Холли Чемберлен - Наше лето

Я не знала, а Клер не откровенничала.

И не у нее одной были тайны.

Я хмуро рассматривала свое отражение в зеркале над раковиной. Кажется, в уголке глаза появилась новая морщинка?

Я потянулась к маленькой баночке крема для век.

Тайны могут сильно испортить внешность.

Дело в том, что я не рассказала ни Джинси, ни Клер о своей единственной ночи любви с Крисом. Они даже не знали, что он собирался в Бостон, что я пригласила его отметить свой день рождения в ресторане. Каждый раз, когда они спрашивали, как обстоят дела с Крисом, я ловко уклонялась от ответа.

Правда, Джинси как-то стала допытываться, полная решимости идти до конца, но я заткнула ее взглядом, который обычно приберегаю для потенциальных извращенцев в автобусе.

Крис.

Он все еще был в Портленде, но звонил дважды. Встречи и переговоры с Тристаном Коннором, инвестором и мозговым центром, проходили на уровне, и мы в основном обсуждали возможности его бизнеса. Крис ни разу не упомянул о том, что ждет ответа, и я была благодарна, хотя Неотвеченный Вопрос неотступно маячил на горизонте.

Когда Крис позвонил в третий раз, я не подошла к телефону.

Не смогла.

Я даже не пыталась понять природу наших отношений и не была уверена, что сумею выдержать еще одну беседу, в которой мы оба будем старательно избегать единственной темы, небезразличной нам обоим.

«Да, – подумала я, пристально вглядываясь в свое отражение. – Еще одна морщинка».

И поры расширялись на глазах. Вся эта история творила настоящий кошмар с моей кожей.

Если я немедленно не решу, что делать с Крисом и тем, что было между нами, придется искать очень, очень хорошего дерматолога.

Я выключила свет в ванной и перешла в спальню.

Больше всего меня бесило то, что обычно я очень точно знаю, как поступить. Сразу определяю, нравятся или не нравятся мне платье или туфли. Какая обивка лучше подойдет для мебели. Когда тому или иному мужчине лучше стать историей…

Так было до тех пор, пока не встретила Криса.

«Люблю ли я Криса?» – спрашивала я себя, раздеваясь. Ответа все еще не было.

Люди женятся и выходят замуж за любимых. Это серьезный поступок. Как я могу любить Криса, если до сих пор отказываюсь встречаться исключительно с ним, забыв о других мужчинах?

Интересно, есть ли разница между любовью и влюбленностью?

Разумеется. Разве нет?

Так, может, я всего лишь влюблена в Криса?

Скорее всего.

Но какая часть этих чувств может быть отнесена на счет похоти?

И какое это имеет значение?

Я пережила классический летний роман. Каждая одинокая женщина надеется завести классический летний роман. Особенный роман. Нечто замечательное. Такое, что остается в памяти всю оставшуюся жизнь.

Любовь, похоть – кому интересно в этом копаться?

Мне. Мне не все равно. И Крису тоже.

Крис хотел большего.

И я вроде бы тоже.

Вроде бы.

Я снова вспомнила о родителях и задалась вопросом: почему, почему, почему я вообще задумалась о том, чтобы связать судьбу с Крисом? Он совершенно не годится в мужья. Почему я сразу не оставила его? Не поговорила с ним прямо?

Вопрос был еще серьезнее: почему я не в силах его оставить?

Я с шумным вздохом заползла в кровать и растянулась на спине. Кондиционер был включен на полную мощность, и я скоро замерзла, но, не пытаясь натянуть лежавшее в изножье одеяло, уставилась в потолок.

И неожиданно вспомнила разговор с подругами о католических монахинях и монахах, которые проводят жизнь в молитвах за других людей.

Я никогда особенно не увлекалась религией. По крайней мере молитвами и теми вещами, которые обычно проделываешь, оставаясь наедине с собой, вроде йоги и медитации.

Но сейчас я нуждалась в помощи. Отчаянно. Через несколько дней Крис вернется на Вайнярд. У меня не было времени искать профессионального молельщика и объяснять всю ситуацию.

Я была одна.

Совсем одна.

– Господи, – сказала я в потолок, – это я, Даниэлла Лирз. У меня проблема. Необходимо принять важнейшее решение, а я не знаю, что делать. Не стану докучать тебе деталями, потому что ты всезнающ, верно ведь? Поэтому, может, ты согласишься послать знак или что-то в этом роде, чтобы я поняла, как поступить с Крисом? А может, сумеешь устроить одну из тех штук, как они правильно называются – знамение Божье? Чтобы мне не приходилось все решать самой. Спасибо.

«Ничего не скажешь, настоящий идиотизм, – подумала я, натягивая одеяло и выключая прикроватную лампу. – И именно идиотизм. Но как здорово!»

После вчерашних пьяных откровений Салли не пожелала со мной говорить. На работе она избегала меня, как чумы. И когда мы единственный раз столкнулись у лифта, послала мне убийственный взгляд и побежала к лестнице.

