Я воображала, что и для поездки за границу караван соберется преизрядный, однако мы поместились в трех каретах, самых легких. При мне были две горничные, при князе – два камердинера. Да еще и выбирать пришлось, которых взять, ведь прислуги в доме обитало огромное количество! Собственно, для высшего дворянства иметь мало прислуги считалось зазорным в то время, не знаю уж, как теперь, ибо давно не была в России. У Юсуповых в каждом доме имелись дворецкий, который предпочитал называться на иноземный лад метрдотелем, по три камердинера у обоих князей (один заведовал гардеробом и помогал при одевании, другой был брадобреем и лекарем, третий – куафером). При них еще состояли подкамердинеры. Мне служили горничные, в комнатах – девки. Были люди при серебре, при свечах, при белье, при буфете, при погребе, при кладовых, при леднике… Официанты, лакеи, кучера, повара, работные бабы в их подчинении, дворники, полотеры, водовозы и водоносы, судомойки и поломойки – всех не счесть! Уехав за границу, я эту глупость русскую – держать бессчетно дворни – бросила. Все равно там половину народу бездельничало, и чтоб заставить поломойку комнатную крыльцо подмести, ее прежде требовалось высечь – нипочем чужим делом не желали заниматься!

Из камердинеров были князем Борисом взяты в Париж только гардеробщик да брадобрей, а куафера дома оставили, отчего он себя жизни с горя лишил, как только мы отбыли, и пришлось из Парижа привезти нового. Мои горничные девки тоже все перецапались, всем хотелось поехать, вот мне было хлопот их мирить да утихомиривать. А еще больше – с тем, какие вещи с собой взять. Мужем сказано было: «Только самое нужное берем, нечего просвещенную Европу нашими узлами смешить!» Кстати, потом я узнала, что оная Европа путешествует точно так же, как наши непросвещенные господа, по-цыгански волоча за собой весь скарб – например, при переездах за город на лето или на морские купания.

Одежды много мы не брали, только дорожную да чтоб на первое время показаться, надеясь заново построить гардероб в Париже. Каждое взятое платье я просто на коленях вымаливала! А впрочем, ну чем мы могли удивить столицу моды?! Разве что теми нарядами, которые были куплены в модных французских, голландских и английских магазинах на Невском, от Адмиралтейского бульвара до Аничкова моста, в этом средоточии тогдашнего русского «дамского счастья». Конечно, прежде всего именно из-за них я предпочитала Петербург Москве, где не было таких сверкающих витрин, такого красочного изобилия товаров – глаза разбегались, глядючи на кружева да роскошные ткани: все эти шелка, грогрены, батисты, бархаты, на облатковые[20] и живые цветы, хрустальные склянки, платья, куклы, чепчики, атласные туфли, новомодные бра и шандалы, шляпки, шали, платки, браслеты, перчатки бесчисленного разнообразия…

Однако к покупке нарядов в этих магазинах и модных лавках я относилась с осторожностью, узнав от острослова-литератора Фаддея Венедиктовича Булгарина, что наряды для них изготавливались хоть и по образцу французских картинок и под руководством французской мадам, но из русских тканей и русскими швеями. Мой муж, услышав об этом, взбесился, роздал по благотворительным базарам чуть не весь наш модный «французский» гардероб и решил обновиться в Париже. Да, тогда он еще не знал счету деньгам и не заразился той своей скаредностью, над которой потом хохотал весь Петербург и которая однажды сделала его героем сплетен… Случилось это однажды после бала, на котором у нас во дворце на Мойке присутствовала императорская фамилия, и князь Борис Николаевич во всеуслышание приказал дворецкому: «Дать выездным его величества два стакана чаю, а кучеру один!» Впрочем, именно его скаредность позволила отдать долги его отца, князя Николая Борисовича, и заново укрепить юсуповское богатство, которым пользуемся я и мой сын, так что не стану его сурово судить.

Ах, ну я опять забегаю вперед!

Сына в заграничный вояж мы не повезли – князь Борис решил оставить его на любящую Татьяну Васильевну и на многочисленных нянек, которые непременно должны были его окончательно испортить до нашего приезда своим баловством. Ну что ж, меня не спрашивали, да я и побаивалась тащить ребенка в этакую даль, а с другой стороны, не хотелось, чтобы заботы о младенце связывали. Со стыдом признаюсь, что нежной маменьки из меня во всю жизнь так и не вышло, и любила я сына только тогда, когда любить было больше некого: в том смысле, что ежели никакой мужчина не занимал мое сердце, то в нем оставалось местечко и для ребенка. Что поделать… такой уж я почему-то уродилась… Кто знает, люби я своего мужа, я, возможно, любила бы и его сына.

