Борис Николаевич очень радовался, что мы живем у князя, дом которого был почти по-русски полон прислуги, и здесь держали открытый стол, а значит, мы были избавлены от расходов на повара. Сам бывши хозяином отнюдь не тороватым, супруг мой очень ценил тороватость других!

В Париже мы должны были сначала представиться ко двору, однако церемония сия по какой-то причине отложилась, и мы отправились на бал, о котором очень много говорил князь Петр Федорович Тюфякин.

Времени обновить туалеты у нас не было, и мы облачились в наряды, сшитые для последнего придворного бала в Санкт-Петербурге. На мне было платье bleu turquoise с серебряными блондами, уже в новой моде, не тюник à la grec, которые некоторые русские дамы все еще донашивали, даром что весь мир от них уже отвернулся, а платье с узкой талией и широкой юбкой, на множестве крахмальных нижних, которые снизу тоже были шиты серебром и бирюзовым, потому что тогда модным было, когда юбки в танце взвивались, самую чуточку открывая ножку дамы и кружево нижней юбки. О, то были времена, когда вид всего лишь по щиколотку приоткрывшейся женской ноги способен был свести с ума мужчину, а сейчас они смотрят на Монмартре на шлюх, которые выше головы ноги задирают, обнажая свои кружевные culottes[22], – и все равно остаются равнодушны. Я всегда говорила, что женщина должна лишь приоткрывать двери своей таинственности, а не настежь распахивать, потому что доступное не только нас обесценивает – оно и мужчину лишает того инстинкта охотника, который и составляет суть его ухаживания за дамой.

Ах да, я о платье… У меня глаза светлые, волосы темно-русые, и тюркуазное мне всегда было весьма к лицу. А в этом платье я смотрелась просто красавицей – против него чуть не против единственного князь Борис не спорил, когда в дорогу собирались, – и очень кстати: как раз перед отъездом из Петербурга, я справила к нему полдюжины пар новых атласных туфель. Это сейчас все в кожаных башмаках щеголяют, в том числе и на балах, уму непостижимо! В мое-то время дамы порхали как феи, воистину летали по паркету, потому что на ножках у нас были невесомые туфельки. Кожаные только на улицу надевали, и то лишь богатые, а публика недостаточная предпочитала прюнель[23].

Мы у сапожников заказывали по нескольку дюжин разноцветных атласных туфель, потому что мода требовала, чтобы обувь была того же цвета, что и платье, а изнашивались они после одного бала. То есть у меня изнашивались, потому что я танцевала до упаду, иной раз и на один бал не хватало, а некоторым дамам, конечно, достаточно было и двух пар на сезон. Ну, это не про меня!

К слову сказать, на сей счет – я о цвете туфель – весьма серьезно спорили, ибо некоторые модные журналы советовали, чтобы туфли с утра надевали в цвет подкладки платья, а по вечерам белые. Ну, я находила это унылым (я старалась не следовать моде слепо, а задорно спорить с ней, оттого ко мне всегда были обращены завистливые женские глаза) и подбирала туфли интереснейших сочетаний: скажем, к тому платью bleu turquoise они были не в тон, а серебряные, но с тюркуазными лентами. Но вот с каким неприятным сюрпризом, помню, я тогда встретилась в Париже – это что ажурные чулки более не носили (о, это ведь тоже целая наука была – подобрать чулки в цвет платья, а иной раз и мука – такого цвета найти!), разве что ретроградные дамы из квартала Маре, а истинный бомонд, особенно из квартала Шоссе-д’Антен, щеголял в блондовых, и блонды эти плели из золотистого блестящего шелка, столь тонкого, что нога казалась обнаженной, а потому, в угоду приличиям, под эти чулки надевали еще одни – тоже блондовые, но розовые. Я, когда из Парижа возвращались, модными чулками по суматошности отъезда не запаслась, а в Россию они дошли только года через три-четыре – ужасно обидно было дома снова возвращаться к ажурным, которые казались толстыми и неудобными, после блондовых-то! А о том, что в Париже носят чулки шелковые, мне привелось узнать весьма замысловатым образом, который привел меня к одному опасному приключению, кое, впрочем, я теперь вспоминаю как волшебный сон… Увы, несбывшийся! Вот нынче всякие суфражистки-нигилистки нам твердят, что одежда – это мещанство, и ничего не значит для передовой женщины, и на нашу женскую жизнь влиять не может. Как бы не так! Все мои приключения с чулок и начались! Ну да, это была почти роковая мелочь такого рода, которые определяют жизнь и которые возможны только в Париже.

Бал, на который мы отправились, был необыкновенного свойства. Самое первое – это что он должен был состояться в здании Оперы на улице Ле Пелетье.

– Ах, – изумилась я, когда князь Петр Федорович об этом сообщил. – Видимо, будет дано и представление? Французы любят свою Оперу?

– Хм, – ухмыльнулся Тюфякин, – конечно, нас всех привлекают таланты Оперы, но всего более манит туда то, что, между нами говоря, всякая актриса там – куртизанка, по-русски говоря, потаскуха. Знаете, как в Париже смеются: «Если какая-нибудь из танцовщиц не имеет разом тридцать любовников, то ее за слишком примерное поведение могут сдать в монастырь босоногих кармелиток!»

Муж мой посмотрел на меня опасливо, а я поспешно потупила глаза, боясь выдать свое острейшее желание поскорей увидеть этих французских куртизанок.

