Анастасия Туманова - Наша встреча роковая

«Интернационал» закончился, и зал потонул в грохоте аплодисментов и восторженных криков. В воздух взлетали фуражки, из зала махали цыганам. Те улыбались, кланялись.

– Ну со, Нинка, саро мишто?[42] – шепотом спросил дядя Петя.

– Аи… Наисто дэвлэскэ…[43] – едва сумела выговорить она. – Дядя Петя, пусть ваша Оля спляшет… Я не могу сейчас петь, позже…

Голос у нее сорвался. Дядя Петя понял, кивнул, взглядом поднял из переднего ряда племянницу, и маленькая, худенькая и хрупкая Оля, раскинув в стороны руки с широкими, как крылья бабочки, рукавами кофты, выбежала к зрителям. Она намеренно остановилась, покачнувшись и растерянно взмахнув мохнатыми ресницами, у самого края сцены – и с переднего ряда с испуганными воплями вскочили и кинулись к ней одновременно с десяток человек:

– Упадешь, цыганочка!

– Держись! Осторожнее ж надо!

– Не то прыгай, споймаем!

Смех в зале, широкие улыбки чекистов. Оля, шутливо погрозив пальцем, отбежала подальше, взмахнула руками, мельком оглянулась на гитаристов, дождалась самого первого, короткого, тревожного аккорда «венгерки». И пошла, как поплыла, раскинув рукава, едва волнуя плавными шажками подол пестрой юбки, опустив ресницы, каждым шагом, каждым движением, поворотом головы, взглядом, вздохом отзываясь на чуть слышный разговор четырех гитар. Зал стих: теперь в нем отчетливо слышались лишь гитарные аккорды и мягкая поступь туфелек плясуньи. Но когда Оля, сделав круг и остановившись, круто развернулась и пошла дробить легкой, как рассыпавшийся горошек, чечеткой, когда забились, затрепетали худенькие плечи, когда метнулись по ним длинные, полураспустившиеся косы и вскинулись ресницы над черным мраком большущих глаз – зал взорвался. Гитар больше не было слышно, и Нина в толк взять не могла, как умудряется девчонка ловить ритм.

«Прав Кленовский, золотая его голова… – думала она, вместе с другими отбивая такт ладонями и улыбаясь в зал. – Все гаджэ до цыган сумасшедшие… И господа наши прежние, и солдаты… и эти вот тоже».

Олю вызывали несколько раз и успокоились лишь тогда, когда хор, не дожидаясь конца аплодисментов, повел «Невечернюю». Запевала Нина, уже пришедшая в себя и радующаяся, что голос звучит свободно и привычно, уверенно на каждой ноте. За «Невечерней» исполнила лукавую «Кон авэла» Танька, за ней вылетел плясать младший племянник дяди Пети, лохматый как леший, черный и глазастый Васька, отбивавший сапогами такую дробь, что дрожал весь зал. Потом бабка Стеша запела «Дубовые двери». После снова бабочкой вынеслась к краю сцены в грохоте аплодисментов Оля… Шел уже второй час концерта, хор заканчивал «Малярку», выходя на ураганный ритм последней части; молодые цыганки, сменяя друг друга, отчаянно плясали, по сцене носился вихрь цветных юбок, разлетавшихся кос, блестящих глаз, сверкающих зубов и монист… Нина, ведущая первый голос, краем глаза заметила какое-то движение в кулисе, где стоял, ожидая конца песни, конферансье. Чуть повернув голову, Нина с изумлением увидела возле него Наганова. Он стоял, склонившись всем телом к низенькому Кленовскому, и что-то вполголоса говорил ему. Тот солидно кивал. Закончив, Наганов посмотрел на цыган – и они с Ниной встретились взглядами. Это было до того неожиданно, что она умолкла посреди песни и даже не сразу догадалась отвернуться. Наконец спохватилась, опустила ресницы, а когда через мгновение снова подняла их, Наганова в кулисе уже не увидела.

После бешеной плясовой зал устроил цыганам овацию, и Кленовский в течение нескольких минут тщетно взывал к товарищам чекистам, умоляя умерить восторги и позволить хору продолжить. Бесполезно: все ряды от партера до галерки стояли, орали и хлопали так, что, казалось, вот-вот рухнет потолок с натянутым под ним лозунгом «Вся власть Советам!». У Нины звенело в ушах от шума, кружилась голова, в глазах плыли пятна. «Что же это такое… Скоро все. Надо досидеть. Господи, зачем же они так горланят, хуже, чем в казарме…» Неожиданно сквозь гвалт и звон Нина услышала собственное имя.

– По просьбам товарищей чекистов… знаменитая Нина Молдаванская! Встречайте! Романс «Только раз»!

Нина встала, как заводная кукла, вышла к краю сцены, поклонилась. Уже не удивилась, увидев Наганова на прежнем месте, в проходе. «Он стоит весь концерт, почему, он же начальство…» – мелькнуло в голове.

