"В Сен-Клу он велел обставить как местечко для наслаждений и разрядки нервного напряжения комнатку, примыкающую к библиотеке, в Тюильри подобным же образом была обставлена комната побольше, которую прежде занимал его адъютант Бурьен [38].

В этих надежных убежищах он проводил часы досуга со своими избранницами, отдыхая от бремени власти и резвясь, как влюбленный юноша.

Послушаем снова м-ль Жорж:

"Первые две недели он уступал моей щепетильной деликатности, осмелюсь сказать — моему целомудрию.

Он помогал мне убирать ночной беспорядок постели, помогал моему туалету, даже причесывал меня, поднимая с пола разбросанные в нетерпении заколки для волос и помогая их прилаживать".

Изобразив эти прелестные подробности, стыдливая актриса, опасаясь, что она чересчур откровенна, торопится присовокупить к своим мемуарам большую записку Марселине Деборд-Вильмор, которая должна была прочитать, сократить («выжать воду»), а в случае необходимости переписать рукопись «Мемуаров»':

«Дорогая мадам Вильмор, Вы велели мне излагать на бумаге все, не опуская деталей, писать обо всем неприкрыто, и я повинуюсь Вам. Что Вы извлечете из моих записок? Вы одна способны оценить самые щемящие, пронзительные детали. Например, знаете ли Вы, что император спал спокойно, как ребенок, с легким дыханием и улыбкой на губах? Часто его благородная голова лежала на моей груди, и я всю ночь размышляла словно юный философ: как это великий человек, правящий миром, покидает все ради объятий девчонки? Все эти детали — для вас, моя дорогая Вильмор; я была смущена, если бы Ваш сын прочел это. В нем не было бесстыдства даже в самые интимные минуты, никогда не было грубых слов. Милые слова: „Любишь ли ты меня, моя Жоржина? Хорошо ли тебе в моих объятьях?“ Вы владеете умением выразить все это деликатно, а я просто маленькая зверюшка…»

Несмотря на ревность Жозефины, м-ль Жорж много месяцев была дамой сердца Первого Консула, который находил в ее объятиях отдых от государственных забот.

В начале 1803 года он особенно нуждался в этом: англичане искали предлога нарушить амьенский договор и причиняли Бонапарту множество хлопот.

Доведенный до крайности, он обдумывал высадку войск в Англии и внезапно решил отправиться в Булонь. Перед отъездом он вызвал м-ль Жорж. Послушаем же ее:

"За мной приехали около восьми часов вечера. В Сен-Клу меня провели в комнату рядом со спальней, это была библиотека — я была там первый раз. Появился Первый Консул:

— Извини, что я поздно вызвал тебя, Жоржина. Я хотел видеть тебя перед отъездом.

— Бог мой, Вы уезжаете?

— В пять часов утра, в Булонь. Никто еще не знает об этом.

Мы сидели прямо на ковре.

— Ну и что, ты огорчена? — спросил он.

— Мне грустно…

— Нет, ничего ты не чувствуешь. Он положил руку на мою грудь против сердца и сказал гневно и нежно:

— В этом сердце ничего нет для меня (его подлинные слова).Я молчала в мучительном оцепенении.

Мы сидели на ковре перед камином, и я глядела на подставку для дров и пляшущие язычки огня. Две большие слезы скатились из моих глаз на грудь; Консул поцеловал их и выпил, с такой нежностью. Увы! Как рассказать об этом? Но это правда.

Я была тронута до глубины сердца этим доказательством любви, и страстные рыдания вырвались из моей груди. Как Вам рассказать? Мои искренние слезы привели его в восторженное исступление. Попроси я у него в эту минуту Тюильри, он подарил бы мне его. Он смеялся, играл со мной, заставил меня ловить себя. Убегая, он влез на лестницу, которая стояла у библиотеки, чтобы брать книги с верхних полок, — маленькая легкая лестница на колесиках. Расшалившись, я покатила ее через всю комнату, а он смеялся и кричал:

— Ты ушибешь меня! Я упаду! В этот вечер Консул положил мне на грудь большой пакет банковских билетов.

— Бог мой! Зачем Вы мне это даете?

— Я не хочу, чтобы моя Жоржина в мое отсутствие нуждалась, (Его подлинные слова.)

Там было сорок миллионов франков! (Двенадцать миллионов наших старых франков.)

После возвращения из Булони Бонапарт снова наслаждался восхитительным перламутровым телом юной актрисы, и их связь ничем не омрачалась до одного происшествия, которое вызвало скандал в Тюильри,

Хотя говорят, что Первый Консул мог силой своей воли регулировать бурные порывы своего сладострастия, у него произошел нервный криз — некоторые говорят, что это был припадок эпилепсии — и он потерял сознание в объятиях актрисы, которая сочла его мертвым. М-ль Жорж стала звонить; побежала за врачами; шум донесся до Жозефины. Она надела пеньюар и, кинувшись в спальню супруга, нашла его без чувств в объятиях голой м-ль Жорж. Когда больной пришел в сознание, он увидел у своего изголовья супругу и любовницу. Это привело его в такую ярость, что он снова лишился чувств. Дрожащую актрису выставили из дворца. Он никогда не простил ей скандала, который произошел по ее вине.

Очевидно, даже страстная и нежная фаворитка должна быть к тому же наделена изрядным хладнокровием.

