Ручные белки было первое, что увидел их ребенок. Он родился там же, в Баден-Бадене. (На бис неоднократно исполняется рыжей моделью сага о родах в престижной немецкой клинике. Это нечто.) И вроде все у них там было хорошо. А потом ее муж слетел с автобана, едучи поздно вечером с работы домой, пролетел кувырком в «мерседесе» сто пятьдесят метров и… Слава марке «Mersedes»! Муж остался жив, потому что был пристегнут. «Mersedes» спасательная бригада потом подмела в совок, но хозяина он спас. В голове у мужа с того момента произошел сдвиг, и он, что называется, ушел в астрал, и не то что бизнес не вел, а как бы и участия в жизни особенного не принимал. Говорил, что понял, в чем смысл бытия. Уверял, что точно не в деньгах.

Красивая жизнь в стиле Даниэлы Стил, естественно, пошла на убыль. Когда кончились деньги, они вернулись в Москву, в изначальную трехкомнатную квартиру в Чертаново. Моя рыжая приятельница пошла работать, но уже не на подиум, а переводчицей – благо что, живя в Европе, она даром времени не теряла и выучила два языка. Муж начал ее безумно ревновать – к работе, к тем мужчинам, которые на работе были, к деньгам, которые она зарабатывала.

«А что мне было делать, Джада? – спрашивала она меня несколько раздраженно. – Если б я не работала, нам бы жрать было нечего. У нас ведь ребенок!»

Муж вскоре нашел себе новое занятие: стал ходить за ней по всей квартире и выключать свет в целях экономии. Еще он непрестанно гундел, что она тратит слишком много денег на авиабилеты, что навещать общих друзей в Европе им уже не по карману. (Так же как и я, моя подруга начала тогда много летать.) Еще через какое-то время ее муж обрел себя в медитации и стал презирать ее за то, что она не занимается духовными поисками.

«Ты низкая, приземленная женщина, – говорил он ей, – холуйка! Мог ли я предполагать, когда женился на тебе, что ты превратишься в такое?!»

Статус холуйки она приобрела, когда однажды взяла какую-то работу на дом.

Конечно, она стала ему изменять. А потом он ее на почве ревности избил, и они развелись. Теперь она живет в съемной квартире со своим сыном и очень много работает. Бывший муж, он же бывший принц на белом «феррари», после развода пошел на поправку. Обживает заново их трехкомнатную квартиру, ездит на новой «volvo», взятой в кредит на работе (он трудится консультантом в некой полутеневой структуре), а недавно его видели на сайте знакомств в Интернете. Свою бывшую жену он время от времени навещает, очень любит вкусно покушать за ее столом и покурить ее сигареты. Однажды, застав меня у нее в гостях, он как-то очень недвусмысленно начал за мной ухлестывать. А подруга моя только посмеивалась…

Но вот что удивительно: моя прекрасная рыжая фотомодель остается оптимисткой и после развода, кажется, еще больше в своем оптимизме укрепилась!

– Жизнь прекрасна, Джада, – говорит она, – ты посмотри, как она прекрасна и удивительна!

И задорно улыбается, с симпатией и любопытством оглядывая все вокруг. Ну еще бы, думаю я. Хотя в такие минуты чувствую себя немножко дурочкой.

Другая моя подруга, бывшая два раза замужем, любит говорить так: «Я была два раза замужем. И оба – удачно». И такая искристая ведьмовская улыбка озаряет при этом ее лицо, что хочется не то что замуж два раза удачно, а жить – два раза. И оба удачно. Наверное, поэтому я с ними и дружу. Их оптимизм – то, чему мне предстоит учиться.

Однажды с этой моей второй, «дважды замужем удачной» подругой, мы сидели на веранде маленького китайского ресторанчика, в центре в Юго-Восточной Азии, и смотрели в закатное небо лимонного цвета. Вечер был тих, середина зимы, +22 °C в тени. Пагоду ресторана украшали какие-то экзотические вьющиеся растения; неподалеку бесшумно перелетали с ветки на ветку маленькие птички. Посетителей в ресторанчике почти не было, и мы вели неспешный разговор, не понижая голоса.

Наши с ней судьбы были похожи, хотя по образу жизни и внешне мы с ней были совсем разные. В юности обретя любовь, ту, что трудно назвать страстищей, но вполне можно назвать чувством исключительным по своей глубине и крайне редким по везению, и любовь эту потеряв (все так же через аэропорт и расставание), мы с ней стали совсем по-разному жить. И по-разному смотрели на мужчин.

Я, наверное, осталась идеалисткой. Обладая остаточным с той поры эмоциональным резонансом, я щедро раздавала его всем, кто нравился, до тех пор, пока раздавать стало почти уж нечего. Но теплое, задушевное чувство, смешанное с памятью тех, иных дней, с верой в то, что все смогу и одолею, любые расстояния перемахну и любые решу проблемы, вот только поманит вдали заветная звезда «пленительного счастья», – все равно осталось.

Моя подруга иное. После того, что случилось, она стала предельно осторожна и рассудительна. У нее возобладал рефлекс непринадлежания, которым подсознательно страховала она себя от слишком сильной привязанности каждый раз. Она стала женщиной, которая априори никому принадлежать не может. Она говорила мне даже, что почти уверена, что у нее не будет детей: слишком велико принадлежание, слишком велика ответственность. И даже будучи потом еще замужем, она четко отграничивала эту свою «территорию».

