Его… Его боль, которую я чувствую, как свою. Вот что страшно.

Мне нужно что-то решать. Как-то брать себя в руки. Но все, что я могу — это цепляться за обрывки прошлого и бежать… бежать от настоящего, которое меня убивает. Я не понимаю, чем смогу помочь Голубкину, если не справлюсь с собой. А тогда моя жертва будет и вовсе бессмысленной.

Чувствую, как холод проникает под платье. Степану это бы не понравилось тоже. То, что я мерзну, то, что сижу на сыром… Он уже не рядом, но я все равно сверяю с ним каждый свой шаг. Не хочу его расстраивать или волновать. Как будто это не я воткнула кол в его сердце.

Встаю со ступеньки, отряхиваю руки и, бросив последний взгляд на реку, возвращаюсь в машину. Открываю дверь, сажусь на пассажирское сидение, там, где всегда сидел Степан, и обнимаю себя руками. Чуть сдвигаю голову, вдыхаю его аромат, которым пропиталась кожа обивки. В беззвучном крике открываю рот. Веду им по мягкой коже… Я не могу! Не могу…

Глава 27


Жизнь продолжается. Занятые своими делами перед глазами снуют люди. В зале ожидания слишком многолюдно и шумно. Голубкин сидит рядом со мной на не слишком удобном, обитом дерматином стуле и противно стучит пальцами по подлокотникам.

— Перестань, Саш. И так нервы ни к черту.

Он косится на меня, но свои движения прекращает.

— Мы точно ничего не забыли? — спрашивает в который раз, как будто если это случилось, нас бы кто-то выпустит из терминала.

— Ничего, — повторяю снова, молча встаю и отхожу к огромным, от пола до потолка, окнам, за которыми как на ладони — самолеты. Одни недвижимые, другие — готовящиеся взлететь. Чуть левее полным ходом идет посадка. Взгляд цепляется за бритую под ноль макушку мужчины, мелькнувшую вдалеке, и тут же скрывшуюся в салоне самолета. Я чувствую… Это Степа. Нет, я знаю, что это он! Срываюсь и бегу. Сама не знаю, куда. К нему… К нему, господи боже.

Сердце рвется из груди. Сердце опережает ноги. Я бесцеремонно расталкиваю людей и мчусь, окидывая сумасшедшим взглядом проносящиеся электронные вывески. Выход шесть, десять, тринадцать…

— Женщина, вы куда?! — меня хватают за руки, мне больно, но эта боль не сравнится с той, что в душе.

— Мне надо в этот самолет! Куда летит этот самолет?!

— Дели. У вас есть посадочный талон?

Я замираю, и меня тут же отпускают. Моргаю, чтобы сосредоточиться и уловить суть обращенного ко мне вопроса.

— У меня есть лишь до Мюнхена. Но… Я могу купить! Я могу купить билет до Дели…

— Извините. Но это невозможно. Посадка на рейс уже завершена.

Мои руки опускаются. Все внутри опускается… Боже! Я обхватываю свое тело и униженно, едва слышно шепчу:

— Пожалуйста… Пожалуйста… Мне нужно в этот самолет. Задержите рейс… Пожалуйста, задержите…

Чувствую, что по лицу бегут реками слезы. Крупные капли стекают вниз по щекам, замирают на губах и заострившемся подбородке. Глаза смотрящей на меня женщины наполняются пониманием и сочувствием. Но разве это мне может помочь? Вообще хоть что-нибудь может? Закрываю глаза. Ощущение такое, что я лежу в гробу, который вот-вот засыплют землей. А мне все равно… Я уже умерла. Мое сердце выпрыгнуло из груди и помчалось вслед за сердцем Степана. Сердцам без надобности посадочные талоны…

Отступаю на шаг, другой… Под пристальными взглядами толпы возвращаюсь к окнам. Медленно бреду по длинному-длинному залу терминала, скользя пальцами по стеклу. Оставляя на нем следы. Картинка перед глазами расплывается из-за слез, но я все равно вижу, как самолет Степана начинает движение. Поворачивает… набирает скорость… Взмывает вверх. А я… на страшной скорости несусь куда вниз. В ад. Мой персональный ад.

Не знаю, сколько я так стою. В чувство меня приводит Голубкин. Он дергает меня за рукав пиджака и как-то… робко даже бормочет:

— Тань, там нашу посадку объявили…

Смотрю на него и не могу понять, почему так долго за него цеплялась. Он ведь даже не в моем вкусе. Низкорослый и светловолосый… Хотя, наверное, это вряд ли бы имело значение, будь мы истиной парой. Но ведь и духовной связи между нами никогда не было. А что было? Непонятно. Сейчас я просто ему сочувствую. На меня давит долг. И двадцать лет, прожитых вместе.

Киваю головой и вслед за ним бреду к нашему выходу на посадку.

В Германии гораздо прохладнее. Я мерзну катастрофически, хотя только начало сентября. Ненавижу холодный кондиционированный воздух больниц, ежусь и кутаюсь в толстую вязаную кофту. Люди косятся на меня. На улице больше двадцати градусов, а я хожу в джинсах и водолазке под горло. А еще меня жутко бесят волосы. Богатство, которым я всегда гордилась, теперь неподъемной ношей лежит на моих плечах и словно притягивает меня к земле.