ИМПЕРАТОР ПОКИДАЕТ М-ЛЬ ЖОРЖ, ЧТОБЫ ВОЗЛОЖИТЬ НА СЕБЯ КОРОНУ

«Любой предлог был ему на руку».

Мишле

Итак, Бонапарт выставил из своей постели чрезмерно чувствительную м-ль Жорж. Необходима была замена. Долго искать не пришлось.

В труппе Комеди Франсез выступала, под псевдонимом Дюшенуа, Катерина-Жозефина Раффен, бойкая резвушка с пылким взором, ставшая главной соперницей Жоржины. Их «малая война» на сцене возбуждала страсти парижан. Каждая имела многочисленных сторонников, и журналисты называли приверженцев Жоржины — «жоржианцами», а поклонников Дюшенуа — «каркассианцами» — «любителями костей» (м-ль была очень худа). Была даже сложена песенка:

Две актрисы хороши

В Комеди Франсез на сцене.

Обе служат преусердно

Несравненной Мельпомене.

Их поклонников орава

Спорит, чья же ярче слава.

А нужно ль копья нам ломать?

Будем сей вопрос решать

Лишь на благо Мельпомене:

Одной — овации, другой — кровать.

Овации предназначались Дюшенуа, но так как Бонапарт расстался с полнотелой Жоржиной, он не мог последовать благому совету автора песенки и пожелал иметь в своей постели худощавую актрису.

Однажды вечером, посмотрев м-ль Дюшенуа на сцене, он решил познакомиться с ней основательнее и послал за нею Констана.

Актриса не заставила себя упрашивать. Она надела сногсшибательное белье, элегантное платье и скользнула в карету, ожидавшую у дверей.

— Вы думаете, что он обнимет меня? — спрашивала актриса.

— Ну, а как же, и это будет далеко не все, — удачно ответил сдержанный, уклончивый, но галантный Кон-стан.

В Тюильри камердинер провел м-ль Дюшенуа в потайную комнату и сообщил о ее прибытии Первому Консулу. Тот, окруженный советниками, не оторвался от работы.

— Пусть ждет, — коротко бросил он. Через полчаса молодая женщина забеспокоилась и послала Констана напомнить хозяину, что она здесь.

— Пусть раздевается, — приказал Бонапарт.

М-ль Дюшенуа разделась.

Прошло еще полчаса. Первый Консул по-прежнему склонялся над своими досье и совершенно забыл о девице, дрожащей от холода в комнате с незатопленным камином.

Только м-ль Дюшенуа позвонила и попросила Констана передать, что она совсем закоченела.

— Ну пусть в постель ложится, — с досадой сказал Бонапарт, даже не поднимая головы от бумаг.

Час спустя м-ль Дюшенуа снова отправила Констана к хозяину; на этот раз взъяренный Бонапарт вскричал.

— Да пусть убирается! И продолжал свою работу.

М-ль Дюшенуа вылезла из постели, оделась и вернулась к себе, пылая ненавистью к Наполеону'.

«Тем самым она проявила крайнюю неблагодарность, — пишет Андре Сильвен, — ведь не случись этого анекдота — кто помнил бы имя м-ль Дюшенуа?»

18 мая 1804 года консультативный сенат учредил империю, и несколько недель Наполеон отдавал все свое время государственным делам.

Тем не менее, когда он увидел аппетитный задик м-ль Бургуан, взгляд его зажегся желанием. Эта молодая актриса Французского театра была содержанкой известного химика Шапталя, министра внутренних дел Наполеона. Восхищенный ее формами, он приказал Констану привести в Тюильри эту великолепную кобылицу.

— Но Шапталь очень ревнив, — заметил камердинер,

— Ну, что ж, над ревнивцем забавно подшутить, — заметил Наполеон. — Пригласите Шапталя на десять часов, а потом вызовите меня к м-ль Бургуан. Пусть он сразу узнает, как обстоят дела у его подопечной.

Вечером, когда Шапталь, сидя за бюро, записывал распоряжения Наполеона, вошел Констан.

— Сир, мадемуазель Бургуан здесь, она ждет в спальне!

— Скажите, чтобы раздевалась, я иду, — ответил Наполеон и повернулся к Шапталю, чтобы увидеть его реакцию. К удивлению императора, тот аккуратно собрал свои бумаги, спокойно уложил их в портфель, поклонился и вышел без единого слова. В результате в один и тот же вечер Наполеон получил предвкушаемое — восхитительное тело м-ль Бургуан и неожиданное — отставку ученого.

Куртуазная шутка стоила ему потери ценного сотрудника.

* * *

На следующий день любовный крах Шапталя обсуждался во всех закоулках Тюильри.

Конечно, над этой историей еще неделю смеялись бы в Тюильри, если бы в центре внимания на следующий же день не оказалось бы удивительное происшествие с другим ученым, молодым физиком Жозефом-Луи Гей-Люссаком. Месяцем ранее он поднялся на воздушном шаре на головокружительную высоту 4000 метров для наблюдения над магнетическими силами.

Теперь он решил повторить эксперимент, и парижане — торговцы вином, полотеры, веселые девицы и прочие — с безапелляционностью невежества, на все лады обсуждали его план.

Одни выражали недоумение, сможет ли ученый вернуться на землю, если его шар поднимется до Луны; другие были уверены, что шар в клочья раздерут орлы; третьи считали, что он «возгорится от звезд», но все соглашались в том, что не подобает тратить деньги-налогоплательщиков на такие безумные предприятия.