Ближе к вечеру я показываю маме фотографии, которые нашла. Она узнает людей, которые мне незнакомы: дальние родственники, многие уже умерли, растворились в прошлом. Остались лишь лица на бумаге и следы их крови в наших венах. Показываю и фотографию Кэролайн, сделанную в Нью-Йорке, с младенцем на согнутой левой руке. Мама, нахмурясь, изучает снимок.

– Да, это Кэролайн, несомненно… ее светлые глаза! Какая же она была красавица, правда?

– Да, но что она делала в Нью-Йорке? А этот малыш откуда, если она вышла за лорда Кэлкотта только в тысяча девятьсот пятом году? Как ты думаешь, она родила еще до замужества?

– Как это, что делала в Нью-Йорке? Она была родом из Нью-Йорка!

– Кэролайн? Она была американкой? Никто мне об этом никогда не говорил!

– Да неужели можно было этого не заметить? Этот ее акцент…

– Мамуля, мне было пять лет! Разве я могла заметить, что у нее акцент? Да и древняя она тогда была, вообще уже почти не разговаривала.

– Да, возможно, ты права, – кивает мама.

– Хорошо, положим, это объясняет, почему в тысяча девятьсот четвертом году она оказалась в Нью-Йорке. Но что это за ребенок? – настаиваю я.

Мама делает глубокий вдох, надувает щеки.

– Даже не представляю, – задумчиво тянет она. – От Генри она не могла иметь ребенка, пока они не поженились. И дело даже не в том, что был бы ужасный скандал. Они встретились только в конце тысяча девятьсот четвертого года, когда Кэролайн приехала в Лондон. Поженились они в тысяча девятьсот пятом, вскоре после знакомства.

– Так может быть, она была замужем до этого? И привезла с собой ребенка?

– Нет, мне кажется, не привозила. Лучше, конечно, тебе поговорить об этом с Мэри. Насколько я знаю, когда Кэролайн, богатая наследница, приехала из Нью-Йорка, ей был двадцать один или двадцать два года. Почти сразу выскочила за аристократа, вот и вся история.

Я киваю, ощущая странное разочарование.

– Что, если это ребенок ее друзей? Возможно, она была его крестной. Кто знает? – продолжает мама.

– Может быть, – соглашаюсь я.

Взяв у нее фотографию, подношу ее к самым глазам. Я пытаюсь рассмотреть, нет ли обручального кольца на левой руке Кэролайн, на безымянном пальце, но кисть ее скрыта за складками светлого детского платьица.

– Ты не возражаешь, если я оставлю ее у себя? На время?

– Конечно бери, детка.

– Я тут… я читала кое-какие ее письма. – Письма Кэролайн – отчего-то мне неловко в этом признаться. Так же неловко бывает читать чей-то дневник, даже после смерти человека. – Ты привезла фамильное древо? Там было письмо от какой-то тетушки Б.

– Вот оно. Но боюсь, со стороны Кэролайн сведений очень мало. По-моему, Мэри больше интересовала линия Кэлкоттов, а все записи, касающиеся семьи Кэролайн, остались, конечно, в Америке.

О Кэролайн в родословной нет вообще ничего, кроме имен родителей. Ни дядюшек, ни тетушек – совсем маленькая веточка, торчащая в сторону, перед тем как Кэролайн присоединилась к основному древу в 1905 году. Кэролайн Фитцпатрик, так ее звали.

Я еще какое-то время изучаю надпись с ее именем, хотя и сама не могу понять, к чему мне все это.

– В том письме ее тетя – тетушка Б. – говорит, что все, случившееся в Америке, должно там и остаться. И что она не должна сделать ничего такого, что бы могло разрушить ее брак с лордом Кэлкоттом. Ты ничего об этом не знаешь?

Мама качает головой:

– Нет. Представления не имею.

– Что, если у нее был ребенок до того, как она приехала сюда и вышла замуж?

