Я стыжусь его, содрогаюсь от отвращения, как перед позором, святотатством, осквернением; у меня отчаянный, безумный страх, как бы перед лукавым врагом, знающим ведущие в крепость тропинки, которых я сама не знаю.

И вот я бодрствую по ночам; и пишу эту страницу в исступлении любовников, пишущих свои любовные письма, и не слышу дыхания моей спящей дочери. Она мирно спит; она не знает, как далеко душа ее матери…


1 октября— Мои глаза видят в нем то, чего раньше не видели. Когда он говорит, я смотрю на его рот; и линии и цвет губ занимает меня больше, чем звук и смысл слов.


2 октября. — Сегодня суббота; восьмой день с незабвенного дня — 25 сентября 1886 года.

*** По странной случайности, хотя теперь я не избегаю оставаться с ним наедине, хотя я даже хочу, чтобы наступило ужасное и героическое мгновение; по странной случайности мгновение не наступило.

Франческа все время была со мною сегодня. Утром мы проехались верхом по дороге в Ровильяно. И почти всю вторую половину дня провели за роялем. Она хотела, чтобы я переиграла некоторые танцы XVI века, потом сонату и знаменитую токкату Муцио Клементи, и еще два или три каприччо Доменико Скарлатти; и просила меня пропеть некоторые отрывки из „Женской любви“ Роберта Шумана. Какие контрасты!

Франческа больше не весела, как бывало, хотя бы как в первые дни моего пребывания здесь. Части задумчива; когда же засмеется, когда шутит, ее веселость кажется мне деланной. Я спрашивала ее: — У тебя какая-нибудь мучительная мысль? — Она мне ответила с видом удивления: — Почему? — Я прибавила: — Вижу, ты несколько печальна. — Она же на это: — Печальна? Да нет же; ты ошибаешься. — И засмеялась, но невольно горьким смехом.

Это огорчает меня и внушает мне смутное беспокойство.

Значит завтра после полудня поедем в Викомиле. Он спрашивал меня: — У вас хватит сил поехать верхом? Верхом можно будет пересечь всю рощу…

А потом еще сказал: — Перечтите из стихов Шелли, посвященных Джейн, „Воспоминание“.

* Значит, поедем верхом; верхом же отправится и Франческа. Остальные же, и в том числе Дельфина, поедут в карете.

В каком я странном состоянии духа сегодня вечером! В глубине сердца у меня какая-то глухая и острая злоба, и я не знаю, почему; как-то не переношу ни себя, ни жизни, ничего. Возбуждение нервов так глубоко, что время от времени мною овладевает безумный порыв кричать, вонзать себе ногти в тело, ломать пальцы о стену, вызвать какую-нибудь материальную боль, чтобы отвлечься от этого невыносимого внутреннего недуга, от этой невыносимой тревоги. Точно у меня какой-то огненный узел в верхней части груди, горло же сжало рыданием, которое не хочет вырваться, и то холодная, то горячая голова пуста; и время от времени чувствую, как внезапное волнение пробегает по мне, беспричинный ужас, который я не могу ни отклонить, ни подавить. А иногда через мой мозг проносятся невольные образы и мысли, возникающие Бог весть из каких глубин существа; мерзкие образы и мысли. И слабею и замираю, точно я погрязла в вязкую любовь; и все же это не наслаждение, не наслаждение!


3 октября. — Как слаба и жалка наша душа, беззащитная против пробуждения и приливов того менее всего благородного и чистого, что дремлет в темноте нашей бессознательной жизни, в той неизведанной бездне, где от слепых ощущений рождаются слепые сны!

Мечта может отравить душу; одна невольная мысль может развратить волю.

*** Едем в Викомиле. Дельфина в восторге. Праздничный день. Сегодня праздник Богородицы. Мужайся, душа моя!


4 октября— Ни тени мужества.

Вчерашний день был для меня так полон всяких маленьких происшествий и глубоких волнений, так радостен и так печален, так странно возбужден, что, вспоминая его, я вся растеряна. И уже все, все остальные воспоминания бледнеют и теряются перед одним единственным.

Побывав на башне и налюбовавшись ковчегом, около пяти с половиною мы собрались уезжать из Викомиле.

Франческа устала; и вместо езды верхом, она предпочла возвращаться в карете. Некоторое время мы сопровождали ее то сзади, то по бокам. Из кареты Дельфина и Муриэлла махали нам длинными цветущими тростинками и смеялись, грозя синеватыми султанами.

Был тихий, тихий вечер без ветра. Солнце готово было скрыться за холм Ровильяно в совершенно розовом небе, как небо дальнего Востока. Всюду ниспадали розы, розы и розы, медленно, обильно, мягко, подобно снегу на заре. Когда солнце скрылось, роз стало больше, они раскинулись почти до противоположной стороны горизонта, теряясь, растворяясь в поразительно ясной лазури, в серебристой, невыразимой лазури, похожей на ту, которая выгибается над вершинами покрытых льдами гор.

Время от времени он мне говорил: — Взгляните на башню Викомиле. Взгляните на купол Сан-Консальво…

Когда показалась роща, она спросил: — Пересечем?

