Этого добилась коварнейшая Идалия.
Она написала Натали письмо с просьбой 2 ноября прийти к ней в гости.
Общим местом стало пересказывать со слов княгини Веры Федоровны Вяземской, которой это поведала Натали, что Дантес вынул револьвер и грозил застрелиться, если Натали не отдастся ему. Она якобы не знала, куда деваться от его настояний; ломала руки и старалась говорить как можно громче, и, по счастью, ничего не подозревавшая дочь хозяйки дома явилась в комнату, так что гостья немедленно бросилась к ней. Это же повторял барон Густав Фризенгоф, женой которого впоследствии стала Александрина. А между тем тайна в том, что Идалия заманила Дантеса, посулив ему устроить свидание именно с Александриной! Дантес написал ей письмо, однако Идалия, которая должна была его передать, бросила письмо в печку. И на то же время, на которое было назначено свидание, зазвала к себе Натали.
Оба, жена поэта и Дантес, были страшно растерянны, но тут появилась дочь Идалии. Натали убежала, рыдая и понимая, что попала в двусмысленную ситуацию, которая может грозить ей позором, а дома рассказала обо всем мужу. Он словно чувствовал, что здесь что-то не то, и оставил историю без ответа. А потом к нему начали приходить анонимные письма. Все думали, что их авторами являются князья Долгоруков и Гагарин, недоброжелатели Пушкина, однако и эти письма были делом рук Идалии. Слухи о них пошли, как круги по воде… Теперь Пушкину просто ничего не оставалось делать, кроме как послать Дантесу вызов. Если бы он не захотел драться, его заклеймили бы позором навеки! Пушкин написал Софии Карамзиной: «Мне нужно, чтобы моя репутация и моя честь были неприкосновенны во всех уголках России, где мое имя известно!» И отправился получать свою пулю от человека, который не любил ни Россию, ни русских, а потому не мог, просто не способен был «понять в сей миг кровавый, на что он руку поднимал», что он творит…
Геккерн боялся за своего приемного сына и любовника (все знали, что они жили с Геккерном как живут мужеблудники, хотя Трубецкой и уверял, что в этих сношениях тот был только пассивным импудикусом[40]… Только!!! Боже мой! Да уж лучше быть tante, чем tapette[41], они хоть ведут себя как мужчины!), а потому удерживал его от принятия вызова. Тогда Пушкин написал письмо ему самому, Геккерну, где простыми русскими словами охарактеризовал наклонности как отца, так и приемного сына, отказал им от дома и заявил среди прочего, что молодой Дантес болен сифилисом. Такое оскорбление снести невозможно, даже если оно было правдой. В тот же день Геккерн объявил Пушкину, что его вызов в силе и Дантес готов принять его.
О подлинных причинах дуэли мало кому известно теперь, это прикрыто покровом некоей тайны, а в былые времена об этом очень многие говорили. И государь, который всегда знал о каждом из своих подданных порою больше, чем сам этот человек, был осведомлен об интриге, которую сначала полагал просто светской игрой. Он ужаснулся, узнав о смертельном ранении Пушкина, но не собирался судить Дантеса более жестоко, чем можно судить орудие, а он был именно орудием неистовой Идалии и ее мести…
Конечно, когда Идалия выстраивала свою тайную интригу, она должна была учитывать риск, что Пушкину повезет и под пулю попадет Дантес. Но, во-первых, он еще на младшем курсе Сен-Сирской военной школы во Франции завоевал первый приз за стрельбу. Кроме того, в Идалию вселяло надежду пророчество какой-то гадалки, которая посулила Пушкину, что он умрет от белой лошади или беловолосого человека. А Дантес обладал белокурыми волосами! Кроме того, он был бледен лицом, носил белый мундир кавалергарда и ездил на белой лошади…
Наверное, об этом пророчестве помнил и Пушкин, именно поэтому так долго уклонялся от дуэли.
Словом, настал тот черный день, когда самая светлая Искра нашей поэзии погасла. Я тогда еще не знала, какую ужасную роль сыграла в этом Идалия, и не видела для Дантеса ни малейшего оправдания. Впрочем, я и потом этого оправдания не видела. И слышать пылкие заступничества за него императрицы мне было невыносимо. Я не понимала, как можно не горевать и не жаждать мести, когда мы лишись истинного сокровища России. Я не понимала, как может государыня со вздохом бросить: «Бедный Жорж, как он должен был страдать, узнав, что его противник испустил дух!»
Я их величествам тогда такого наговорила… Об этом в то время много сплетничали во всех слоях общества! В ком-то моя решительность и бесцеремонность вызвали ужас, в ком-то – негодование, в ком-то – восхищение.
Пустое тщеславие, конечно, но я не могу удержаться и не вспомнить некие незамысловатые стихи, которые написал тогда один литератор – Борис Михайлович Федоров:
Восторгом мысль моя согрета:
Вы были дивный идеал,
Когда любимого Поэта
Ваш голос славу защищал.
Ценя и мысль, и выраженье,
И чувства пламенной мечты,
Вы сами были вдохновенье
И чистый гений красоты.
Хоть мимолетно Вы касались
Струн лиры Пушкина златой,
Их звуки в сердце отзывались,
Чаруя, властвуя душой.
Вот лучший лавр его могилы.
