– Да, совершенно уверена. Может, для суда это не было бы достаточным доказательством, но я уверена на все сто процентов. Ребенок прибыл с Кэролайн из Америки, и каким-то образом ей удавалось его скрывать даже после того, как она вышла за лорда Кэлкотта. Но потом он каким-то образом оказался здесь, в поместье, и она вынуждена была от него избавиться. Эта часть истории самая загадочная и темная – где находился мальчик раньше и, раз уж она была замужем до того и имела ребенка, к чему его скрывать? Но здесь слишком уж много совпадений. Мальчик, который исчез, и тот, другой, которого нашли, без сомнения, один и тот же ребенок.

– Как жалко, что нас сейчас не слышат все те люди, что называли мою матушку лгуньей.

– А как звали вашу матушку? – спрашиваю я ни с того ни с сего.

– Кассандра. Эванс была ее девичья фамилия. Погодите, я покажу вам ее фотографию.

Джордж подходит к комоду, открывает ящик, роется в нем. Фотография, которую он мне протягивает, запечатлела Кассандру Эванс в день свадьбы. Сразу после того как она стала Кассандрой Хетэуэй. Миниатюрная, изящная девушка с решительным взглядом и широкой улыбкой. Гладкая кожа, темные волосы уложены крупными локонами, к ним приколота цветочная гирлянда. На ней скромное простое платье с кружевной вставкой на лифе, тонкая полоска кружева на стоячем воротничке. Эта девушка видела дедушку Флага в младенчестве, когда он еще был прекрасным сыном Кэролайн. Ей могло быть известно, что же за секрет Кэролайн поведала своей тетушке Б. Я всматриваюсь в пятнышки ее темных глаз, словно могу разглядеть в них эту тайну.


Я покидаю Корнер-Коттедж, пообещав, что непременно еще зайду в гости.

– Новый дружественный союз между Кэлкоттами и Хетэуэями! – восклицает Джордж в совершенном восторге, провожая меня до ворот.

У меня не хватает мужества признаться, что я, скорее всего, не вернусь никогда ни в поселок, ни в усадьбу, ни в эти края. Эта мысль вызывает у меня, надо сказать, неожиданные чувства, особенно если учесть, что больше двадцати лет я счастливо прожила, обходясь без визитов сюда. Сейчас мне вдруг становится невыносимо тоскливо, я захлебываюсь в этой печали, проваливаюсь в нее, как в бездонный колодец, из которого не выбраться, – именно этого так боялась Бет, когда я купалась в Росном пруду. А я ведь даже вещи еще не распаковала, там, в доме. Одежда так до сих пор и лежит в чемодане. Кое-как свалена в кучу, и в душе у меня такой же беспорядок. Я отклонилась от намеченной траектории, сошла с наезженного пути и теперь несусь без руля и ветрил, сама не зная куда.

На обратном пути в усадьбу я размышляю о крови. Обо всех еле заметных знаках, о свойствах и особенностях, которые передают нам наши предки. Моя манера паясничать, попав в затруднительное положение, мамины способности к рисованию, изящество Бет, прямые брови и черные глаза Динни. Целый вихрь из едва уловимых следов, составляющих нашу основу. Я думаю о наследственности, о крови, о нашем происхождении, моем и Бет, Динни и дедушки Флага. И Генри, конечно. Генри, последнего истинного отпрыска рода Кэлкотт. Как-то раз он показал нам кровь Динни, наверху, у кургана. Мне кажется, это привело в замешательство даже самого Генри, пусть даже на мгновение. Он был потрясен, а потом обрадовался, конечно. Он ликовал. Это случилось в то лето, когда он пропал, но раньше, в самом начале каникул. Кажется даже, хотя и не могу сказать наверняка, это был самый первый день, когда мы все увиделись.

Разумеется, я и раньше видела, как дерутся мальчишки. В школе, в дальнем углу двора, где стена спортзала скрывала драчунов от бдительного ока дежурного. Угол – так это называлось. На уроках от парты к парте проходил шепоток – новая тайная встреча, очередная смертельная схватка. Гэри и Нил, в углу, во время обеда! Эти события всегда щекотали мне нервы, правда, драки всегда закачивались быстро. Противники дергали друг друга за куртки, один толкал другого, тот падал на землю. Иногда вцеплялись в волосы. Дело могло закончиться ссадинами, разбитыми коленками. Потом дежурный замечал толпу или один из дерущихся начинал реветь. Победитель имел право дать деру, а проигравший должен был остаться и притворяться, что ничего не случилось.

Но с Динни и Генри все было иначе. Мы поднялись к кургану, чтобы запустить модели самолетов, которые все утро мастерили из плотной оберточной бумаги и палочек от леденцов. Нам нужно было место для разбега – хорошая стартовая позиция и восходящий поток воздуха, как выразился Динни. Мередит, по своему обыкновению, враждовала с деревенскими. Она запретила фермерам-арендаторам в поместье нанимать на работу сезонных рабочих и, таким образом, оставила фермеров без необходимой помощи, а Динсдейлов – без летней работы, на которую те рассчитывали. Именно этого она, конечно, и добивалась, хотя теперь я уже не так в этом уверена. Она ведь не могла не понимать, что в конце концов вынуждена будет уступить. Думаю, она просто хотела напомнить им, что она все еще здесь и ненавидит их. В дом все время кто-то приходил для переговоров, вспыхивали скандалы, а мы слышали большую часть происходящего. Как и Генри, разумеется. Карабкаясь за нами к кургану, он был вооружен этими знаниями.

