— Она не вынесла предательства и обмана, она была слишком искренней и чистой, — прошептала Силия.

— Я тоже всю жизнь страдала от предательства и обмана, и вот мне пятьдесят, и я все еще копчу небо…

Соня подошла к окну и, обессиленная, опустилась в кресло. В эту минуту она чувствовала в себе такую пустоту, что не могла ни кричать, ни плакать, словно тоже умерла вместе со своей единственной дочерью. Закрыв глаза, она увидела шестилетнюю девочку, которая летним утром спускается по лестнице и входит в остерию.

ВЧЕРА

ГЛАВА 1

Пахло вином и крепкими напитками, едой с кухни, свежесваренным кофе, застоявшимся сигаретным дымом. Соня привыкла к запаху остерии, она дышала им всегда, с первых дней своей жизни, это был запах родного дома, запах городка, где она родилась.

Соня зашла за стойку и вскарабкалась на табурет перед кассой. Вставать на него ногами не разрешалось, и она это прекрасно знала, но иначе ей было не дотянуться до вазочки с белыми мелками, спрятанной высоко на полке за ликерными бутылками вместе с колодами карт. Отец не держал на виду мел и карты, чтобы они не бросались в глаза случайным посетителям. Там же, наверху, лежали и грифельные доски, на которых записывали счет во время шумных карточных игр, никогда не обходившихся без ругани и взаимных оскорблений игроков. Картежники орали и скандалили между собой не от злости или ненависти друг к другу, а просто так уж у них было заведено. Взяв мелки и доску, Соня слезла с табурета и огляделась по сторонам: родители ничего не заметили, им было не до нее. Проходя по узкому деревянному настилу мимо кофейного автомата, она чуть не ударилась головой об открытую крышку ящика для отработанного кофе.

За угловым столиком разговаривали двое пожилых мужчин. Один держал в руках газету «Коррьере делла сера».

— Что это еще за атомная бомба? — спросил тот, чья гладкая, без единого волоса голова напоминала бильярдный шар, и ткнул пальцем в газету, которую держал другой, с седыми вислыми усами.

— Это такое секретное оружие, оно может враз целый город уничтожить.

— Да ну? — удивился первый и недоверчиво покачал головой.

— Тут так написано. — Второй показал на газетную страницу. — А раз написано, — заключил он важно, — значит, точно.

— Но ведь война-то кончилась? — не сдавался первый.

Вислоусый неторопливо вынул из желтого коробка спичку, зажег, раскурил замусоленный окурок тосканской сигары и только после этого ответил, причем таким тоном, будто доверяет собеседнику великую тайну:

— В Италии кончилась, но мир ведь большой!

Последний аргумент, кажется, окончательно успокоил того, с гладким блестящим черепом.

— Да, — протянул он, — мы свое здесь, в Колоньо, уже пережили, а Хиросима, она, конечно, далеко…

К ним подошел отец и поставил на стол пол-литровый кувшин с игристым и два стакана. Из огромного радиоприемника, установленного в углу на специальной подставке, послышались звуки песни. «Цветочек луговой, поцелуй мою милую, дружок мой дорогой, в губки свежие поцелуй любимого…» — с большим чувством пел невидимый певец.

Соня задумалась о цветочке, который должен поцеловать какую-то милую-любимую, о бомбе, которая способна уничтожить целый город, например, тот, где она живет, и так глубоко вздохнула, что едкий белый дым от тосканской сигары, неподвижно висевший в воздухе, проник ей глубоко в легкие, и она закашлялась до слез. Этот гадкий дым всегда вызывал у нее отвращение, а в такое ясное, как сегодня, солнечное утро он показался ей просто тошнотворным. Отец бросил на нее нежный сочувственный взгляд. Его маленькие глазки, смотревшие на происходящее даже в годы войны с равнодушной безучастностью, теплели и смягчались, когда он глядел на дочь.

Отца Сони звали Антонио Бренна, но все называли его просто Тонино. Это уменьшительное имя очень подходило ему, потому что он был маленький и тихий. Не лишенный ироничности и даже колкого остроумия, Бренна чаще помалкивал из боязни кого-нибудь обидеть. Только за карточным столом он позволял себе шуточки, поскольку играл лучше всех и, считаясь опасным противником, был нарасхват: каждый старался заполучить его в партнеры. В глубине души Тонино оставался мечтателем и, живя в мире фантазий, навеянных фильмами и приключенческими романами, воображал себя этаким рыцарем без страха и упрека, готовым без устали отстаивать справедливость. В жизни же все получалось иначе: действительность пугала его, мягкий и кроткий от природы, он держался с людьми неуверенно. Когда в остерии случались праздничные банкеты, отец, взяв в руки аккордеон, с удовольствием пел народные песни и старинные романсы. У него был чистый приятный тенор, и Соня слушала, затаив дыхание.

Мать Сони была полной противоположностью отцу. Большая, крепкая, с колючим характером, она подавляла всех вокруг, как готический собор. Ее жесткая решительность, граничащая с деспотизмом, больше подошла бы гарнизонному офицеру, чем женщине, да еще и по имени Бамбина, которое Сонина мать носила словно в насмешку.

