкой повернула голову в сторону, где шуршало платье Ютты. Она широко раскрыла свои невидящие глаза, как будто бы в этот момент могла лицезреть дочь, слегка покрасневшую под лишенным выражения взглядом матери.

— Ну да, конечно, Пус должен тебе больше нравиться, — после небольшой паузы продолжила слепая, — он никогда не меняет своего туалета.

Девочка улыбнулась. Лицо ее мгновенно преобразилось: худенькие щечки округлились, маленький бледный ротик изящно изогнулся.

— О, он мне нравится еще больше потому, что он очень понятлив, — проговорила она. — Я рассказываю ему разные хорошие истории, которые знаю и которые сама придумываю, а он лежит на подушке, смотрит на меня и мурлычет — он всегда так делает, когда ему что-нибудь нравится… Папа смеется надо мной, но ведь это правда — Пус знает мое имя.

— О, да это замечательное животное! А как тебя зовут, малютка?

— Гизела. Так звали и мою покойную бабушку.

Слепая вздрогнула.

— Твою покойную бабушку! — повторила она, едва дыша от волнения. — Кто была твоя бабушка?

— Имперская графиня Фельдерн, — ответила девочка с достоинством.

Видимо, имя это никогда не произносилось при ней иначе, как с самым глубоким уважением.

Госпожа фон Цвейфлинген быстро отдернула свою руку от руки ребенка, которую до этого держала с нежностью.

— Графиня Фельдерн! — воскликнула она. — Ха-ха-ха! Внучка графини Фельдерн под моей крышей!.. Спирт еще горит под чайником, Ютта?

— Да, мама, — отвечала испуганная девушка. В голосе и манерах слепой ей виделось помешательство.