– Ну, для начала, с ребенком ей не удалось бы выйти замуж! Тогда приличные и хорошо воспитанные девушки не рожали вне брака. О таком даже помыслить было невозможно.

– Но… что, если она была за кем-то замужем до лорда Кэлкотта? Я кое-что нашла на чердаке, в чемодане, где Мередит хранила вещи Кэролайн. На этой штуке написано: «Прекрасному сыну», – сообщаю я.

Мама смотрит удивленно, потом предполагает:

– Может, это о Клиффорде. Что это за «кое-что»?

– Я не знаю – какой-то колокольчик. Я потом схожу наверх и покажу тебе.

Мы переходим в гостиную. Мама по очереди берет в руки каждую фотографию с камина, подолгу рассматривает, выражение ее лица то и дело меняется. Она проводит пальцем по стеклу свадебного снимка Чарльза и Мередит. Ласкает украдкой.

– Скучаешь по ней? – спрашиваю я. В любом другом случае такой вопрос об умершей матери показался бы идиотским, но Мередит была не такой, как все.

– Конечно. Правда, мне ее недостает. Ощущение пустоты неизбежно возникает, если человек умел заполнять собой пространство так, как моя матушка, – улыбается мама. Она ставит фотографию на место, полой мягкого кардигана стерев со стекла следы пальцев.

– Почему она была такой? Я хочу сказать, такой… озлобленной?

– Кэролайн обходилась с ней жестоко, – пожимает плечами мама. – Она ее не била, даже не была груба… возможно, она даже сама этого не замечала, но… как оценить ущерб, наносимый ребенку, который чувствует, что нелюбим?

– Даже представить себе не могу. Не представляю, как это мать может не любить свое дитя. Но ты говорила о жестокости – в чем она выражалась?

– В тысяче всевозможных мелочей, – вздыхает мама, потом задумывается на минуту. – Например, Кэролайн никогда ничего ей не дарила. Ни разу. Ни на дни рождения, ни на Рождество, даже когда Мередит была маленькой. Ни на свадьбу, ни когда родилась я. Совсем ничего. Ты можешь себе представить, как это может отразиться на человеке?

– Но если ей никогда не делали подарков, может, она и не знала, что они бывают, и не ждала?

– Каждый ребенок знает о подарках в день рождения, Эрика. Достаточно прочитать любую детскую книжку, чтобы про это узнать. К тому же прислуга дарила ей всякие мелочи, когда она была маленькой. Мама рассказывала, как она дорожила этими вещицами, как много они для нее значили. Помню, она говорила о кролике. Экономка как-то подарила ей крольчонка.

– Это очень грустно, – соглашаюсь я. – Кэролайн не любила делать подарки?

– Я думаю, она просто забывала о праздниках. Честно говоря, я не уверена, что она вообще помнила, в какой день Мередит появилась на свет. Как будто это не она ее родила.

– Но… если Кэролайн была настоящим исчадием ада, почему же Мередит ее так любила? Почему вернулась сюда с тобой и Клиффордом после смерти вашего отца?

– Знаешь, что ни говори, а Кэролайн была ей матерью, которую Мередит любила и всегда пыталась… доказать, что достойна ее, – печально говорит мама.

Она открывает крышку рояля, нажимает клавишу. Чистый звук плывет, наполняя комнату.

– Нам всегда запрещали играть на нем. Пока не достигнем определенного уровня мастерства. А для нас в детской стояло облезлое пианино, на котором мы учились. Клиффорд так никогда и не добился особых успехов. А у меня получилось. Я была удостоена этой чести как раз перед тем, как уехала учиться в университет.

– Там, в вещах Кэролайн, много писем от Мередит. Они такие грустные, мне показалось, что она была ужасно одинока, даже после замужества.

– Да, – вздыхает мама. – Отца я не помню и не знаю, как все было при его жизни. Мама очень любила его, мне кажется. Возможно, чересчур сильно. Как-то раз Кэролайн мне сказала, что утраченная любовь оставляет дыру, которую никогда и ничем нельзя заполнить. Я это очень хорошо запомнила, ведь бабушка так редко со мной разговаривала. И с Клиффордом тоже, она вообще почти не замечала нас, детей. Я искала маму в саду и подпрыгнула на месте, когда Кэролайн заговорила, потому что не слышала, как она подкралась сзади.