В начале путешествия настроение у меня было отвратительное, уезжать не хотелось, все свершалось против моего желания, однако спорить тогда, в присутствии государей, которые меня любили и ласкали, я не стала, а потом уж деваться было некуда, и я поехала покорной женой, и чем дальше, тем больше осознание того, что я еду в свое первое заграничное путешествие, примиряло меня со случившимся и даже опьяняло, хотя путь был непрост. Хорошо еще, что Борис Николаевич ехал с государственным поручением, оттого нам не приходилось терять время на постоялых дворах в ожидании лошадей, и, хоть каждая наша карета была запряжена, конечно, не четверкой или шестеркой цугом, как обычно бывало, согласно нашему положению, а всего лишь тройками (иначе пришлось бы еще брать с собой и форейторов для цуга, которых не на всяких постоялых дворах можно было сыскать, в отличие от кучеров!), все же лошадей нам требовалось много, да еще и кучера нужны были числом три. Но мы лишь единожды задержались в пути на полдня, потому что одновременно с нами прибыли сразу два фельдъегеря с дипломатической почтой и забрали двух лошадей. Путь наш не всегда был безопасен из-за безрассудного удальства и лихости ямщиков, и, хоть таких ужасов, о каких рассказывают бывалые путешественники (я не раз слышала про некоего кучера, который однажды доехал до ямской станции с половиной развалившейся коляски, когда другая половина осталась чуть ли не в версте до места – причем вместе с седоком! – ну а кучер, распевавший песню да покрикивавший на упряжку, ничего даже не заметил, пока не оборотился, чтобы сообщить: прибыли, мол, господин хороший!), с нами не приключилось, страху порой натерпевались! Сейчас уж подробностей маршрута моего первого пути помню не много, однако когда спустя несколько лет читала я карамзинские «Записки путешественника»[21], только диву давалась, насколько же ничего не изменилось за почти полвека, кое разделяло его путешествие и наше. Так что желающих мысленно проследовать нашим путем и вникнуть во все подробности путешествия и последующей встречи с Францией отсылаю к этой прекрасной книге.

А вот то, что меня более всего в первые минуты поразило в Париже, Карамзин не мог видеть, потому что в его времена Наполеон еще не построил Дом инвалидов. Блеск его золотого купола меня изумил и заставил подумать, что я нахожусь близ православной церкви, и я начала истово на сей купол креститься, радуясь благополучному окончанию нашего путешествия. Однако Борис Николаевич поднял меня на смех и поведал, что золоченые купола Ивана Великого и других русских церквей так поразили воображение Наполеона во время его пребывания в Москве, что, воротясь в Париж, он велел позолотить сей купол. Это было одним из тех немногих деяний, которые он успел совершить до до того, как наши войска вошли в Париж, немедленно вспомнив родину при взгляде на Дом инвалидов.

В Париже мы, конечно, могли поселиться в русском посольстве, но остановились у князя Тюфякина, у этой одиозной и почти невероятной фигуры, которая могла родиться только из смеси русской натуры со страстью ко всему французскому, приправленной сказочным богатством. Мне кажется, что и мои причуды с сооружением Кериоле и последующей борьбой за него делают и меня в глазах окружающих такой же «княгиней Тюфякиной»… Ну, я хоть не трачу деньги на актерок, вернее, сообразно моему полу, актеров!

Князь Петр Федорович водил дружбу – в бытность свою директором императорских театров (после отставки он выпросил себе дозволения у государя Александра Первого навсегда переехать во Францию и не вернулся, даже когда император Николай Павлович после Июльской революции пытался всех русских заставить покинуть Париж) – с моим свекром, и потому муж мой всегда останавливался у него, приезжая в Париж. У князя имелось два дома по берегам Сены: один на улице Варен, а другой на улице Лаффит, в модном квартале Шоссе-д’Антен, неподалеку от Оперы. В те времена баснословно-прекрасного дворца Гарнье еще не воздвигли, площади и авеню Опера не было, театр находился на улице Ле Пелетье. Вообще, само собой, Париж тех времен очень отличался от теперешнего!

Продолжу про князя Тюфякина. Парижане – я, конечно, имею в виду свет – всегда гнались за модой так, словно это проходящий мимо дилижанс, не успеть на который значит опоздать к раздаче житейского счастья. Это касалось не только причесок и нарядов – это касалось и мест, где модно было проводить время, гулять или жить. Вот весь Париж тянется в каретах по Елисейским полям к Булонскому лесу! Вот в Булонском лесу ни души, все гуляют в Венсенском! Вот ни души в Венсенском… еt cetera, et cetera! Мы как раз угодили в Париж в то время, когда место жительства определяло аристократизм, артистизм или ограниченность человека. Конечно, я не имею в виду какое-нибудь Богом забытое Сент-Антуанское предместье, откуда в свое время выползла вся эта революционная зараза и где ни один порядочный человек никогда не поселился бы! О таких местах и речи быть не может. Но в описываемое время в Париже соперничали разные кварталы: в Сен-Жерменском жила старая аристократия, на Шоссе-д’Антен было царство роскоши, богатства и моды, жить в квартале Маре значило себя похоронить, там обитали люди консервативные и прижимистые, а в предместье Сент-Оноре жили либеральные аристократы и дипломатические послы. Князь Тюфякин любил, чтобы у него все было как минимум в двойном размере. Две любовницы-актрисы: мадемуазель Дюран и мадемуазель Жорж, ну и два дома в самых интересных кварталах. Нам было предложено на выбор – окунуться в суету Шоссе-д’Антен или остаться в тишине Сен-Жермен. Конечно, Борис Николаевич выбрал второе, а князь, для которого жить означало состоять при театрах и актрисах (это не пустые слова… даже умирая, он вместо последнего прости произнес: «Кто нынче вечером танцует в балете?»), наслаждался своим вторым домом в Маре.