Я делаю томительную паузу, предвосхищая реакцию моего мувистара. Как и следовало ожидать, реакция эта бурная: откинув на подголовник красивую голову, он восхищенно заламывает брови и шепотом произносит: «Пять раз? За полгода?..» И с замиранием прикрывает свои прекрасны очи. Потом с закрытыми глазами он говорит, ни к кому вроде бы не обращаясь:

– Я пять раз за полдня вырабатываю. В случае больших чувств.

И, открыв глаза, смотрит на меня в упор. По его глазам понятно – меньше пяти раз мне уж никак не будет. А то и больше, больше… Я делаю вид, что поглощена дорогой, но все равно не могу сдержать улыбки. Я даже вдруг думаю, не поцеловать ли мне его крепко, здесь и сейчас, но в этот момент опять вспоминаю о Красотке. Поправляю зеркало заднего вида, смотрю на нее. Наша девочка бодрствует, но не плачет. Настоящая красавица. И умница. Хотя и видно, что это ребенок, рожденный не по любви…

У меня на этот счет целая теория. Мне кажется, дети, рожденные не от любви, а от одиночества, или от решения каких-то своих проблем, или просто как игрушка для заскучавшей взрослой девочки, обладают некой особой энергетикой. Точнее, не обладают ею – никакой. Обычные детеныши определенного биологического вида, и все. Детей же, рожденных в любви, видно сразу. Они особенные. Веселые, что ли. Таких детей всегда хочется взять на руки и прижать к сердцу. Выслушав вот это мое наблюдение, мувистар смотрит на меня некоторое время молча, с неопределяемым выражением лица. Потом, вздохнув, отворачивается и глядит на дорогу.

Отец Красотки, понятное дело, ее не хотел. Лично для меня это было бы сигналом к аборту и к последующему расставанию. Для Энджел – нет.

– Ну а когда, когда, если не сейчас? – таращила она на меня свои синие глаза. – Ты подумай! Мне двадцать девять лет, скоро будет тридцать!

Я искренне не знала, что ей ответить. Когда Красотка появилась на свет, проблемы начались незамедлительно. Бойфренд отказался жить с ними, потому что ребенок по ночам орал и он не высыпался. Энджел переехала к родителям, после чего родители объявили ее бойфренду бойкот и перестали пускать его к себе на порог. Но Энджел держалась за эти «отношения» изо всех сил. Она приезжала к нему сама, она ему звонила, она всячески приглашала его навестить ребенка… Временами он вел себя с ней совсем по-хамски. Она терпела. И однажды, приехав ко мне поздно вечером домой и рассказав очередную паранормальную историю из их отношений, Анжела добилась того, что мое терпение лопнуло.

Мы с ней тогда страшно поругались. На повышенных тонах я говорила ей, что не понимаю всего цимеса таких отношений. Она кричала мне, что надо идти на компромисс, я в ответ кричала ей, что на компромиссы надо идти тогда, когда уже принято глобальное решение с обеих сторон, но не надо пытаться этим компромиссом глобальное решение заменить!

– Потому что, – кричала я, – если мужик глобально готов от тебя соскочить в любую минуту и единственное, что его держит, это твоя компромиссность, ваше совместное жительство представляет собой полный абсурд!

Я как раз тогда только что оставила одного такого «компромиссного» человека, с которым Энджел меня и познакомила в надежде на наше светлое будущее, и мой пример ей особо мозолил глаза. Человек довольно быстро оказался патологическим хамом и небольшого ума к тому же, хотя Анжелке он очень нравился.

Так мы с Анжелой поорали друг на друга примерно с час, и она уехала, хлопнув дверью.

Я пыталась залить свою ярость виски, но виски не помогало… Через час позвонила Анжела и рыдала в трубку.

Помню, как только ребенку исполнилось четыре месяца, то она сразу засобиралась идти по ночным клубам, искать себе пару. И меня к этому процессу стала, естественно, подключать.

Вот интересно, кого она себе сейчас нашла? Моя звезда слушает внимательно и дает свой, восхитительный комментарий.

– Больше всего, – говорит он, – мне в этих отношениях жалко ребенка. Осталась детка без отца, без матери…

Я в этот момент вписываюсь в какой-то сложный поворот. Мы уже возвращаемся обратно к клубу. Помолчав со значением, мувистар осторожно так, почти даже не вопросительно, с почти даже повествовательной интонацией произносит:

– То есть если я правильно понял, то ты, например, если не найдешь себе пару, то не будешь рожать для себя?

– Видишь ли, я не понимаю, что такое «для себя». Для себя мне вообще очень мало что нужно. А ребенок как биологическое оправдание своего собственного существования… Что вот, жила не зря, вот, родила, воспитываю. Теперь, мол, есть ради чего жить, а раньше не было… Так, что ли? Мне и так есть ради чего жить. Всегда было и будет.

– В этом случае ты рискуешь остаться одна, – замечает он.

– Я знаю, – говорю я, ставя машину на ручник, – но кто не рискует, тот не пьет шампанского.

– А ты что, любишь шампанское? – иронично вскидывает одну бровь он, и почему-то в его голосе мне слышатся нотки обиды.

– А кто не любит быстрой езды? – отшучиваюсь я.

