Но если я даже и желала увидеть графа – и не только увидеть! – то возможности такой у меня не было. Борис Николаевич, который узнал точную дату нашего представления ко двору и который был весьма щепетилен насчет внешнего вида, уже приметил, что наши туалеты и прически несколько отстают от современной моды (пожалуй, и встреча с графом, который до кончиков ногтей был изыскан, щеголеват, моден, неподражаем, оказала свое влияние), да и особые одежды для морских купаний следовало изготовить, поэтому теперь мы не только никуда не езживали, но и вовсе света белого не видели, проводя все свое время в деспотическом обществе торговцев тканями, украшениями, обувщиков, портных, белошвеек, куаферов и учителя придворных манер…

Правда, в последний день выяснилось, что придворные чины иностранных государей должны были явиться в своих мундирах, так что c шитьем новых фраков и множества жилетов для моего супруга спешку устроили напрасно. Зато Борис Николаевич много хвалил себя за то, что свой придворный мундир взял с собою.

Мне приходилось много слышать, особенно от иностранцев: мол, русский двор слишком строг и официален, церемониал здесь жесток и непреклонен, этикет чрезмерно суров. Не стану спорить, скажу лишь, что церемониал и этикет на то и существуют, чтобы чрезмерную свободу ограничить. На что будет похоже, если в присутствии высоких особ всяк станет вести себя как ему Бог на душу положит?! Во всем порядок нужен, только порядок сей не должен быть нелеп, а вот то, с чем столкнулась я при представлении французскому государю, было как раз не порядком, а сущей пыткой.

Например, надобно было (да не только мне, а всем дамам, коим следовало представляться!) взять особенные уроки у придворного учителя танцев мсье Абраама. Ему было восемьдесят лет и он напоминал мне кузнечика, который слез с булавки в коллекции какого-нибудь неистового энтомолога, дрыгает ножонками и в любую минуту готов снова быть булавкой проколотым. Думаю, кабы привелось мне увидеть Серджио Тремонти восьмидесятилетним, я б нашла его таким же: на кривеньких ножках, с подагрическими ручонками, с морщинистым, что печеное яблочко, но при том набеленным и нарумяненным личиком. Мсье Абраам учивал манерам еще саму Марию-Антуанетту, считал то время наилучшим в своей жизни, а потому сохранил пристрастие к выцветшим кружевным воротникам и пудреным парикам. Диво, как его голова не слетела в корзину гильотины – кажется, мсье Абраам успел эмигрировать в Кобленц, а может, и в Лондон: он мне говорил, да я уже запамятовала. Его вновь призвали ко двору при Реставрации, когда начали возрождать старинный этикет.

За три урока он обучил меня управляться с пышным придворным платьем, из чего самым трудным было научиться отбрасывать каблуком длинный шлейф, чтобы он, как ему положено, волочился по полу, а не путался в ногах. Также научили меня трем видам реверансов разной глубины и продолжительности. Урок начинался с того, что мсье Абраам провозглашал пискляво: «Мадам, представьте, что я – его величество король!» – и проходило некоторое время, пока меня переставал душить смех.

Приезжал мсье Абраам всегда с опозданием, уезжал суматошно – бедный кузнечик был в Париже нарасхват!

К ночи я падала в постель, изнемогая не от желания, а от усталости, даже снов грешных не видала, и ко дню, назначенному нам быть во дворце Тюильри[26], на приеме у его величества, пришла к убеждению, что графа мне увидеть не судьба.


Нам не повезло – было холодно и шел дождь, а являться в Тюильри в мантильях или даже в шалях запрещалось этикетом, и жалко было наблюдать вереницу разодетых в пух дам – все как одна с голыми плечами, в белых платьях с тренами, в жестких высоких прическах, – которые шествовали от павильона к павильону. Если в Тронном зале наши туалеты были еще безукоризненны и мы с легкостью проделывали три необходимых реверанса (первый следовало сделать при входе в галерею, где стоял король, окруженный своей свитой, второй – когда расстояние между ним и приближающейся к нему дамой сократится на треть, и третий, самый глубокий, почтительный, продолжительный, – еще через десять шагов, а затем король приближался, взглядывал на даму и небрежно-ласковым мановением руки отсылал ее прочь, не говоря ни слова), то постепенно наряды и прически теряли свой блеск под дождем, пока мы брели к другим флигелям, чтобы засвидетельствовать свое почтение членам королевской семьи.

Королева непременно удостаивала дам какой-нибудь реплики, однако реплики эти были нелицеприятны. Одной девушке она бросила: «Вы слишком бледны», второй: «Вы слишком быстро ходите», а я удостоилась брезгливого: «Вы слишком красивы!»

Дрожа от холода, в туфельках, которые – о знаменитые изделия французских башмачников, наши-то петербургские сапожники куда прочнее шьют! – мигом раскисли на моих ногах и превратились в какую-то кулагу[27], которая держалась лишь благодаря ленточкам, я с тоской вспоминала русский двор с его «суровым этикетом» и мечтала только об одном – скорей, желательно прямо сейчас, воротиться домой, в Россию.

Наконец мы встретились с Борисом Николаевичем – представление мужчин происходило отдельно, – мундир которого изрядно вымок, однако он был предоволен почтением, которое оказывали ему сопровождавший его наш посол Поццо ди Борго и французы.

– Скоро ли мы вернемся? – с грустью спросила я.

– Да сейчас же и домой, князь, конечно, заждался, – ответил Борис Николаевич.

