Какое-то время женщины молча сидели за столом. Потом Бидди тихо спросила:

— Что ты собираешься делать, девуля? Останешься тут?

— Да, Бидди. Все равно я ничем не смогу заниматься, пока он не подрастет. — Тилли обернулась и взглянула на сына. Он заулыбался в ответ на ее взгляд и довольно загукал. — Конечно, если меня никто не тронет, — добавила она.

— Нет, тебя никто не тронет. Уж чего-чего, а этого, думаю он терпеть не станет. А не он, так мистер Джон. Если кто-нибудь из деревни попробует досаждать тебе, этот парень так отделает их плеткой, что неповадно будет.

— Пока в деревне живет хоть один из Макгратов, у меня не будет покоя, Бидди.

— Ну, их осталось раз-два, и обчелся: только старуха да ее сын.

— И его дети.

— Ах да-да, и его дети. Малые-то иногда бывают похлеще взрослых. Но все равно не стоит тревожиться.

Воцарилось молчание, немного погодя Бидди осторожно спросила:

— А что ты скажешь, если он возьмет да и попросит тебя вернуться?

— Он не попросит, и я не вернусь, — холодно ответила Тилли. — Так что не рассчитывай на это, Бидди.

— Да, ты права, девуля: и он не попросит, и ты не вернешься. Но как бы то ни было, теперь это твой собственный дом, и у тебя есть собственные средства. А если ты избавишься от кое-каких книг, тут вообще будет замечательно.

Тилли кивнула:

— Я постараюсь, чтобы тут было замечательно, но от книг избавляться не собираюсь. Я перенесу их на чердак.

— А ведь он так и не забрал те полсотни, что ему завещал хозяин.

— Да, не забрал.

— Теперь они, наверное, твои: ведь он все оставил тебе.

— Может быть, и мои, но я не стану требовать их.

Бидди презрительно фыркнула:

— Если потребуешь, он еще возьмет да и в суд подаст — с такого станется. Знаешь, даже как-то не верится, что он еще совсем молодой парень. С виду-то он постарше моего Генри, а ведь Генри уж под сорок.

Тилли ничего не сказала на это, но про себя подумала: «Какова же жизнь там, в этой Америке, если она способна до такой степени изменить человека?» То есть изменить внешне, ибо внутренне — она ощущала это — Мэтью оставался таким же, каким был всегда: избалованным, самоуверенным, высокомерным. Он должен был главенствовать всегда и во всем, подчинять своей воле каждого, на кого только падал его взгляд, а тому, кто противился этому, приходилось несладко.

Вначале несладко приходилось его нянькам, потом ей. В школе, где он учился, учителям и воспитателям удалось немного прибрать его к рукам, однако ненадолго — студент, изредка наезжавший в Мэнор навестить отца, был по определению его бабушки «выскочкой». Но это определение было не совсем точным — в отличие от подлинных выскочек, Мэтью принадлежал к своему классу не потому, что поднялся из низов, а по рождению. А это были абсолютно разные вещи.

Прошла неделя. Выпало много снега, потом он подтаял, и дороги превратились в грязное месиво. Но сегодня дул холодный ветер и с самого полудня температура падала все ниже. «Если это продолжится, — подумала Тилли, — к вечеру, похоже, ударит мороз, а завтра дороги станут скользкими, как стекло».

Сказав себе, что работа — лучшее лекарство от одиночества, Тилли все эти дни трудилась, не покладая рук, с рассвета до самой ночи, прерываясь только для того, чтобы покормить сына и приготовить что-нибудь перекусить для себя. Снуя вверх и вниз по деревянной лестнице, она перенесла на чердак все книги — по ее подсчетам, около двух тысяч томов — и принялась укладывать их начиная от того места, где стропила смыкались с полом и куда ей приходилось забираться чуть ли не ползком.

Тилли решила, что передняя, не занятая книгами, будет служить ей спальней; главную комнату она полностью освободит от книг, а бывшую спальню мистера Бургесса превратит в кабинет. С прицелом на это она отобрала книги, которые собиралась оставить внизу, чтобы иметь их под рукой, ведь когда закончатся хлопоты в домике, у нее будет только одна забота — ребенок, появится свободное время, которое нужно будет чем-то занять. А что может быть лучше чтения и самообразования? Мистер Бургесс похвалил бы ее, узнав, что она собирается и дальше развивать полученные от него знания. Иногда Тилли становилось не по себе при мысли, что ей придется постоянно быть одной, что не с кем будет поделиться своими успехами…

Она не видела никого из обитателей Мэнора уже четыре дня, и это было довольно странно. Еще она удивлялась тому, что ребенок, ее любимый малыш, и заботы о нем все же оставляют место в ее душе для потребности в общении с другими людьми. Но, тем не менее — это был факт, и он порождал у нее чувство вины.

Тилли взглянула на сына. Он мирно посапывал в своей корзине. В печи ярко пылал огонь. Тилли сделала в комнате небольшую перестановку, перестирала все занавески и накидки, разложила на каменном полу, через равные промежутки, пять из шести ковриков, ранее находившихся у нее, наверху, и в спальне мистера Бургесса: комната стала выглядеть гораздо уютнее.