– Она тогда еще ходила?

– Разумеется! Не всегда же она была древней развалиной.

– Но почему, за что Кэролайн не любила Мередит? Я не понимаю.

– Я тоже, детка. Твоя прабабка была очень странной женщиной. Очень сдержанной, сухой. Я, бывало, подойду к ней, сяду рядом и заговорю, а потом понимаю, что она меня вообще не слушает. Она просто смотрела сквозь тебя, этими своими серебристыми глазами. Ничего удивительного, что Мередит так рано вышла замуж – представляю ее восторг от того, что наконец хоть кто-то ее выслушает!

– А меня поражает, что ты совершенно нормальна. Ты просто потрясающая мать.

– Спасибо, Эрика. За это нужно благодарить твоего отца. Он мой рыцарь в сверкающих доспехах! Если бы я вернулась сюда после защиты диплома и прожила бы здесь достаточно долго, чтобы успеть возненавидеть их обеих… кто знает?

– Может быть, не каждый человек создан быть родителем. Не могу представить себе, например, Мередит в роли ласковой и заботливой…

– Она как раз была хорошей матерью… по большей части. Строгой, конечно. Но она не была такой… ядовитой, когда мы были маленькими. Это появилось позже, когда мы прожили здесь несколько лет. Когда Кэролайн одряхлела, за ней потребовался уход. Подозреваю, что мою мать это подкосило. О нас она заботилась, но, боюсь, так и не оправилась после смерти нашего отца. Ее грызло разочарование, сознание, что жизнь заканчивается там же, где началась, что она и Кэролайн прикованы к старому дому. Но мы-то ускользнули, правда? Мы с Клиффордом справились? – Мама смотрит на меня, а я замечаю внезапную тоску на ее лице.

Я подхожу к ней и крепко обнимаю:

– Вы справились просто превосходно.

– Я пришел за своей порцией поцелуев! – с улыбкой объявляет папа, появляясь в дверях с веткой омелы.

После обеда мы складываем под елку подарки. Эдди в темно-синем махровом халате с монограммой элегантен – настоящий маленький джентльмен. Полосатая пижама, красные фетровые тапки. Он присматривается к надписям на подарочных упаковках и размещает свертки по одному ему понятной системе. Мы пьем бренди, слушаем рождественские песенки. За окном хлещет проливной дождь, волнами обдает дом. Звук такой, словно кто-то швыряет горсти гравия в оконные стекла. Я поеживаюсь.

К полуночи дождь стихает, облака расходятся, и в ночном небе появляется яркая луна. Она освещает лианы, вьющиеся на обоях в моей комнате, небольшой платяной шкаф и арочное окно, выходящее на восток, на дорогу. На голом дереве за окном колония грачей, гнезда похожи на кляксы среди тонких веток. Я никак не могу уснуть. Каждый раз, когда я начинаю задремывать, в мозгу происходит взрыв: лица, имена, воспоминания сбивают меня с толку. Впрочем, иногда так на меня действует бренди. Приходится по одной отделять мысли, вытягивать их из спутанного клубка, чтобы освободить от них голову. Пусть плывут прочь. Только воспоминания о Динни я не отпускаю, оставляю себе. Новенькие, недавние складываю к прежним солнечным воспоминаниям детства. Теперь я знаю, каким он бывает при зимнем освещении, в дождь. Знаю, как он выглядит при свете костра. Знаю, как действует на него алкоголь. Мне известно, чем он зарабатывает на жизнь и как живет. Я знаю теперь, что его широкая открытая улыбка изменилась, превратилась в быстрый белозубый проблеск, на миг освещающий смуглое лицо. Я знаю, что он презирает нас, Бет и меня. А вскоре, возможно, я докопаюсь и до причины.