– Нинка, со туса, бага!..[44] – послышался яростный шепот за спиной, и Нина, вздрогнув, поняла, что пропустила гитарное вступление. Мишке и дяде Пете пришлось начать снова. Нина вздохнула, дождалась знакомой, одиноко всхлипнувшей ноты, отвела ладонью упавшую на лицо курчавую прядь. Как давно, господи, как давно она не пела это…

Зал молчал. Сзади, за плечом Нины, чуть слышно вздыхали, жаловались друг дружке гитары. Нина взяла дыхание для второго куплета. Наганов все так же стоял прямо перед ней, не сводя с нее серых, прозрачных, ничего не выражающих глаз, и она, сама не зная почему, не могла ни отвернуться, ни опустить ресниц. В груди поднималось что-то жаркое, мешающее вздохнуть. «Глупо… как глупо… Все видят, и наши, и эти… Зачем? Боже, только этого недоставало, что со мной такое…» Нина намеренно резко отвернулась от Наганова и не спеша пошла вдоль сцены.

Короткий, печальный вздох Мишкиной гитары, протяжно взятый бас «душедергалки»… Последняя, растаявшая под темным потолком нота романса. Тишина. Нина стояла, не сводя глаз с лица Наганова. Чуть заметно тот поклонился ей. Она испуганно ответила тем же. И, повернувшись, ушла на свое место в хоре. Гремели аплодисменты, крики «Браво!», «Еще!», а Нина слышала их словно сквозь плотный туман, не понимая, почему Мишка с силой дергает ее за руку, разворачивая к залу, а дядя Петя шипит: «Джа, дылыны, тут кхарна, джа!»[45] Она пришла в себя лишь тогда, когда увидела, что Наганова больше нет перед ней. И, встряхнув головой, словно сбросив с себя что-то, привычно вышла на поклон.

Концерт кончился за полночь. Артистов не хотели отпускать, хлопали без конца, сам нарком, поднявшись на сцену к хору, произнес благодарственную речь, цыгане похлопали ему в ответ, снова раскланялись, снова поднялись, улыбаясь, солистки, снова взорвались аплодисменты, и, казалось, конца-края этому не будет. Но все когда-то кончается, и в первом часу ночи Нина, чуть живая, упала на хлипкий топчан в крошечной комнатке с треснувшим зеркалом.

– Бо-о-оже мо-о-ой… Я до дома не дойду…

– Устала? – сочувственно спросила вошедшая следом Танька, присаживаясь рядом. – Я сама, милая, еле-еле вокруг гляжу…

– Ты уж меня прости, – не открывая глаз, сказала Нина. – Я на тебя накинулась сегодня… а ты вон какая умница. Лучше всех пела, даже «Интернационал» изобразила.

– И ты меня прости, сестренка, – подумав, ворчливо отозвалась Танька. – Верно ты нас научила, тебя послушали – и все слава богу вышло. Эх, одного только жаль: что теперь николи в жизни царицей не нарядиться… Вот что ж мне теперь – платье крепжоржетовое на подушки перешивать?!

– Девки, вы что, заснули там? – В дверь просунулась лохматая голова Мишки. – Долго еще рассиживаться будете? Вас одних дожидаемся…

– Сейчас, чтоб ты сдох!.. – хором рявкнули Танька и Нина.

Скворечико исчез. Через несколько минут, на ходу закутываясь в шали, из «актерской» медленным, усталым шагом вышли и обе солистки.

Увидев возле крыльца здания несколько фигур в кожаных куртках, Нина даже не удивилась. Но другие цыгане испуганно остановились, переглянулись.

– Не беспокойтесь, граждане артисты, – послышался из темноты знакомый Нине низкий, чуть хрипловатый голос.

Чиркнула спичка, красный огонек на миг осветил жесткое лицо с папиросой, сжатой в губах. За спиной Наганова стояло несколько солдат.

– Время сейчас неспокойное. Будет лучше, если вы пойдете с нашей охраной. – Наганов подошел вплотную к Нине, опустив руку с папиросой, его лицо пропало в темноте, но даже в этой кромешной тьме она чувствовала, как пристально он смотрит на нее. – Если хотите, могу предложить вам автомобиль.

– Спасибо большое, товарищ Наганов. – Нина старалась говорить как можно спокойнее, однако уставший за вечер голос дрожал, выдавая ее волнение. – Но нас двадцать человек, никакой автомобиль не вместит.

– Что ж… Тогда мы просто вас проводим.

– Может быть, не стоит беспокоиться? Нас много, не зарежут же сразу всех. Да и брать у нас, кроме гитар, нечего.

– Все же с охраной надежнее, товарищ Баулова.

Спорить не имело смысла, и Нина молча кивнула, даже не сумев улыбнуться в ответ. Впрочем, в темноте ее улыбки все равно никто не заметил бы.

– На дар, чаери, мэк… Гаджо чячес ракирэл[46], – ободряюще заметил дядя Петя.

Нина, не ответив, накинула на голову шаль и повернулась к стоящей рядом Таньке.

– Разговаривай со мной, пожалуйста, – попросила тихо, по-цыгански. – Всю дорогу разговаривай, о чем хочешь…

Танька понимающе усмехнулась, набрала воздуху – и не умолкала до самой Живодерки, в красках расписывая недавнюю свадьбу племянницы под Тулой. Нина, слушавшая Лискину повесть без малого в десятый раз, ахала, поддакивала, изумлялась и всплескивала руками. Цыгане, сразу понявшие, для чего это делается, активно вмешались в разговор, и путь до дома прошел в бесконечном галдении, охах, вздохах и даже ругани: казалось, об идущих рядом солдатах и комиссаре все забыли. Изредка Нина украдкой поглядывала на Наганова. Тот не старался завести разговор, не спеша курил свою папиросу, шагал спокойно и широко, изредка перебрасывался короткими фразами с солдатами. Болтовня цыган, казалось, не раздражала его.