Амалию выдали за барона Александра Крюденера, секретаря русской дипломатической миссии в Мюнхене. Спустя какие-то годы баронесса приехала в Россию из Мюнхена и тотчас заблистала при дворе. Император, коего злословцы называли иногда «сатиром на троне», немедля начал описывать вокруг нее круги. Сашенька Россет забавно рассказала в письме ко мне – я больна была и не присутствовала – про один бал. Потом дочь Россет, Ольга, когда собирала ее заметки, чтобы публиковать, обратилась ко мне за письмами матери, я их отдала, конечно, но успела сделать себе список, так что привожу его. К слову, это послание очень характеризует госпожу Россет с ее склонностью преувеличивать свою роль в происходящем и жестоко унижать всех прочих женщин, имевших несчастье быть красивее ее и пользоваться расположением государя дольше, чем пользовалась она:


«В Аничковом дворце танцевали всякую неделю в Белой гостиной; не приглашалось более ста персон. Государь занимался в особенности баронессой Крюденер, но кокетствовал, как молоденькая бабенка, со всеми. Я была свободна, как птица, и смотрела на все эти проделки, как на театральное представление, не подозревая, что тут развивалось драматическое чувство зависти, ненависти, неудовлетворенной страсти, которая не переступала из границ единственно из того, что было сознание в неискренности государя. Он еще тогда так любил свою жену, что пересказывал ей все разговоры с дамами, которых обнадеживал и словами, и взглядами, не всегда прилично красноречивыми.

Однажды в конце бала, когда пара за парой быстро и весело скользили в мазурке, усталые, мы присели в уголке за камином с баронессой Крюденер; она была в белом платье, зеленые листья обвивали ее белокурые локоны; она была блистательно хороша, но невесела. Наискось в дверях стоял царь с Е.М. Бутурлиной, которая беспечной своей веселостью, более чем красотой, всех привлекала, и, казалось, с ней живо говорил; она отворачивалась, играла веером, смеялась иногда и показывала ряд прекрасных белых зубов; потом, по своей привычке, складывала, протягивая, руки, – словом, была в большом смущении. Я сказала мадам Крюденер: «Вы ужинали вместе с государем, но последние почести сейчас для нее». – «Он чудак, – ответила она, – нужно, однако, чем-нибудь кончить все это, но он никогда не дойдет до конца – не хватит мужества, он придает странное значение верности. Все эти уловки с нею не приведут ни к какому результату».


Я поулыбалась, читая это письмо, восхищаясь проницательностью баронессы.

Да, сказано было со знанием дела! «Эти уловки» государя с нею, с Амалией, уже не привели «ни к какому результату», но вряд ли ее это огорчило. Любовь императора… Ну, она и сама была отпрыском точно такой же любви, побочным отпрыском, поэтому произвести тайно на свет очередного побочного отпрыска – такое будущее ее не слишком-то привлекало. К тому же императрица Александра Федоровна являлась ее кузиной… У Амалии были не слишком строгие понятия о нравственности, однако какие-то все же были. И вообще, она, видимо, благоразумно полагала, что есть мужчины для любви, а есть мужчины, с которыми лучше поддерживать платонические отношения.

При этом она легко вскружила голову графу Владимиру Адлербергу, бывшему намного старше ее, ну а потом окончательно лишила разума Александра Христофоровича Бенкендорфа и растопила его ледяное сердце. Помнится мне, граф Бенкендорф был под таким ее влиянием, что тайно от государя – мне муж об этом рассказал – ввязался в придуманную ею политическую интригу, которую, к слову сказать, осуществлял не кто иной, как Тютчев, коим Амалия властвовала всю жизнь, в то время как он властвовал множеством других женщин. О, это был опасный мужчина! Я уже выражала изумление, что у него была такая скучнейшая дочь.

Суть этой секретной интриги состояла в том, что Тютчев написал на французском языке, которым владел получше иных французов, несколько панславистских статей и опубликовал их во Франции, Англии и некоторых германских странах под видом секретных документов, добытых из кабинета русского императора. Эти документы произвели впечатление поистине устрашающее. Европейские государства стали готовиться к войне против славянского объединения. Однако журналисты Пьер Лоранси и Жюль Мишле разоблачили обман – и под удар попали русский государь, для которого открытие сего секрета было полной неожиданностью, и Бенкендорф…

Граф Александр Христофорович от потрясения серьезно заболел; вдобавок Амалия влюбилась в девятнадцатилетнего Ники Адлерберга – ей в это время было тридцать – и заявила, что больше никого для нее не существует. В том числе и государя.

Ее для нашего императора тоже теперь не существовало – и потому, что откровенно предпочла другого, и потому, что скомпрометировала его в глазах европейцев. И вообще, кто-кто, а он не терпел никаких тайн! Императрица и ее дочери, которые откровенно не любили Амалию, вздохнули свободно. Но, конечно, даже когда баронесса Крюденер удалилась от двора (к слову, в конце концов они с Ники поженились и жили очень счастливо, и она навестила Тютчева в последние дни его жизни), государь продолжал их постоянно нервировать – чего стоило хотя бы его настойчивое ухаживание за Натали Пушкиной!

И как печально это кончилось…


Столько разговоров ходило об этом кошмарном происшествии – дуэли и гибели Искры, – кого в нем только не винили, даже государя, а по мне, так все дело в проклятой интриге, замысленной и осуществленной пакостной, ревнивой, завистливой Идалией Полетикой!