Сняв платье, в котором она занималась домашними делами, Тилли надела другое — фиолетовое, из рубчатого плиса. Это платье очень нравилось Марку, а мистер Бургесс любил повторять, что оно очень идет ей. Переодевание в середине дня вошло у Тилли в привычку с тех пор, как она стала обедать вместе с Марком. До того, как началась их связь, она всегда ходила в форменном платье прислуги. Но в тот день, когда она впервые села за стол с Марком, он сказал:

— Ты будешь каждый день переодеваться к обеду, Тилли.

Идея понравилась ей и со временем незаметно перешла в потребность.

Ветер переменился, в трубе завыло и заурчало. Подойдя к печи, Тилли взяла несколько приготовленных поленьев и уже собиралась положить их на раскаленные докрасна уголья, но вдруг подумала: «Дрова хорошо прогорели — как раз в меру для того, чтобы испечь лепешку на сковороде. Почему бы не побаловать себя?» Но она терпеть не могла парить, жарить для себя одной, да к тому же уже переоделась. Нет уж, лепешками она займется завтра утром.

Тилли положила поленья в огонь, вытерла руки и подошла к корзине, чтобы взять сына на руки. Но в тот момент, когда она склонилась над ним, в дверь постучали. Видимо, кто-то пришел пешком: она не слышала ни стука копыт, ни скрипа колес.

Тилли открыла дверь и обмерла. На пороге стоял мужчина и, не сводя глаз, смотрел на нее.

— Можно войти?

Отступив в сторону, она взглядом проследила, как он остановился, быстро огляделся, подошел к огню и снова остановился между столом и диваном. Тогда она смогла сделать пару шагов от двери.

— Я пришел, чтобы извиниться. Джон сказал, что в прошлый раз я был груб с вами.

Она продолжала молча пристально смотреть на него, пока он не воскликнул несколько раздраженно:

— Что я могу сказать, кроме того, что пребывание в Америке не улучшило моих манер?.. — И, глянув по сторонам, спросил: — Я могу сесть?

Она, как во сне, сделала еще два шага и, рукой указав на стул напротив дивана, ответила:

— Да, конечно.

Он сел не сразу: сначала жестом преувеличенной учтивости протянул руку в сторону дивана и лишь после того, как Тилли села, уселся сам — лицом к ней и к ребенку, который по-прежнему спал в своей корзине в ногах дивана, поближе к огню.

Тилли ответила на прямой, немигающий взгляд своего нежданного гостя таким же открытым взглядом, но он смотрел на нее так долго, что ей стало неловко. Отводя глаза, она сказала:

— Я знаю вас достаточно давно, Мэтью, чтобы понимать, что вы отнюдь не считаете свое тогдашнее поведение по отношению ко мне таким, за которое стоило бы извиняться. Может быть, вы сразу перейдете к делу и сообщите мне о цели своего визита?

Он улыбнулся, и улыбка разом изменила его лицо: куда только исчезли надменный вид и холодный взгляд! Он моментально сделался привлекательным, даже красивым. А когда он заговорил в ответ, его улыбка перешла в смех.

— Вот это та самая Троттер, которую я помню: прямо к делу, безо всяких околичностей. А теперь, парень, давай-ка разберемся во всем как оно есть. Ты сунул лягушку мне в постель, а я сунула лягушку тебе за шиворот. — Откинув голову назад, он несколько раз кивнул, продолжая говорить: — Да-да. Джон неустанно говорит, что Троттер сделала много хорошего, когда была с нами. Ну а я могу сказать, что Троттер, когда была с нами, сделала пару-тройку не слишком-то хороших вещей. Вещей, которые напоминают о себе и по сей день. Например, кошмарами.

Ее губы беззвучно повторили это слово, потом она переспросила вслух:

— Кошмарами?

— Да, мисс Троттер, кошмарами. Первый из них я испытал, когда находился в интернате. Я поднял на ноги весь дортуар[2] своими воплями: мне приснилось, что я весь перемазан какой-то слизью, и по мне ползают лягушки.

Она слушала серьезно и внимательно, в ее глазах появилась тревога.

— Мальчики чуть не начали выпрыгивать из окон, — продолжал Мэтью. — Они решили, что у нас пожар. Но в Техасе было еще похлеще. Представьте себе: полный дом мужчин, каждый из которых за свою жизнь успел побывать не в одной переделке, но уж если я ору, так я ору — они все до одного повскакали и схватились за свои ружья и револьверы. Они подумали, что это индейцы угоняют их лошадей. Представьте себе: десяток мужчин в одном нижнем белье выскакивают из дома в темноту. А ведь это был первый раз за несколько месяцев, когда они сняли верхнюю одежду!

Тилли смотрела на него, а он смеялся, запрокинув голову. Тревога исчезла из ее глаз.

— Вы преувеличиваете, — сухо заметила она.

Мэтью перестал смеяться, пристально посмотрел на нее, потом ответил уже серьезно:

— Да, пожалуй — немного. Но что касается кошмаров — это правда. У меня действительно бывают кошмары, Троттер, — с тех самых пор, как вы сунули мне лягушку за шиворот. И всегда, всегда о лягушках: больших, маленьких, гигантских. И все они ползают по мне и пачкают меня своей отвратительной слизью.