Я жалела, что обидела ее, но радовалась, что отношения выяснены.

Да, мне будет недоставать ее общества. Но похоже, эта так называемая дружба была вредна нам обеим.

Я сидела за столом, пытаясь сосредоточиться на работе, но угрызения совести не утихали.

Я вспоминала нашествие Маммизиллы. Как она, придя в офис в третий раз, пренебрежительно обошлась со мной. С презрением. Почти брезгливо.

Даже мои подруги это почувствовали.

Но не было ли в моем отношении к Салли чего-то от пренебрежения?

Я сжала голову руками, стыдясь самой себя.

Это я в какой-то степени сделала из нее посмешище. Верно?

Гнусное признание, но это правда. Иногда я могу быть омерзительной.

Я недооценила личность Салли. Ее способность выносить радость и боль.

Мне вдруг показалось, что я ничего не понимаю ни в любви, ни в дружбе, ни в доброте. И возможно, никогда не понимала.

Показалось, что я не понимаю никого, и меньше всего себя.

И тут Келл – лицо у него было на редкость мрачное – созвал собрание нашего отдела.

Чтобы сообщить кошмарную новость.

Сотрудница проектной группы по имени Гейл Блек покончила с собой вчера вечером.

И не оставила записки: по крайней мере таковой не нашли.

Друзья, которых было немного, утверждали, что в последнее время не замечали ничего необычного в ее поведении.

Родные заявили, что Гейл всегда была прекрасной дочерью, нежной и любящей.

Коллеги, в том числе и я, вдруг сообразили, что почти ничего не знали о приятной спокойной женщине. Ее кабинет был в трех клетушках от моего.

Все были озадачены. Растеряны. Потрясены.

Все, молчаливые и присмиревшие, тихо потянулись из кабинета Келла.

И весь остаток дня я не могла не думать… не размышлять… о последних минутах жизни Гейл.

Что она испытывала?

Грусть? Тоску одиночества? Или все чувства в ней отмерли вместе с жаждой жизни?

А может, она на какую-то долю секунды забыла, что задумала умереть – привычка к жизни слишком сильна, – и задалась вопросом, что приготовить на ужин?

Верила ли она в жизнь после жизни? Или просто жаждала забытья?

А когда настал критический момент?

Что сделала?

Решительно ступила в неподвижный воздух или просто позволила себе упасть, высунувшись из окна достаточно далеко, чтобы сила тяжести властно притянула ее и она полетела, головой вперед…

А потом запаниковала, попыталась спастись… руки беспомощно болтаются в воздухе, из горла рвется вопль…

Была ли она уже мертва, когда ударилась о грязный асфальт?

Какой жуткий способ покончить с собой, выставив напоказ свое тело!

И что могло заставить человека выбрать такую неприкрыто унизительную смерть?

Я представила задравшуюся до пояса, открывающую трусики узорчатую юбку Гейл, бесстыдно раскинутые ноги. Изуродованное, залитое кровью лицо… Неужели она хотела, чтобы ее увидели такой?

Может, она дошла до того, что ей уже были безразличны соображения приличия? Может, до того ненавидела себя, что жаждала посмертного насилия? Может, настолько погрузилась в депрессию, что и не думала о том, что будет… после.

«Но как она могла? – возражал сердитый голос в моей голове. – Самоубийство, особенно публичное, в своем роде акт агрессии, разве нет?»

По крайней мере мне так казалось.

Громкое, вызывающее «пошли вы все на…!», адресованное миру.

«О’кей, вот она я, распластанная на вашем общественном тротуаре! А теперь убирайте мусор! Вы не замечали меня, пока я была жива, не слышали моих криков о помощи, а вот теперь, когда я мертва, вам уж никуда не деться! Волей-неволей придется обратить на меня внимание!»

Постепенно до меня дошло, что можно гадать хоть сто лет, выдвигать версию за версией, но я никогда не узнаю, что заставило Гейл Блек, сорока одного года, подняться по серым бетонным ступенькам на крышу многоквартирного дома с отчетливым сознанием того, что спускаться она будет другим путем.

Самоубийство еще и акт предельной скрытности.

Я закрыла дверь кабинета и соскользнула по ней на пол.

И расплакалась.

Я рылась на полках с романами, когда снова увидела его. Незнакомца. Поклонника. Книголюба. Похожего на викинга парня, которого встретила на чтениях.

Первым порывом было метнуться в другой проход.

Я выхожу замуж. Я предана Уину. Поездка в Энн-Арбор все изменила.

И это было правдой. Со времени возвращения в Бостон я ни разу не пожаловалась подругам на Уина.

– Привет, – сказала я.

Он растерянно вскинул голову.

Незнакомец.

Заметила ли я в тот раз, как он красив?

У меня голова пошла кругом.

И тут он улыбнулся:

– Привет! Вот это совпадение! Ну может, не такое уж… То есть мы уже встречались в библиотеке, и вот теперь на том же месте…

Я улыбнулась в ответ:

– Рада вас видеть. Хорошо выглядите.