В этот момент мы видим, как Анжелка вытряхивается из ночного клуба вместе со своим новым ухажером. Анжелка настолько счастлива, что буквально искрится от радости. Мувистар надевает бейсболку: парочка идет к нам. За Анжелкиной эйфорией я все никак не могу рассмотреть ее спутника. Сдав с рук на руки ребенка, мы с моей звездой блаженно гуляем еще пару часов по вечерней Москве пешком, разговариваем, смеемся. Хорошее время. Потом мы недолго прощаемся на одном из московских бульваров, обещаем друг другу скоро увидеться, включаем мобильные телефоны.

С тех пор мы еще ни разу не встретились. У него пошел проект за проектом, и, кажется, он перешел на двадцатичетырехчасовой режим работы. Я было пробовала ему звонить, но я не люблю говорить урывками, тем более по мобильному.

С Анжелкой жизнь тоже вскоре развела меня, и я этому рада. Потому что жизнь Анжелы все больше и больше стала походить на театр абсурда.

Но я храню тот снимок, сделанный на Воробьевых горах тогда, где он, я и маленькая девочка. Долгими вечерами, оставшись одна, я достаю его и рассматриваю. Против всяких ожиданий, лицо у меня получилось очень веселое, живое. Можно даже сказать – счастливое. Красотка смотрит куда-то в сторону осмысленно, почти с достоинством. И он, с бейсболкой в руке, вполоборота, брутально смотрит в камеру, придерживая меня за плечо. И только недавно я поняла, почему он захотел подарить мне на память именно этот снимок.

Дети большого города

Он пишет мне: «Не хватает двадцать пятого часа в сутках. Ничего не успеваю. Сплю мало. Кручусь как белка в колесе. Но думаю о тебе, все равно думаю. Даже когда ночью сплю – кажется, даже тогда думаю».

Мне вот тоже: не хватает двадцать пятого часа в сутках. И сердце, томимое этой невосполнимостью, после полуночи бьется еле-еле. Оно такое противное в это время суток, мое сердце. Оно, конечно же, хочет покоя.

Оно, конечно, хочет еще и его, того, кто покой ему этот даст, кто пишет мне эти письма ночами, к кому прижмусь я однажды, благословенной ночью, когда мы будем вместе, и засну безо всяких снов часов эдак на десять. А то и (страшно подумать!) на все тринадцать. И проснусь уже в совершенно другой жизни.

Но мы, увы, не можем быть вместе. Он несвободен. Как и я. А потому не может быть этой благословенной ночи.

И сердце мое потому не знает покоя ночами. Но ищет его в объятиях любимого днем. Днем – пренебрегая суровыми законами нашего бизнес-времени – мы слетаемся с ним в потаенном месте, в доме, принадлежащем моей сестре, и в сумраке спальни, за тяжелыми гардинами, наглухо перекрывающими дневной свет, предаемся любви. Сестра из загранкомандировки пишет мне изредка письма: «Как там мое гнездышко? Поливаешь ли ты цветы?!»

Мне хочется написать, что с цветами все в порядке, что ее дом теперь украшен еще и множеством живых цветов, они стоят повсюду в вазах, а иногда даже в трехлитровых банках, когда ваз не хватает, но я, конечно же, удерживаюсь.

Мы с ним ничего не успеваем, потому что минимум три дня в неделю выпадают теперь в полный, полнейший OFF. Я всегда немножко недопонимала, чем это day-off отличается от weekend. Теперь знаю это точно. Day-off. Специальный такой day.

Все дела, не сделанные в такие дни, сваливаются на поздний вечер, на следующий день и на послеследующий, слепляются в какой-то нелепый снежный ком, грозящий превратиться в любой момент в лавину, пугающий, призывающий к разуму и ответственности, но неотвратимо игнорируемый, когда речь заходит о следующей встрече. Работать поэтому приходится все время, когда мы не вместе, даже ночами.

И слава богу, что ночами. Потому что совершенно невозможно идти и в означенное время обыденно ложиться спать в пижаме. Или, что еще хуже, без.

В ночи, работая каждый на своем «поле», мы переписываемся в аське. Мечта о совместном сне преследует нас. «Я чувствую, – пишет он мне, – что еще пара-тройка недель в таком высоком темпе, и я взалкаю выспаться больше, чем тебя». В ответ я смеюсь, посылаю ему кучу смайликов. Я знаю: это невозможно. Хотя сама хотела бы совместного дневного сна уже сейчас не меньше.

Вот если б был у нас двадцать пятый час в сутках! Всего лишь плюс один час к тем двадцати четырем – и мы могли бы все успеть, переделать кучу дел и, урвав часть суток на законных основаниях, встретиться вместе и незаконно вздремнуть. Но нет его, нет! Как можем спать мы, упиваясь негой и покоем, зная, что ничего не успели и ничего не сделали, зная, что опаздываем на переговоры и на встречи, зная, что все послали к черту, вырубили мобильные, домашние и заперли дверь? Никак… Тут не до сна, ей-богу. Ведь каждая минута бесценна. Потому что, если выключен мобильный, зазвонит домашний, а если не отвечает и он, то недолго дождаться звонка в дверь.

Жизнь – кипучая, тусовая, высоковольтная в любое время суток жизнь нашего города – все равно нахлынет, напомнит обо всем, отнимет нас друг от друга и разнесет в разные стороны. Опустеет скоро благословенная спальня за тяжелыми гардинами, столь непрочно закрывающими нас от наших судеб, наших дел…