Дамы с криком разбежались во все стороны, как испуганная стая голубей. Одна госпожа Гельвиг мужественно поднялась с места, да бросились вперед мужчины. Но они опоздали. Фелисита завернула в свою юбку ребенка и старалась потушить пламя, но оно было слишком велико, и тонкая ситцевая юбка молодой девушки загорелась. Не теряя присутствия духа, она схватила девочку на руки, пробежала по лугу на плотину и спрыгнула в ручей.

Раньше, чем мужчины поняли намерение убегавшей девушки, огонь был уже потушен. Они вступили на плотину в ту минуту, как Фелисита, держа на правой руке мокрого ребенка, схватилась левой за ветви орешника, чтобы выйти на берег. Одновременно с мужчинами появилась и советница.

— Мое дитя, спасите мою Анхен! — закричала она с отчаянием.

— Не замочи себе ботинки, Адель, а то заработаешь насморк, — сказал профессор с едкой иронией, быстро спускаясь и протягивая Фелисите руки, но он медленно опустил их — совершенно спокойное до тех пор лицо молодой девушки вдруг изменилось, между бровями легла глубокая складка, и глаза метнули уже знакомый Иоганну холодный враждебный взгляд. Фелисита подала ему маленькую Анну и вскочила на плотину, опираясь на руку адвоката.

Профессор отнес ребенка в дом и осмотрел его ожоги — пострадала только левая рука. В то время как советница была в кухне, девочка незаметно взяла с плиты спички и, зажигая их в саду, подожгла свое платье.

Разбежавшиеся дамы собрались снова и осыпали ласками «бедного ангела».

— Милая Каролина, — сказала советница с кротким упреком, — неужели вы не могли присмотреть немного за ребенком?

— За несколько минут до того вы запретили мне выходить из дома, — мрачно возразила Фелисита, бросая на молодую женщину проницательный взгляд.

— Почему это, Адель? — удивленно спросила госпожа Гельвиг.

— Боже мой, тетя, — не смущаясь, ответила вдова, — ты поймешь это, если посмотришь на ее волосы. Я хотела избавить всех нас от того дурного впечатления, которое производит неряшливость.

Фелисита растерянно схватилась за голову: гребень, никогда не сидевший крепко в этих густых, упрямых волосах, выскользнул и лежал, вероятно, в ручье. Распущенные локоны окружали сиянием щеки и плечи девушки, еще осыпанные водяными каплями.

— Так-то вы благодарите за спасение вашего ребенка? — резко спросил адвокат, не спускавший глаз с Фелиситы.

— Как вы можете быть так несправедливы ко мне, господин Франк! — обиженно воскликнула советница. — Мужчина никогда не поймет материнского сердца. В первую минуту невольно сердишься на того, кто мог бы предотвратить опасность, хотя и признаешь с благодарностью, что эта небрежность искуплена спасением… Дорогая Каролина, — обратилась она к молодой девушке, — я никогда не забуду сегодняшнего дня… Если бы я могла сейчас доказать вам свою благодарность! — Она быстро сняла с руки браслет и протянула его Фелисите. — Возьмите этот браслет, он мне очень дорог, но за жизнь моей Анхен я с радостью пожертвую самым любимым!

Глубоко оскорбленная Фелисита оттолкнула руку советницы, хотевшей надеть ей на руку браслет.

— Благодарю вас, — сказала она, гордо откинув голову, — я никогда не приму вознаграждения за любовь к ближнему, а тем более — жертву… Вы сами сказали, что я только искупила свой недосмотр, и потому вы мне ничем не обязаны.

Госпожа Гельвиг почти вырвала у советницы браслет.

— Ты с ума сошла, Адель! — проворчала она сердито. — Что ей делать с этой вещью? Подари ей простой, прочной материи на платье, вот и все!

— Я нахожу, что мы все жестоко относимся к вам, — сказал Фелисите Франк. — Сначала вас оскорбили, предложив вам золото, а затем мы равнодушно оставляем вас в мокром платье… Я побегу в город и вышлю вам и малютке все необходимое.

Он поклонился и вышел.

— Дурак! — раздраженно сказала госпожа Гельвиг, обращаясь к дамам, с сожалением посмотревшим вслед Франку.

Профессор, занятый ребенком, не проронил ни слова; но с того момента, как советница предложила молодой девушке браслет, он сильно покраснел… Наконец он предоставил завернутую в плед девочку нежным рукам дам и направился к двери. Фелисита ушла в угол и прислонилась к стене; мертвенная бледность лица, нахмуренные брови и сжатые губы ясно показывали, что она испытывала сильную боль от обожженной руки. Взор профессора остановился на молодой девушке, и через мгновение он стоял перед ней.

— Вам очень больно? — быстро спросил он.

— Я могу терпеть, — ответила Фелисита дрожащими губами и отвернулась к окну — она не могла видеть эти глаза, столь ненавистные ей с детства.

— Вы не хотите принять моей помощи? — доброжелательным тоном спросил он.

— Я не хочу вас утруждать, — ответила девушка. — Я вылечу себя сама, как только мы вернемся в город.

— Как хотите, — холодно сказал профессор. — Но я должен вам напомнить, что моя мать еще нуждается в вас.