Сижу на стуле в стерильном, как операционная, кабинете. Рядом — Голубкин. За столом доктор по-немецки объясняет что-то нашему переводчику. Его голос тих и спокоен, но сам язык настолько резкий, что кажется, будто он того за что-то отчитывает. Плевать…

— Таня, — одергивает меня Голубкин. Я перевожу растерянный взгляд на переводчика:

— Извините… Вы не могли бы повторить?

— Безусловно. Доктор Бэк говорит о том, что поскольку опухоль выявлена на ранней стадии Т1, мы предлагаем вам так называемый метод Seed-имплантации, именуемый также брахитерапией рака предстательной железы.

Слабо разбираясь в хитросплетениях медицинской терминологии, я все же улавливаю, что Сашкины шансы на выздоровление велики. Также я понимаю, что лечение такого рода достаточно длительное, но и очень результативное. Суть в том, что в опухоль Голубкина будут имплантированы микроисточники радиации, которые в конечном счете ее и убьют. К нормальной жизни он сможет вернуться уже через три — четыре месяца. А первые полтора — придется поберечься. Через шесть месяцев процесс распада практически полностью завершится. Полгода… на все про все у нас уйдет около полугода…

— Суть брахитерапии — это безопасное облучение при раке простаты, — резюмирует мужчина на довольно хорошем русском.

— Постайте… — Голубкин бледнеет, — но ведь это облучение… я… я потом смогу?

Неверяще качаю головой. Все, что волнует Сашку — это не станет ли он импотентом.

— О, нет! Заверяем вас, что предложенный способ лечения тем и хорош, что минимизирует все возможные осложнения.

Из кабинета врача Голубкин выходит уже не таким подавленным. Я провожаю его до палаты, а сама возвращаюсь в свою гостиницу. Аккуратную, ничего-лишнего-комнату, в которой я задыхаюсь.

Возможно, кто-то скажет, что я ненормальная, но когда мне становится особенно плохо, я мысленно покидаю свое тело и несусь через пространство и время туда, где мне хорошо и светло. К Степану. Я вижу будто со стороны наши прошлые жизни… Жизни, в которых я беспрепятственно могу быть рядом с ним.

И я счастлива. Даже если эти видения — результат моего психического расстройства, мне все равно. Если для того, чтобы быть со Степаном, мне нужно сойти с ума — я готова. Любая цена. Любая! За счастье быть с ним…

Передо мной проносятся разные эпохи. Древний Египет, средневековая Аравия… Я проживаю десятки жизней в различных воплощениях. И каждый раз это дорога к нему… воину, охотнику, казацкому сотенному, японскому самураю… Это всегда путь к нему.

Несколько раз я пытаюсь увидеть Степана, как тогда… когда он был в полицейском участке. Но у меня ничего не выходит. Мне будто все пути к нему обрубило. Осознание этого факта захлестывает меня диким ужасом. Я накрываюсь с головой одеялом и вою в подушку целую ночь. Не желая опустошать Степана… зная, что он без слов отдаст мне всю свою энергию, и просто не в силах поступить с ним так… я все же оказываюсь совершенно не готова к жизни, в которой нет его… Моя душа плачет, не в силах дотянуться до его души.

Утром собираю себя по частям. Долго стою под струями душа, краем глаз цепляю свое отражение в зеркале и замираю. Это я? Эта тощая женщина в нем? Это, и правда, я?

Даже Сашка замечает произошедшие во мне перемены.

— Таня, не суетись, присядь… — говорит он мне, когда, не выспавшаяся и замученная, я прихожу к нему утром.

— Да? Что-то случилось? — замираю посреди палаты.

— Ты… ты сама как вообще?

— Я? Нормально.

— Я бы так не сказал, — Сашка качает головой и смотрит на меня так, словно впервые видит, — болею я, но, кажется, что это ты при смерти.

— Не драматизируй! Или ты забыл, что это сугубо моя прерогатива? Так сестры напомнят. Они любят об этом вспоминать.

Не знаю, почему не удержала в себе эти слова. Ведь и не злилась уже, а все равно сказала… К удивлению, это заставило Голубкина надолго замолчать, внимательно меня изучая.

— Ты несчастлива, — наконец выдал он.

— Это не имеет значения.

— Почему?

— Потому что никогда не имело. Не понимаю, с чего бы ситуации измениться.

— А ведь ты и правда разлюбила.

Вскидываю взгляд. Ну, надо же. Дошло.

— И это тоже не имеет значения. Ты ведь меня не отпустишь. А сама я не уйду.

— Почему? — повторяет Голубкин, сверля меня взглядом своих голубых глаз. Замечаю новые морщины в их уголках. Мы столько лет прожили вместе, что я знаю их все. Сашке нелегко дается происходящее.

— Саша, — выдыхаю обреченно, — ты ведь все понимаешь. Собственно, разве не на это ты и давил?

Сверлим друг друга взглядами. Он молчит. Я молчу. Я не брошу Сашку потому, что он смертельно болен, и это понятно и мне, и ему. Просто не прощу себя, если оставлю его в такой ситуации. Чертова совесть, сидящая занозой внутри, не позволит.