Холли Чемберлен - Наше лето

Доказательства были вполне неопровержимы, по крайней мере для меня. В каждом классе наших местных начальной и средней школ учился по меньшей мере один представитель обширной семейки Браун.

Мэгги Салливан была Браун.

Бобби Мэниган – тоже Браун.

Пети Мин, смахивавший на азиата и к тому же носивший азиатскую фамилию, был Брауном. Не знаю, как и почему, но так оно и было.

Брось камень, и попадешь в Брауна.

Для сведения непосвященных: метание камней – любимый вид спорта в Пондскаме,[5] штат Нью-Хэмпшир. Как и грязная брань и безжалостные издевательства над всеми, кто ел простой пшеничный хлеб вместо того, что делают специально для тостов, и пытался поделиться им с окружающими.

Только не подумайте, что я участвовала в подобных играх, разве что в роли перепуганного наблюдателя.

Клянусь.

Видите, насколько я себя помню, скажем, лет с четырех, я чувствовала, что совсем не похожа на этих раздражающе тупых кретинов… – о’кей, можно подумать, на свете бывают какие-то другие кретины, – населявших округу, где я жила с рождения и до того дня, как убралась из Мус-Дроппинс,[6] штат Нью-Хэмпшир, на учебу в Бостон, штат Массачусетс.

Университет Аддисона. Ах, святилище и гавань будущих великих artistes, именно так: французский термин всего здесь уместнее.

Известных также как неудачники.

Нет, не так. Это несправедливо. Далеко не все, кто учился в Аддисоне, оказались неудачниками.

Да, многие начали в таком качестве и с годами только отточили роль. Все знали этих ребят. Такие есть в каждой школе. Те самые, кто выпячивал грудь, пыжился, хвастал, без умолку расписывал будущую голливудскую карьеру и в конце концов приползал домой, виновато поджав пресловутый хвост, чтобы простоять за стойкой бара в местной забегаловке всю оставшуюся жизнь.

Другие поступали на первый курс. С блеском в глазах, исполненные искреннего, трогательного оптимизма и готовности посвятить жизнь Искусству. И потом, обычно к середине второго курса, большинство становились неудачниками, поняв, что не обладают никаким актерским талантом.

Неудачники или позеры. Или забавная комбинация того и другого.

Я сама начала учебу в восемнадцать: та самая комбинация неудачницы, вставшей в позу. Я бы сказала, довольно впечатляюще. Не всякий может похвастаться таким гнусным характером в столь юном возрасте.

И что еще более впечатляет (и редко встречается!) – к концу четвертого года поглощения высшего образования (весь смысл обычно сводился к «хочешь косячок, старина?») я уже не была ни неудачницей, ни позеркой.

(Видите? Я знаю, в каких случаях употреблять «ни… ни», и не путаю «ни» и «не». Неудачники ничего не смыслят в грамматике. Да и слово «грамматика» пишут с одним «м». Позеры плевать хотели на грамматические правила. Потому что заставляют подлипал писать за них сочинения.)

Итак, после четырех лет идиотских семинаров на темы новомодных теорий актерской игры (их проводили люди, вершиной славы которых были в лучшем случае ролики, рекламирующие дезодорант), смехотворно бесполезной практики в крошечных редакциях прискорбно безграмотных местных газетенок (в штат которых неизменно входил безнадежно скучающий представитель той или иной партии, дремлющий у коммутатора, и бесконечных тематических вечеринок – скажем, «Приходите в Костюме Вашего Любимого Современного Южноамериканского Философа») к чему, спрашивается, я пришла?

Во-первых, полная безработица, которой, естественно, вряд ли стоит гордиться, стало быть, позерство тут ни при чем.

Во-вторых, очень среднего качества университетское образование, вселившее в меня нечто вроде стыда: посему и ряды неудачников я тоже не пополнила. Образованием и объяснялось мое желание выучить правила грамматики.

И все же я сознавала: если бы пришлось начать все сначала – какая ирония! – я бы, возможно, вела себя так же по-дурацки, как и в первый раз. Очень сомневаюсь, что, даже зная в восемнадцать то, что осознала в зрелом двадцатидевятилетнем возрасте, решила бы поступать в Гарвард, или Браун, или Северо-восточный.

Двадцать девять. Счет давно открыт. Впереди маячил тридцатилетний рубеж.

Не в этом году. Но в первый день нового. Три минуты. Я задержалась всего на три минуты, бесславно уступив другому почетное место первого ребенка, рожденного в Вем-Слайме.[7] Нэнси Гаррисон, в замужестве Браун, произвела на свет здорового мальчика ровно в двенадцать часов две минуты, к вечной досаде моей матушки. Во всяком случае, у меня сложилось впечатление, что она вряд ли простила мне опоздание, не говоря уже о стремлении непременно родиться.

Так или иначе, двадцать девять – именно та цифра, которая заставляет задуматься. О возрасте, жизненных достижениях и невыбранных дорогах. И все же. Грубая реальность была такова: я работала с девяти лет – сидела с детьми, стригла газоны, бегала по поручениям престарелых соседей.