– Не тревожься, Борис, – сказал князь, – бал сей будет вполне comme il faut. Никакого эпатажа. Это благотворительный бал в пользу неимущих. Его задают филантропы: поскольку нищета народная дошла до последней степени, ее пытаются уменьшить, кружась в танце. Слегка похоже на совет, который некогда Мария-Антуанетта дала бедным: «Коли у вас нету хлеба, ешьте пирожные!» Остается надеяться, что уплаченное за вход будет все же потрачено на пользу несчастным.

– И сколько за вход? – насторожился мой муж.

– Двадцать франков для дам и двадцать пять для кавалеров: лишние пять франков пойдут на покупку прохладительного.

– Однако… – возмущенно произнес было Борис Николаевич, которому, я сразу поняла, сумма показалась чрезмерной: он отчего-то всю жизнь крысился на то, что за вход на бал или на какое-то гулянье надобно платить! – но уловил изумление в глазах князя и сказал не то, что собирался: – Однако можно было бы на прохладительные и побольше, от танцев всегда пить хочется.

Ловко вывернулся, ничего не скажешь!

Народу на тот бал собралось тысячи четыре с половиной, так что сумма выручки получалась громадная, однако каждому бедняку досталось только по две буханки хлеба и по две небольшие вязанки дров, так много было страждущих.

Лишь только мы подъехали к Опере в карете князя, он что-то сказал встречавшему нас лакею, тот передал это другому, тот – следующему, и в самый миг, когда мы втроем вошли в вестибюль, с площадки широкой лестницы, которая вела наверх, в залу театра, было громогласно провозглашено:

– Принц Тюфякин! Принц и принцесса Юсуповы![24]

Таким образом объявляли всех прибывающих, и множество любопытных, более всего газетных писак, толпилось внизу, чтобы знать, кто именно прибывает на бал. Меня ничьи неизвестные имена не интересовали – мне хотелось поскорей увидеть бальный зал.

Поднимаясь по лестнице, украшенной, как и фойе, двумя рядами зеленых растений и корзинами цветов (князь Петр Федорович, который знал все на свете, пояснил, что они из королевской оранжереи), я вдруг испытала панический ужас, увидав, что меня окружают дамы, все как одна в белых платьях с голубыми шарфами. Мне почудилось, что мы попали на «мундирный бал», когда все дамы одеваются одинаково. Мой наряд выглядел бы тут нелепо! Но «принц Тюфякин» успокоил меня, объяснив, что это «мундиры» дам – патронесс бала, прочая же публика вольна одеться по своему бальному обыкновению. Я сразу перестала волноваться, тем паче что заметила уже немало взглядов, на меня устремленных: как всегда, мужчины смотрели с восхищением, а женщины – с завистью. Я мигом почувствовала себя в своей тарелке и исподтишка ответила на несколько мужских взоров.

Впрочем, мужчины по сравнению с русскими показались мне нехороши: я давно заметила, что красотой мои соотечественники по большей части превосходят иностранцев. Однако в моей жизни встречалось несколько исключений, и одно передо мной внезапно оказалось в тот же незабываемый вечер.

На меня смотрели глаза изумительной, невероятной красоты: огромные, черные, окруженные столь длинными и роскошными ресницами, что порой казались мрачными и непроглядными, а порой, когда в них играли огоньки свечей, они приобретали почти дьявольский синий блеск.

Обладателем этих глаз был мужчина лет тридцати, среднего роста, с черными вьющимися волосами и точеными чертами лица, одетый, как мне показалось, очень необычно. Я даже не сразу поняла, в чем необычность… Ах да, на нем были разноцветные жилеты! Сразу несколько!

На балу, во фраке – и не в белом жилете?!

Я даже запнулась на мгновение, словно жалкая провинциалка, впервые узревшая столичного кавалера, однако муж поддержал меня, мы повернулись – и я обо всем забыла при виде великолепного зала Оперы. Он был для бала убран по-новому, не как в обычные дни, когда там шли спектакли: сцену соединили с партером, ложи затянули красным шелком с золотой бахромой. Освещала это великолепие огромная газовая люстра, а из-под нее спускались люстры поменьше – с восковыми свечами. Эти очаровательные светильники, как, впрочем, и драпировки, банкетки и зеркала, были для бала тоже, как и цветы, пожертвованы королем.

Однако самого его величества на балу не оказалось, королевскую фамилию представлял герцог Орлеанский (будущий король Луи-Филипп I) с семьей. Присутствовал там и очаровательный юный наследник герцога Орлеанского Фердинанд Шартрский, который вовсю танцевал галопы и контрдансы – сначала только с дамами-патронессами, а затем изволил пригласить меня, и когда распорядитель меня к нему подвел и представил, он сказал с чудесной улыбкой:

– Вы принцесса Юсупова? А я, очень может быть, будущий принц Орлов!

Вокруг все расхохотались, но не из угодливости, а потому что острота в самом деле была очень удачна по созвучию слов Орлеан и Орлов, а вдобавок весьма смела, ибо предсказывала отцу молодого принца королевский титул. Спустя несколько месяцев, после Июльской революции, власть во Франции и в самом деле переменилась: герцог Орлеанский стал королем, а Фердинанд Шартрский – наследником престола и герцогом Орлеанским, «принцем Орловым», как он это называл. Наследный принц был умен, хорошо образован и храбр. Он участвовал в военных действиях Франции в Алжире, а погиб нелепо и внезапно в мирные дни: лошади его вдруг понесли, принц выпрыгнул из экипажа – и разбился. В памяти моей он жив, хотя нас связывало только два вальса, а на прощанье принц сказал, что я прекрасней всех на свете и он счастлив, что познакомился со мной раньше, чем король.