Настало время открыть и эту тайну.


Я уже упоминала, что когда-то Идалия была с Пушкиным довольно дружна, а потом он написал ей в альбом шуточное стихотворение, которое Идалия, лишь прочитав, тотчас разорвала в клочки. Пушкин, рассказывая мне и кому-то еще в обществе – кажется вездесущей Россет или Долли, а впрочем, не помню – об этом, делал вид, что обижен: зря расточал фимиам! – хоть Идалия твердила, что это был не фимиам, а ядовитый дым. Лукавый поэт нанизал в этом стихотворении целое ожерелье комплиментов, но написал в конце «1 апреля», хотя на дворе стоял июль. Это значило, что ни единому комплименту нельзя было верить!

Конечно, это была только шутка, и, конечно, не только из-за этой чепухи Идалия так обиделась, что решила сжить поэта со свету, буквально испепеляла его всеми видами недоброжелательства, а потом, когда появился Дантес, сделала его орудием своей обиды, злобы, ненависти к Пушкину. Причиной была лютая обида, которую Искра нанес Идалии как женщине.

Конечно, она держала это в секрете, но уж коли я взялась тайны открывать, расскажу.

Идалия просто из себя выходила оттого, что не смогла прельстить поэта! Ей до смерти хотелось видеть у своих ног знаменитость, но… как раз ноги-то ее не были такими, какие могли бы его прельстить. Однажды они ехали вместе в карете, смеялись, шутили, и поэт, расшалившись, воскликнул, что в карету вскочила мышка. Идалия завизжала, подхватила юбки выше колен… и Пушкин расхохотался, увидев ее некрасивые ноги. Ну что ж, он не зря писал: «Едва ль найдете вы в России целой три пары стройных женских ног…» Но, короче говоря, он не пошел по пути, который ему так красноречиво указывали поднятые юбки.

К несчастью, поэт наш во хмелю бывал болтлив и где-то обмолвился об этой истории, да еще и присовокупил, что, если верить баснословным сказаниям, нечто подобное испытала и царица Савская. Царь Соломон решил узнать, каковы ее ноги, которые она всегда тщательно прятала. Он приказал настелить в одной из комнат своего дворца стеклянный пол, под который была налита вода. Царица испугалась, что сейчас вступит в воду, и высоко подняла юбки… После этого царь расстался с ней, потому что зрелища ее кривых, поросших черными волосами ног перенести оказался не в силах.

Конечно, Пушкин был не единственный мужчина, который видел ноги Идалии: у нее всегда имелись какие-то любовники (к слову, в их числе был и Ланской, который спустя много лет станет мужем вдовы Пушкина!). И никого эти ноги не отпугивали. Так что Полетика обиделась чудовищно. Теперь она то и дело распускала тонкие сплетни о жизни Пушкиных – ведь она, повторяю, была кузиной Натали и все о них знала. Многие думали, что Идалия лопается от ревности к своей кузине, перед красотой которой склонились две верховные персоны: властитель страны и ее первый стихотворец. Однако ревновала Идалия вовсе не к Натали, а к ее сестре.

О нет, не к старшей, глупенькой и хорошенькой Катрин, которая по уши влюбилась в красавчика Дантеса и стала его рабой! Идалия откуда-то проведала тайну Александрины, средней из сестер, безумно любившей Пушкина, и узнала, что эта ее восторженная страсть, которая граничила с обожанием, не осталась безответной. Александрина тоже была высока ростом и безукоризненно сложена, подобно и Катрин, и их младшей сестре Натали, но черты лица, хотя и напоминали правильность гончаровского склада, были некрасивы. Домашние ее называли Азинькой…

Ах, Боже мой, я отлично помню случай, когда Александр Трубецкой, уже упомянутый кавалергард императрицы, со слов Идалии рассказывал в узком кружке фрейлин и в присутствии самой государыни:

– Катрин краснеет под жаркими взглядами своего зятя, Натали направляет на них свой ревнивый лорнет, Александрина по всем правилам кокетничает с Пушкиным, который серьезно в нее влюблен и если ревнует жену свою из принципа, то свояченицу – по чувству.

Кто-то хихикал, императрица, хоть и качала укоризненно головой, не могла скрыть задорного блеска в глазах, видимо предвкушая, как перескажет сию историю мужу и, очень может быть, наконец-то столкнет с пьедестала эту меланхолическую бледную немочь, которая очаровала императора. Я втихомолку бесилась от злости, что открывают тайны Искры, что перемывают его грязное белье, и ненавидела, ненавидела, ненавидела Бархата-Трубецкого.


Честно признаюсь, при всей своей красоте он был мне всегда безотчетно неприятен, как и вся его семья, как его сестра, которую выбрали, чтобы цесаревич познакомился с женскими ласками… А впрочем, это не мое дело, хотя все происходило на моих глазах и я могла бы кое-что интересное порассказать о том, как однажды наследник престола задержался в покоях фрейлин своей сестры Мэри, а потом девица Трубецкая сказалась больной…[39] Впрочем, я не желаю об этом говорить, ибо сын императора Николая Павловича вовсе не был достоин своего отца и той страны, которую получил в наследство. «Держи все, держи все!» – вот были последние слова, которые государь сказал ему, – а он?! Он все, все выпустил из рук, все бросил, променял на любовь молоденькой вертихвостки… за что благодарные подданные и метнули ему под ноги бомбу, которая разорвала его на куски.