О, если б он услышать мог,
Кто был его защитник милый,
Покров бы смертный он расторг…
Он возвратился б снова миру;
Душою Гений не угас;
Но Вам бы – посвятил он лиру,
И все звучал бы он – о Вас!..
Наверное, во многом я была несправедлива и жестока к государю в своих обвинениях, однако кто знает: если бы не моя несправедливость, взял ли бы граф Строганов (заметим, сводный брат Идалии Полетики!) на себя все издержки по похоронам Пушкина и приказал ли бы государь дать разрешение на погребение по православному обряду: ведь жертвы дуэлей приравнивались к самоубийцам, не заслуживали отпевания и должны были быть похоронены вовсе за церковной оградой, прислал ли бы умирающему прощальную записку: «Если Бог не велит нам уже свидеться на здешнем свете, посылаю тебе мое прощение и мой последний совет умереть христианином. О жене и детях не беспокойся, я беру их на свои руки», взял ли бы их действительно «на свои руки», распорядившись заплатить все долги, в том числе и по заложенному имению, назначить вдове и дочерям пенсион по замужество, сыновей определить в пажи и выдать по полторы тысячи рублей на воспитание каждого вплоть до поступления на службу, сочинения Пушкина издать за казенный счет в пользу вдовы и детей, а также отправить семье единовременно десять тысяч рублей.
Натали, повинуясь последней воле мужа, уехала на некоторое время в деревню, а потом вышла замуж за Ланского. Государь никогда не мог избавиться от власти ее красоты. Говорят, медальон с ее изображением он всегда имел при себе…
Еще одна его тайная любовь – ах, Боже мой, сколько их было, и я попала в их число…
После решительного отказа государя арестовать Дантеса мое присутствие при дворе на некоторое время стало для меня невозможным. Просьбу мою об отставке их величества не приняли, но мне было дано милостивое разрешение «на поправление здоровья». Подразумевалось – душевного. В самом деле, их величества были убеждены, что я просто помешалась, когда говорила все что говорила, а Геккерн возненавидел меня на всю жизнь, намеревался даже послать вызов моему мужу, и только прямая угроза заключения в крепость заставила его утихомириться.
В этой связи довольно любопытно вспомнить поведение моего супруга. Каждый человек, как известно, играет две роли: для семьи и для общества. Для общества князь Юсупов был преуспевающий и очень прогрессивный хозяин, пекущийся не только о приращении своих доходов, но и о благоденствии крестьян, которые получили вольные, и работников своих городских предприятий. Знали его также как любезного и светского человека, завзятого театрала, знали как первейшего богача и первейшего скупца, но, в общем, человека доброго и незлобивого. Я же…
Я же знала его другим. Отдалившись от двора, я столкнулась с таким бурным его гневом, какой даже не предполагала встретить, и выслушала в свой адрес массу несправедливых обвинений. Муж бросил мне в лицо не только упрек за связь с Жерве, но причислил к числу моих любовников всех, кто ему только на ум взбрел, а мое пылкое заступничество за Искру и лютую ненависть к Дантесу объяснил тем, что оба они тоже принадлежали к числу моих любовников, только Искра отвечал на мои чувства, а Дантес меня отверг, поэтому я его и возненавидела. То есть я в его глазах была чем-то вроде Самойловой и Полетики вместе взятых: толика развратности Самойловой и толика интриганства Полетики составляли, по его мнению, суть моей натуры. Не вдруг я поняла причину нападок – тем более внезапных, что все минувшие годы, когда мы являли для света картину мирного и благопристойного супружества, Борис Николаевич и сам был весьма не без греха, но я, понимая, что отчасти сама подталкиваю его к изменам (мы жили как «бальзаковские» супруги, вполне дающие друг другу волю), ни разу не мыслила бросать в него камень. А он закидал меня просто тучей таких камней! Наконец я заподозрила истину: кажется, мой муж мечтал, чтобы я сделалась фавориткой императора, и теперь не может простить мне крушения надежд!
Но почему он этого хотел?! Прослыть рогоносцем для столь независимого мужчины, как он, привыкшего поступать так, как ему взбредет в голову, ни с чьим мнением не считаясь, – нонсенс. При его богатстве ждать денежной подачки за право носить рога – глупость. Наконец он проговорился – в страшной запальчивости бросая отрывочные реплики, которые помогли мне понять эту тайну.
Оказывается, в нем говорило страшное тщеславие! Обычно сеньор отдает в жены вассалу девушку, невинность которой взял по праву первой ночи. А тут император жаждет получить женщину, которой он, князь Юсупов, уже владел и с которой давно не живет, потому что пресытился и отринул ее!
Я уж не стала напоминать, что это я отринула его. Только покачала головой, подумав, что одна лишь любовь способна скрепить отношения супружества, а если ее нет или она обращена на других, толку не будет, рано или поздно эта башня покачнется, по ней пойдут трещины, а то она и рухнет.
"Нарышкины, или Строптивая фрейлина" отзывы
Отзывы читателей о книге "Нарышкины, или Строптивая фрейлина". Читайте комментарии и мнения людей о произведении.
Понравилась книга? Поделитесь впечатлениями - оставьте Ваш отзыв и расскажите о книге "Нарышкины, или Строптивая фрейлина" друзьям в соцсетях.