– Да нет, в Россию когда воротимся? – стуча зубами и не в силах согреться под всеми шалями, которыми окутала меня Ариша, простонала я.

– И-и, матушка! – воскликнул мой муж, который частенько говаривал вот так по-московски, по-старинному. – Нам еще на воды ехать, натуру вашу врачевать. Домой она собралась! Эва! Вот завтра и послезавтра мне у Карла Осиповича (так все русские называли Шарля-Андре Поццо ди Борго) по нашим делам касательно молодого Якова Толстого надобно быть, затем бал у барона Ротшильда, а после него и отправимся с вами в Дьепп. Не знаю, как вы, а я по горло сыт Парижем и его суетой.

– Но я не сыта, – мрачно буркнула я, постепенно согреваясь и обретая лучшее расположение духа. – Я его почитай и не видела!

– Ну так возьмите завтра карету Петра Федоровича и отправляйтесь путешествовать, – благодушно разрешил супруг. – Туалеты, слава те Господи, готовы с избытком, о них более хлопотать нужды нет. А за мной Карл Осипович пришлет экипаж.

Я сразу почувствовала себя лучше…

Эта ночь, когда Ариша отпаивала меня привезенной из России сушеной малиной, чтобы я не простудилась после «небесной ванны» в Тюильри, вновь вернула меня к горячечным мыслям о графе. Не могу передать, как же мне хотелось увидеть его! Но каким же образом? Не появиться же на улице Бурбонов, возле дома маршала Нея, который снимали Блессингтоны, не напрашиваться же в гости, не представляться же леди Блессингтон, любовнице графа! Что же делать? Ездить по улицам в надежде встретиться с ним невзначай? Кажется, ничего больше не остается, только надо спросить у Петра Федоровича, какие нынче самые модные места во французской столице, ведь денди небось только в модных местах и появляются.

Оказалось, что в будние дни это сад Тюильри (опять, вообразите, Тюильри!), вернее, его широкая аллея (в воскресенье приличные люди там не гуляют, аллею заполняют толпы буржуа), площадь Согласия, Елисейские Поля, Булонский лес и, конечно, Бульвары.

Я поблагодарила, но тут же чуть не откусила себе язык, потому что князь, почитая меня за провинциалку (ну совершенно как если бы я приехала в Санкт-Петербург из какого-нибудь там, ну, не знаю, Нижнего Новгорода, что ли!), непременно решил сам устроить мне экскурсию по Парижу. И ведь не откажешься! Поэтому весь последующий день я находилась в обществе князя и разглядывала Париж.

Правда, сначала мы отчего-то посещали довольно-таки страшные места.

Скажем, первым делом поехали на улицу Ферронери, где исстари продавались скобяные изделия, и князь с видом заправского гида сообщил, что здесь, возле лавчонки с пророческим наименованием «Пронзенное сердце», был некогда убит король Анри IV. Говорят, его убийца Равальяк тут же и купил свой нож.

Потом покатили в церковь Святого Евстафия, что возле рынка с обжорным названием «Чрево Парижа». Князь Петр Федорович сообщил, что еще до последних дней тут вешали преступников, и трупы долго висели в виду зеленных и мясных рядов. Потом торговки все же умолили городские власти, и виселицу убрали. А церковь, по словам Тюфякина, прославилась прежде всего тем, что в ней отпевали адвоката Мирабо, одного из известных лицемеров конца минувшего века, который поддерживал то власть короля, то революционеров. Когда его отпевали, внутри церкви, о Господи, это вообразить немыслимо, ударил траурный салют из двух тысяч ружей враз. Стены выдержали, но осыпалась штукатурка и разбились стекла витражей.

Мы побывали, само собой, и на площади Бастилии. Я, конечно, знала, что там некогда стояла знаменитая тюрьма, от которой камня на камне не оставили проклятые санкюлоты, однако невольно вздрогнула, увидав посреди площади… слона! Да-да, обелиск с Гением Свободы, почему-то похожим на Меркурия, на который теперь пялится досужая публика, проходя через знаменитую площадь, воздвигли, дай Бог памяти, лишь при Луи-Филиппе… Или при Наполеоне III?.. Нет, все же при сыне этого отвратительного предателя Эгалите, по счастью, поплатившегося за свое ренегатство![28]


А в ту пору, когда я первый раз оказалась в Париже, на месте Бастилии стоял именно гигантский гипсовый слон! Еще во времена Первой Империи здесь, оказывается, решили воздвигнуть фонтан в виде слона. Модель-то гипсовую отлили, но с погибелью Наполеона Бонапарта дело заглохло, и слона впоследствии заменили колонной. Я в этих местах более никогда не бывала: незачем было шляться там, где еще не выветрился запах крови, а пуще всего напугал меня этот серо-белый слон-призрак на месте призрачной Бастилии…

Мы побывали на площади Людовика XV, в ужасные годы названной площадью Революции, а при Наполеоне Бонапарте – площадью Согласия. Ее еще не венчал Луксорский обелиск, и прекрасных фонтанов по углам площади еще не было построено – они появились куда позднее, а в подножиях статуй понаделали апартаментов, которые потом сдавались городскими властями за немалые деньги… Когда я об этом узнала, я тотчас вспомнила рассказы князя Тюфякина о том, что в стародавние времена по обочинам всех мостов в Париже настроены были сплошной стеной лавки, над которыми лавочники понаделали себе жилищ, словно птицы небесные свили гнезда, но уже при Наполеоне Бонапарте от этого и следа не осталось!