Синьора Бамбина протирала стекло стенного шкафа, где хранилась хорошая посуда для праздничных случаев. Обычные тарелки и стаканы, которыми пользовались каждый день, держали на кухне, в маленьком буфете. На синьоре Бамбине было розовое шелковое платье в мелкий цветочек, серый и черный. Соня любила это платье больше всех остальных материнских вещей и жалела, что такая красота почти полностью закрыта фартуком. Женщина яростно терла стекло, и ее круглый, обтянутый фартуком живот трясся в такт ритмичным движениям руки. Соне неприятно было смотреть на этот подрагивающий живот. Она отвела глаза и увидела Марио, угольщика. Он постоянно торчал в остерии, и у него была мерзкая привычка щипать Соню за попку, когда она, зазевавшись, оказывалась поблизости от него. Соня считала, что он ее обижает, и даже пожаловалась однажды родителям в надежде, что те выставят из заведения этого отвратительного человека и запретят ему прикасаться к Соне. Но родители только посмеялись над ней.

— Да он шутит с тобой, — сказали они в один голос. — Если тебе так неприятно, держись от него подальше, да и все. Не будет же он за тобой бегать!

Из-за того, что родители не придали никакого значения ее словам, Соня стала еще больше бояться угольщика. Теперь она чувствовала себя перед ним совсем беззащитной, и с каждым днем в ней росло ощущение, что в Марио таится какая-то опасность. Угольщик был некрупный, как и отец, но от него исходила хищная волчья сила. Он был весь черный, черный с головы до ног, даже руки и ногти были у него черные от угольной пыли. Когда он смотрел на Соню, его черные глаза загорались, как две головешки, а большие черные усы плотоядно шевелились. Лавка Марио находилась рядом с их остерией, и Соня иногда со страхом заглядывала в ее темную открытую пасть, в глубине которой чернела гора угля, лежали дрова и разгуливали коты, которых становилось день ото дня все больше.

На этот раз Соня была начеку и направилась к двери по стенке, опустив глаза в пол. Она подумала, что, если не смотреть на угольщика, он ее не заметит. Но когда она почти уже дошла, сзади раздался звук, похожий на завывание мартовского кота. Соня невольно сжалась и оглянулась: Марио смеялся, сверкая белоснежными белыми зубами.

Не помня себя от страха, Соня проскочила в дверь и села на ступеньку; сердце колотилось так, точно вот-вот выпрыгнет из груди. Было еще только десять, но солнце уже пекло вовсю. От асфальта поднимался жар, и даже тент, натянутый над входом в остерию, не приносил облегчения. Соня наконец успокоилась, положила на колени грифельную доску и принялась рисовать.

Со звоном и скрежетом подошел зеленый трамвай из двух вагонов. После войны он снова стал курсировать из Милана в Горгонцолу четыре раза в день, и это вносило большое разнообразие в монотонную жизнь городка. Здесь, в Колоньо, трамвай останавливался точно напротив надписи «Ресторан „Сант-Антонио“», укрепленной над входом в их остерию. Из трамвая, весело смеясь, вышли два вспотевших коммивояжера с видавшими виды чемоданами, за ними — женщина в трауре, она направилась в сторону кладбища. Последним сошел приходский священник. Он ездил в епископство по делам и, судя по его кислому, вытянутому лицу, вернулся ни с чем. Снова зазвенел звонок, трамвай уехал, улица опять погрузилась в летнюю дремоту. Тут появилась «девочка напротив». Соня так назвала ее, когда увидела в первый раз, и с тех пор иначе и не называла, хотя уже знала, что имя девочки — Лоредана, что ей, как и Соне, шесть лет и осенью обе они пойдут в школу. Соня с нетерпением ждала осени не потому, что начнет учиться, а потому, что сможет разговаривать с Лореданой — «девочкой напротив». Какое красивое имя, не то что Соня! Отец назвал ее в честь героини какого-то русского романа, где рассказывалось о преступлении и последовавшем за ним наказании.

Лоредана жила на другой стороне улицы, и Соне нравилось в ней абсолютно все. Во-первых, имя. Во-вторых, длинные белокурые, аккуратно расчесанные локоны. Они не шли ни в какое сравнение с прямыми рыжими Сониными патлами, которые мать по утрам стягивала на скорую руку резинкой. У «девочки напротив» была белая кожа, розовые пухленькие щеки, разноцветные, всегда тщательно выглаженные платья. А Соня — смуглая, скуластая. Глаза у нее слишком большие и какие-то желтые, нос длинный-предлинный, смотреть страшно.

«Девочка напротив», как и Соня, сидела на каменной ступеньке остерии, только другой, и надпись над ней была гораздо более шикарная: «Кафе „Спорт“». Здесь собирались и допоздна играли в бильярд болельщики футбола и велосипедисты. Сейчас та сторона улицы была в тени, и Лоредана, наслаждаясь прохладой, наряжала свою любимую куклу. На пороге появилась мать Лореданы, тоже белокурая, очень красивая и приятная. На ней было голубое платье и босоножки на высоченной пробковой танкетке. Она нагнулась к дочери, ласково ей улыбнулась и протянула конфетку. У Сони тоже невольно растянулись в улыбке губы, и «девочка напротив», заметив это, улыбнулась ей в ответ. Соня смутилась и уставилась в свою грифельную доску, на которой красовалась церковка с кривой колокольней и в углу улыбающееся солнце с длинными-предлинными лучами.