— Я этого не забыла, — ответила она менее раздраженно. Она почувствовала, что это напоминание о ее обязанностях было сделано не с целью ее унизить, а чтобы заставить ее принять его помощь. — Я отлично помню наш договор, — добавила она, — и вы до последней минуты найдете меня на указанном мне месте.

— Твоя медицинская помощь понадобилась и здесь, Иоганн? — спросила, подходя, советница.

— Нет, — ответил он коротко. — Но что ты тут делаешь, Адель? Я ведь сказал, что Анну нужно сейчас же вынести на свежий воздух. Не понимаю, что ты делаешь в этой душной комнате!

Профессор вышел, и советница поторопилась взять ребенка на руки, за ней последовали и дамы. За кофейным столом давно уже сидела госпожа Гельвиг. Опасность, угрожавшая двум человеческим жизням, не могла нарушить ее равновесия, основанного на стальных нервах и черствой душе.

Наконец явились Генрих с одеждой и Роза. Госпожа Гельвиг позволила Фелисите вернуться в город. Девушка знала, что у тети Кордулы есть хорошая мазь от ожогов, и поспешила к ней, оставив Генриха сторожить дом.

Пока испуганная старая дева доставала мазь и перевязывала пострадавшую руку, Фелисита рассказала обо всем случившемся, не упомянув, однако, о браслете. Когда старая дева спокойно заметила, что ей не следовало отказываться от врачебной помощи, она воскликнула:

— Нет, тетя! Эта рука не должна прикасаться ко мне, даже если бы она могла спасти меня от смертельной опасности! Тот класс людей, из которого я происхожу, ему ведь «невыразимо противен». Эта фраза тяжело ранила мое детское сердце — я ее никогда не забуду! Долг врача заставил его сегодня преодолеть то отвращение, которое он питает к парии, — я не хочу его жертв!

— Он не бессердечен, — продолжала она после паузы, — я знаю, что он отказывает себе в удовольствиях ради своих бедных пациентов. Если бы это делал кто-нибудь другой, я была бы тронута до слез, но у него это меня только возмущает… Это неблагородно, тетя, но я ничего не могу поделать, мне тягостно и неприятно видеть у него что-нибудь хорошее, потому что я ненавижу его.

Затем Фелисита впервые пожаловалась на бессердечное поведение молодой вдовы. Странный румянец снова появился на щеке старой девы.

— Неудивительно, она ведь дочь Павла Гельвига! — сказала она, и в этих словах послышался строгий приговор. Фелисита была удивлена. Никогда тетя Кордула не выказывала своего отношения к кому-либо из Гельвигов. Известие о прибытии советницы она приняла молча и, по-видимому, совершенно безучастно, так что Фелисита подумала, что родственники на Рейне никогда не были близкими тете Кордуле.

— Госпожа Гельвиг называет его избранником Божиим, неутомимым борцом за святую веру — сказала, колеблясь, молодая девушка. — Говорят, что он строго верующий человек…

Фелисита взглянула на тетю Кордулу и испугалась: выражение бесконечной горечи и презрения придало этому обычно спокойному и милому лицу совершенно не свойственное ему выражение. Она засмеялась тихим, но хриплым и язвительным смехом. Через минуту она, однако, постаралась сгладить впечатление, произведенное на молодую девушку.

На большом круглом столе посреди комнаты лежали папки с нотами. Фелисита очень хорошо знала лежавшие вокруг листы и тетради. Там, на толстой пожелтевшей бумаге, выцветшими чернилами и подчас очень неразборчивыми каракулями были написаны имена Генделя, Глюка, Гайдна, Моцарта. Это было собрание рукописей знаменитых композиторов, принадлежавшее тете Кордуле. Когда Фелисита вошла в комнату, старушка разбирала эти бумаги. Теперь она снова принялась за работу, осторожно складывая бумаги в папки. Стол постепенно пустел, и показалась лежавшая внизу толстая нотная тетрадь, на обложке которой было написано: «Музыка к оперетке Иоганна Себастьяна Баха „Мудрость властей при устройстве пивоварения“».

— Ты ведь этого еще не знаешь? — спросила она с печальной улыбкой. — Эта рукопись пролежала много лет в верхнем отделении моего секретного шкафа. Сегодня утром в моей старой голове бродили разные мысли, и я подумала, что надо привести все в порядок до последнего странствия. Это единственный существующий экземпляр — со временем он будет цениться на вес золота, милая Фея. Текст этой оперетки, написанной специально для нашего города, был найден лет двадцать тому назад и возбудил большой интерес в музыкальном мире. А музыка, которую все еще ищут, хранится здесь. Эти мелодии представляют для музыкантов нечто вроде клада нибелунгов, тем более потому, что это единственные собственно оперные мелодии, сочиненные Бахом. В 1705 году ученики здешней земской школы и горожане поставили эту оперетку в старом зале ратуши.

Она перевернула заглавный лист, на оборотной стороне его было написано: «Собственноручно написанная партитура Иоганна Себастьяна Баха, полученная от него на память в 1707 году. Готгельф ф. Гиршпрунг».

— Он тоже участвовал, — сказала старуха слегка дрожащим голосом, указывая на последнее имя.