А потом проволокла себя сквозь колледж.

А потом сделала не слишком блестящую карьеру на общественном телевидении.

Не поймите меня неправильно. Я любила работать, даже если преданность делу вознаграждалась не слишком щедро. Да и о сбережениях не было речи: большую часть зарплаты съедали выплаты по банковским кредитам на образование. Остальное пожирала квартплата.

Проблема была в том, что я устала. Действительно устала.

И поэтому решила, что в последние месяцы относительной, не слишком мечтательной юности не грех немного развлечься. Потусоваться в компании симпатичных парней. Гулять ночи напролет, по крайней мере в выходные.

Прежде чем снова впрячься в работу.

И, сидя в полном одиночестве у стойки бара, со стаканом пива в руке, я поклялась снять дом в Оук-Блаффс, даже если он окажется последней крысиной дырой на свете.

И даже если придется делить его со странной парочкой.

Та блондинка, Клер, выглядела так, словно сошла со страниц каталога Эдди Бауэра: чистенькая, умытая, цветущая… вряд ли у нас найдется что-то общее.

А вторая еще хуже. Изнеженная Принцесса Даниэлла, с ее красными ногтями и золотыми цепочками. Откровенно говоря, не тот человек, который может стать моим другом.

Впрочем, кто бы мог? Я не в состоянии пересчитать подруг по руке без пальцев!

Наконец бармен соизволил принести начос. Я набросилась на еду, соус гуакамоле пролился на блузку. Бунт в желудке мгновенно стих.

– Джинси, – сказала я себе, – это будет то самое лето!

Я никогда не говорила Уину «нет». И не уверена, что смогла бы.

– Так ты купи обезжиренное молоко, – доносился до меня его голос, слегка искаженный телефоном. – И, Клер, милая, было бы здорово, если бы ты забрала из химчистки мой черный костюм. Он будет готов только после половины шестого, но для тебя это не проблема, верно?

Кстати, я так и не сказала ему о летнем домике. Не хотелось скандалить из-за такой чепухи, как химчистка, когда предстоит настоящий грандиозный скандал.

– Конечно, заберу, – заверила я, складывая чистое белье. Радиотелефон был зажат между плечом и подбородком.

– Спасибо, солнышко. Тем более что днем ты все равно свободна…

– Не совсем так, Уин, – механически пробормотала я: это мы проходили уже много раз. – Мне нужно проверить контрольные, посмотреть планы уроков, а еще домашние хлопоты и…

Ответом послужил снисходительный смешок.

– Ладно-ладно, понял. Прости, солнышко. Прости. Пора бежать. Увидимся. Да, кстати, – добавил он, словно только сейчас вспомнив, – меня, возможно, не будет дома до девяти, вернусь поздно, так что поужинай сама, ладно?

Теперь в его голосе зазвучали поистине страдальческие нотки.

– Представляешь, после работы придется угостить клиента. Сама знаешь, как это бывает.

Ничего подобного я не знала.

Но кажется, начинала соображать.

– Конечно, – сказала я вслух. – Пока.

Мы дружно повесили трубки, и я закончила складывать и убирать белье. Простая работа всегда давала мне нечто вроде удовлетворения. По крайней мере что-то в этом мире было чистым, аккуратно сложенным и убранным именно туда, где ему полагалось быть.

Нужно честно признать: Уин никогда не просил меня сделать что-то мерзкое, подлое или преступное.

Он ни разу не оскорбил меня. По крайней мере в общепринятом смысле слова.

Вот только… только он был сильным, а я…

Я не была.

Но и глупой меня не назовешь.

Видите ли, я в конце концов поняла: Уин имеет надо мной власть, потому что я позволила ему присвоить эту власть.

С того самого момента, как мы, десять лет назад, впервые встретились. Тогда я не знала, что делаю, правда не знала.

А если бы и знала?

В восемнадцать лет я со вздохом облегчения приветствовала появление в своей жизни Уина – волевого, решительного, целеустремленного, сосредоточенного на карьере человека. Вздох, ясное дело, не был символическим.

Постоянное присутствие Уина многое упростило. Скажем так: несмотря на постоянные уговоры родителей и педагогов, требующих серьезно подумать о будущем, я представления не имела, что буду делать, пока Уин не помог мне выбрать учительскую карьеру.

Мне нравилось преподавать. Очень. Более того, я стала хорошим учителем. Преданным делу, с нечастыми периодами вдохновения. По крайней мере мои пятиклассники в «Йорк, Брэддок и Роже», кажется, любили меня.

Уин, похоже, знал обо мне даже то, о чем я сама не подозревала.

Были и другие причины влюбиться в Уина Каррингтона.

Я знала, что в один прекрасный день он захочет жениться и завести детей. Мне тоже этого хотелось.

Мать, которая никогда и нигде, кроме как дома, не работала, выйдя замуж сразу после окончания колледжа, поощряла наши развивающиеся отношения. Возможно, находила в Уине некое сходство с моим отцом, человеком, которого стоило считать идеальным семьянином, если смотреть на это с точки зрения финансовой поддержки.