Большая дорога шла вдоль леса, описывая дугу и приближаясь к морю почти до самого берега в конце дуги. Уже потемневшая роща была сумрачно зеленого цвета, точно тень собралась на коронах деревьев, оставляя воздух выше еще прозрачным; но внутри пруды сверкали резким и глубоким светом, как куски неба, более чистого, чем то, что распростерлось над нашими головами.

Не дожидаясь моего ответа, он сказал Франческе:

— Мы поедем через рощу. Встретимся на дороге у Семинарского моста, с другой стороны.

И задержал лошадь.

Зачем я согласилась? Зачем въехала в рощу вместе с ним? У меня как бы померкло в глазах; казалось, я была под властью смутной чары; мне казалось, что этот пейзаж, этот свет, этот поступок, все это стечение обстоятельств были для меня не новы, но существовали уже давно, так сказать, в моем предыдущем существовании, и теперь лишь возродились… Впечатление невыразимо. Мне, стало быть, казалось, что этот час, эти мгновения, уже пережитые мною, раскрывались не вне меня, независимо от меня, но принадлежали мне, были в такой естественной и неразрывной связи со мною, что я не могла бы уклониться от переживания их в данном виде, но неизбежно должна была пережить их. У меня было в высшей степени ясное чувство этой неизбежности. У меня было полное оцепенение воли, подобное бывает, когда жизненное событие возвращается во сне с чем-то, что больше истины и отлично от истины. Мне не удается выразить хотя бы ничтожную часть этого чрезвычайного явления.

И между моею душою и пейзажем было тайное соответствие, таинственное сродство. Образ леса в воде прудов действительно казался приснившимся образом реальной сцены. Как в поэзии Перси Шелли, каждый пруд казался маленьким небом, вплетенным в подземный мир; твердью розового света, брошенной на темную землю, бесконечнее бесконечной ночи и чище дня; и деревья раскрывались в ней, как и в надземном воздухе, но с более совершенной формой и окраской, чем любое из деревьев, качавшихся в этой местности, и любовью вод были нарисованы в прекрасном лесу нежные виды, какие никогда не встречались в нашем надземном мире; и вся их глубина была проникнута райским блеском, неизменной атмосферой, более нежным вечером, чем вечер в высоте.

Из какой дали времени пришел к нам этот час?

Мы ехали шагом молча. Редкие крики сорок, топот и дыхание лошадей не нарушали этого покоя, который, казалось, становился более глубоким и более магическим с минуты на минуту.

Зачем ему вздумалось нарушать созданное нами же очарование?

Он заговорил; он пролил мне на сердце волну горячих, безумных, почти безрассудных слов, которые в этом безмолвии деревьев ужаснули меня, потому что принимали какой-то не человеческий, неизъяснимо странный и чарующий оттенок. Он не был кроток и тих, как в парке; высказывал мне не свои робкие и слабые надежды, свои почти мистические порывы, неисцелимую печаль; не просил, не умолял. У него был смелый и решительный голос страсти; голос, какого я у него не замечала.

— Вы меня любите, вы меня любите, вы не можете, не любить меня! Скажите мне, что любите!

Его лошадь шла рядом с моею. И я чувствовала его прикосновение; и даже, казалось, чувствовала на щеке его дыхание, жар его слов; и думала, что от чрезмерного возбуждения лишусь чувств и упаду в его объятья.

— Скажите, что любите меня! — повторял он упорно, безжалостно. — Скажите мне, что любите!

В чудовищном отчаянии, вызванном его настойчивым голосом, кажется, я сказала вне себя, не знаю с криком или с рыданием:

— Люблю, люблю, люблю!

И пустила лошадь галопом по едва намеченной среди частых стволов дороги, не понимая, что делаю. Он следовал за мною, крича:

— Мария, Мария, остановитесь! Вы разобьетесь…

Не остановилась; не знаю, как моя лошадь не натыкалась на стволы; не знаю, как я только не упала. Я не умею передать впечатление, которое во время скачки производил на меня темный лес, прерываемый широкими блестящими пятнами прудов. Когда наконец я выбралась на дорогу у

Монастырского моста с другой стороны мне показалось, что я вышла из царства призраков. Он сказал мне с оттенком резкости:

— Вы хотели разбиться насмерть?

Мы услышали грохот приближавшейся кареты; и двинулись навстречу. Он хотел заговорить со мною еще.

— Молчите, прошу вас; ради Бога! — умоляла я, так как чувствовала, что больше не выдержу.

Он замолчал. Потом с поразившем меня хладнокровием сказал Франческе:

— Жаль, что ты не поехала! Очаровательно…

И продолжал разговор открыто, просто, точно ничего не произошла; даже с некоторой веселостью. Я была благодарна ему за притворство, которое, казалось, спасло меня, потому что, если бы пришлось говорить, я, без сомнения, выдала бы себя, и наше молчание может быть показалось бы Франческе подозрительным.

Спустя некоторое время, начался подъем к Скифанойе. Какая беспредельная грусть в вечернем воздухе! Первая четверть луны сверкала в нежном, зеленоватом небе, где мои глаза и, может быть, только мои глаза еще видели легкий розовый отблеск, розовый отблеск, озарявший пруды там, в лесу.