«На Ближнем Востоке есть пословица, – говорила она, – у каждого человека должен быть свой сад, куда войдет только он один». У нее этот сад был еще и огражден бетонным забором.

Как ни странно, именно за это мужчины, похоже, ее и любили: свобода воли, непринадлежание, недосягаемость. Пытаясь завоевать ее, они на ней даже женились. Она с удовольствием выходила замуж, и, кажется, эти ее теории никак не влияли на функции жены и женщины… Но оба ее брака распались. Наверное, потому, что садовником своего сада она была все-таки больше, чем женой. Впрочем, сама она никогда ни о чем не жалела, и это была та черта характера, которую я мечтала у нее перенять хоть в какой-то степени…

Но я говорила ей: женщина должна принадлежать. Вопрос только в том, кому и как. Но если в юности нас больше волнует «кому?», то в среднем возрасте гораздо более актуальным становится вопрос «как?»: как часто, как долго, в каком качестве…

Мы с ней на эту тему спорили очень сильно, настолько, что даже никогда не повысили друг на друга голоса.

В ту нашу поездку противостояние достигло апогея на шестой день совместной жизни. С утра съездив к морю, а днем погуляв по городу, мы сидели теперь на веранде ресторанчика в ожидании заказа. Сначала долго молчали, а потом вдруг принялись вспоминать «былые дни», ту самую любовь, наши главные истории. Возможно, невыразимо красивый закат подействовал на нас. Не называя имен и не вдаваясь в детали, мы говорили и прекрасно понимали друг друга.

– Как тебе удается жить с этим прошлым? Что ты делаешь, чтобы его забыть? – вдруг спросила она меня.

В ее интонациях я услышала настоящий надрыв. Это было ни на что не похоже. Я взглянула на нее. И увидела: это была не она. Это был другой человек, другого времени. Годы отступили от нас. Мы сидели друг против друга, две молодые девятнадцатилетние девчонки, веселые, влюбленные и такие слабые, хотя нам казалось, что мы, наоборот, чрезвычайно в своем счастье сильны. И в этот вечер на краю света, в единственный вечер нашей жизни, когда мы с ней оказались ровесницами и были едины в том, что было дано нам пережить, я ответила ей:

– Такое прошлое не надо забывать. Во-первых, потому, что это невозможно. Во-вторых, потому, что это скорее даже не часть нашей жизни, а часть нас. Это не тогда случилось то-то и то-то, а это мы с тобой тогда такими были. И мы так любили.

В возникшей тишине маленькая птичка прощебетала какие-то робкие трели. Моя подруга упрямо смотрела в высокое небо лимонного цвета.

– Вот ты считаешь, что никогда нельзя говорить такую фразу, как «я всегда буду любить тебя», – добавила я, – потому что никто никого не будет любить всегда. Тем более прощаясь навсегда. И в этом я с тобой совершенно согласна. Но.

Я чуть-чуть подумала. Наши споры шли к кульминации. Сейчас, я чувствовала, мы должны были прийти с ней к единому мнению и понять друг друга очень крепко.

– Видишь ли, я сама, прощаясь однажды, сказала «я буду любить тебя всегда». Но только я не имела в виду буквально всегда: обет вечной верности и пояс целомудрия. Я имела в виду, что в наступившей после его ухода жизни у меня будут и друзья, и любовники, и, возможно, даже мужья и/или дети. И будет много всяко-разно. Но я буду любить тот самый отрезок времени, который мне был дан именно с ним, с этим мужчиной, я буду скучать по нему, во снах я буду всегда возвращаться в то время. И я буду помнить наш роман таким, каким он здесь и сейчас, – под объявления о завершении посадок и прибытии рейсов, – заканчивается.

Мне в голову пришла вдруг очень удачная метафора, которая объясняла эту ситуацию гораздо лучше.

– Наша жизнь как город, – сказала я ей, – который мы строим на протяжении всего времени. И есть в нем мужчины, подобные небоскребам, которые упираются прямо в небо. Мужчина того времени в моем городе – самый высокий небоскреб. Самый высокий, самый красивый, но необитаемый. Это не рабочее здание, дорогая, это памятник архитектуры, который видно со всех точек города. Вот в чем смысл фразы: «Я буду любить тебя всегда». Высота памятника. Не более.

Метафора с небоскребами произвела на мою подругу впечатление. Она оторвалась от созерцания неба и взглянула на меня. Узкоглазый официант принес нам еду. Он был хорош собою, среднего роста, длинные черные волосы были завязаны в тугой хвост. Пока он расставлял тарелочки, мы молчали. Потом распечатали палочки и уже почти принялись за еду, как вдруг моя подруга раздельно сказала:

– Боже, какой же я сухарь по сравнению с тобой!

Я была ошарашена:

– Ты не сухарь.

– Сухарь, сухарь, – повторила она, и я почувствовала внезапно ту самую разницу между нами, о которой она столько раз говорила мне, но которую я не понимала. Но все-таки разница эта была далеко не «сухарной».