– А ты что здесь делаешь? Разве ты не должен бежать просить милостыню? Вся ваша семейка скоро будет побираться или, еще лучше, воровать, – начал он с ходу, глумливо поглядывая на Динни. – А иначе вам не на что будет купить еды. Никаких шансов, если будете по-прежнему околачиваться в этих местах.

– Заткнись, Генри! Иди отсюда! – скомандовала Бет, но он только скривил губу.

– Сама заткнись! Нечего мне указывать, что делать! Я вот скажу бабушке, что ты водишься с погаными бродягами!

– И говори! Мне до этого нет дела! – выкрикнула Бет. Она выпрямилась, вытянулась и дрожала, как натянутая тетива.

– А лучше бы было дело – будешь с ними водиться, сама скоро можешь стать грязной бродяжкой. Да от тебя уже воняет, как от них. И мозгов у тебя кот наплакал, так что с тебя станется… – Генри тяжело дышал после подъема на крутой склон, шея от злости пошла красными пятнами.

Динни буравил его глазами с такой ненавистью, что мне стало страшно. Охваченная тревогой и отчаянием, я подбросила в воздух свой самолетик.

– Смотрите! Смотрите, как далеко полетел! – закричала я, подпрыгивая. Но ни один из них не повернул головы.

– А с тобой что такое? Ты что, говорить еще не научился? Слишком тупой? – издевался Генри над Динни. Тот смотрел на него, стиснув зубы, но не произнес ни слова. Его молчание было вызовом, и Генри снова бросился в атаку. – А я, кстати, только что видел твою мать. Она рылась в помойке, искала что-нибудь вам на ужин.

Динни молча бросился на него. Так стремительно, что я не сразу поняла, заметила движение, только когда он столкнулся с Генри, – и они, сцепившись, покатились по склону вниз.

– Не надо! – крикнула Бет, но я не знаю, к кому из двоих она обращалась.

Сама я окаменела от ужаса. Это совсем не было похоже на школьные потасовки, на дергание за полы куртки. Мне казалось, что они хотят убить друг друга. Я видела оскаленные зубы, кулаки, страшное напряжение мышц.

Потом Генри нанес удачный удар. В буквальном смысле слепая удача, потому что Динни в этот момент вцепился ногтями ему в лицо, так что он зажмурился. Генри махал руками, нанося удары во все стороны, и ему повезло. Кулаком он со всей силы угодил Динни в нос. Динни сел, оглушенный, помотал головой, а в следующий миг из носа хлынула струя алой крови, кровь полилась вниз, закапала с подбородка. Я никогда не видела такой крови. Такой яркой, такой быстрой. Не темные пятна на топоре мясника, к которому мы с мамой ходили за покупками. Динни подставил ладонь под подбородок и собирал в нее кровь, как будто хотел ее так удержать. Ему, наверное, было очень больно.

В глазах у него стояли слезы, потом они потекли по щекам, смешиваясь с кровью. Генри, когда до него дошло, что случилось, победно выпрямился и стоял над Динни, ухмыляясь. Я помню, как торжествующе раздувались его побелевшие ноздри. Помню его восторженный взгляд. Динни посмотрел на него, а я в этот момент посмотрела на Динни. Глаза у него горели так, что мы с Бет не сразу отважились к нему приблизиться.


Канун Нового года пришелся на среду, и я, признаться, воспринимаю ее просто как среду. Ни следа былой радости, предвкушения праздника. Прежде – теперь я могу себе признаться – это всегда был восторг, смешанный с неким благоговейным страхом. Шум и крики, сопровождающие фейерверки над Темзой, и неизбежные мрачные размышления о том, как долго потом будет бушевать толпа на улицах. А сейчас это просто среда, хотя в нее вторгается томительное ожидание некоего рубежа. Бет обещала, что останется до Нового года. До завтра. Пока мне в голову приходит только одно обстоятельство, которое могло бы повлиять на ее решение, заставить ее побыть здесь подольше. Если ей удастся убедить Максвелла и Эдди приедет сюда, чтобы остаться до конца каникул, тогда она передумает.

Конечно, волнует меня и кое-что еще. Я взвинчена, потому что собираюсь вечером сделать одно объявление.

На улице бушует непогода. Я включаю радио, и его звук заглушает завывания ветра. Мне приходится долго убеждать Бет пойти в паб – приходится врать, что это для нее, возможно, последняя встреча с Динни перед отъездом. Изматывающий вой ветра чуть не сводит на нет все мои усилия.

– Волосы подколоть или распустить? – спрашиваю я, когда Бет входит в ванную, и, демонстрируя варианты, сначала собираю свои волосы в узел, потом распускаю по плечам.

Она смотрит оценивающе, склонив голову на плечо.

– Распусти, в конце концов, это просто пивная, – выносит она вердикт.

Я пропускаю волосы сквозь пальцы.

– Ага, я и идти собираюсь в простых джинсах, – киваю я.

Подойдя ко мне сзади, Бет нагибается и, положив подбородок мне на плечо, заглядывает в зеркало. Видит ли она? Замечает ли, какое у нее худое по сравнению с моим лицо – кости, обтянутые кожей? А кожа кажется слишком уж тонкой, слишком бледной.